Агитация или пропаганда, проводимая в целях подрыва или ослабления Советской власти либо совершения отдельных особо опасных государственных преступлений, распространение в тех же целях клеветнических измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй, а равно распространение либо изготовление или хранение в тех же целях литературы такого же содержания.
Иначе говоря, все процессуальные действия по этой статье не могли проводиться органами МВД СССР – эти дела должны были расследоваться соответствующим территориальным органом Следственного отдела КГБ СССР. Мог ли рядовой следователь районного УВД принять самостоятельно такое решение?!
Данное постановление следователя свидетельствует лишь об одном: что в Управлении КГБ по Ленинграду и области после рассмотрения этого вопроса приняли решение о невозбуждении дела против Азадовского по 70-й статье УК. Вероятно, если бы все зависело от ленинградского главка, эту статью ему, скорее всего, и вменили бы. И наверняка нашлись бы необходимые «доказательства»: появились бы, например, свидетели, утверждающие, что Азадовский давал им читать книги, признанные антисоветскими, произносил в их присутствии антисоветские речи и т. д.
Но причина была, по-видимому, в другом: статья эта считалась политической, и для возбуждения уголовного дела по этой статье требовалось нечто большее, чем компрометирующие печатные материалы. Как свидетельствует начальник 5-го управления КГБ «по борьбе с идеологической диверсией противника» Ф.Д. Бобков, с приходом Ю.В. Андропова на пост председателя КГБ (1967) последовали принципиально важные изменения в работе территориальных управлений:
Андропов ограничил некоторые права местных руководителей. Это, в частности, касалось права на возбуждение уголовных дел по статье 70 УК РСФСР (антисоветская агитация и пропаганда). Такое решение принималось только с санкции центра. Вина привлеченных к уголовной ответственности должна была доказываться документами и вещественными доказательствами. Признание обвиняемых и показания свидетелей признавались лишь как объяснение действий.
И, вероятно, именно приведенное обстоятельство – причина того, что, получив 22 декабря 1980 года заключение Горлита об антисоветском характере изъятой литературы, следствие формально только 12 февраля 1981 года отказалось от возбуждения уголовного дела по 70-й статье: думается, что руководство 5-го управления КГБ в Москве не санкционировало возбуждение уголовного дела по имеющимся на Азадовского материалам (или, возможно, Ленинградское УКГБ, имея определенный опыт в деле подготовки документов для Центра, само отказалось от возбуждения дела).
Здесь стоит еще раз согласиться с Азадовским – он не был диссидентом. И, чтобы наскрести по сусекам его биографии состав преступления по 70-й статье, не хватило оснований. Именно поэтому комитетчики сочли вполне достаточным изолировать его от общества, а по какой статье – это уже не играло особой роли… Причастность Азадовского к делу Славинского указала им на наркотики. Но могли, в сущности, возбудить дело и по какой угодно другой статье.
Кроме того, в уголовном деле Азадовского органы КГБ сами себя скомпрометировали, причем, как нам кажется, непозволительно. Дело в том, что присутствующее в уголовном деле экспертное заключение Б.А. Маркова при внимательном изучении его именно как документа имеет одну физическую особенность. На первом листе этого документа в правом верхнем углу даже зрительно заметна подчистка лезвием и резинкой. Но поскольку пишущая машинка оставляет более глубокий след (в отличие, скажем, от современного принтера), то при внимательном рассмотрении можно разобрать две полустертых строки, которые являлись некогда сведениями о подлинном источнике документа и которые следствие неуклюже попыталось убрать: «Управление КГБ СССР по Ленинградской области».
Конечно, уже тогда Азадовский многое понимал и прозорливо ощущал то, что мы сейчас имеем доказанным. Но было ли ему от этого легче? Вряд ли… Уголовная статья по делу о наркотиках не только перечеркивала его биографию, но и припечатывала ему клеймо уголовника. Нет, не уголовника вообще, поскольку и осужденные по политической статье в СССР также считались «уголовниками», а именно уголовника в смысле содеянного. И если для него как для ленинградского ученого и потомственного интеллигента было бы вполне возможно нести крест политзаключенного, то клеймо уголовника – это был уже явный перебор.
Что касается сроков заключения, то по статье 190-1 («Распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй»), для которой можно было набрать улик на каждого жителя страны, подслушав лишь один его разговор или зафиксировав рассказанный им анекдот, предусматривался ровно такой же срок, как и по его нынешней статье – до трех лет лишения свободы. Почему тогда дело о наркотиках? Могли бы намотать и 190-ю прим. Этого он понять не мог…
Однако постепенно в голове Азадовского стала складываться целостная картина: он вспоминал осень 1980 года, когда ему всюду мерещилась слежка и он постоянно опасался обыска. Он вновь и вновь размышлял о том, почему его так долго не утверждали в должности в ЛВХПУ. Он перебирал в голове эти «не» уже не подсознательно, а вполне осознанно… Память подсказывала ему все новые факты, и он уже отчетливо видел, как в последние месяцы 1980 года вокруг него неумолимо сжималось кольцо…
Он, правда, пытался убедить себя в том, что он «ничего такого» не совершает и что вменить ему нечего. И друзья его успокаивали, объясняя такую подозрительность свойством его характера, врожденной мнительностью и даже подчас подозрительностью. Жизнь показала, что он вовсе не заблуждался. Не случайно Светлана заявила на одном из допросов, что «в последнее время за ней и ее мужем, Азадовским К.М., осуществляли наблюдение незнакомые лица».
Вне уголовного дела
В сентябре 1980 года к Азадовскому в коридоре подошел проректор Мухинского училища Владимир Иванович Шистко (чья подпись вскоре окажется под служебной характеристикой Азадовского). Он огорошил Константина Марковича сообщением, что к нему обращались «кураторы из Комитета», утверждавшие, что Азадовский «антисоветчик, выступающий якобы перед немецкими туристами с антисоветскими речами», и настойчиво рекомендовали не переизбирать Азадовского на очередном конкурсе. В тот момент Шистко сочувственно отнесся и к Азадовскому, и к ситуации, и – надо отдать ему должное – предложил довольно изящный выход: вступить в КПСС, «чтобы защититься». Азадовский ответил сплеча: «Все это абсурд и нелепость, не надо меня тянуть в партию!» – и счел этот разговор очередной завлекаловкой в парторганизацию вуза.
Понять всю серьезность того, что сказал ему Шистко, он смог буквально через две недели. Ему позвонила одна из его знакомых, Наталья Исаметдинова, и попросила о встрече. Когда они встретились, она сквозь слезы стала рассказывать, что несколько дней назад, 13 октября 1980 года, ее вызвали в милицию прямо с работы. Там, в отделении милиции, люди, назвавшие себя сотрудниками угрозыска, стали ее расспрашивать о «гражданине Азадовском» и убеждать в том, что он является замаскированным врагом советского государства. Начали они издалека, сообщив, что уже его отец был «врагом народа» – «участником сионистского заговора, расстрелянным за антисоветскую деятельность». О самом Константине ей также сообщили много неожиданного: он, дескать, наркоман, частый гость ленинградских наркопритонов, а кроме того, агент западногерманской разведки; и пытались добиться от Натальи подтверждения этим «фактам». Когда это не получилось, ее стали принуждать к даче ложных показаний: требовали написать, что она вступала в связь с Азадовским до достижения 18 лет (120-я статья УК – «развратные действия в отношении несовершеннолетних», до 3 лет лишения свободы). Однако девушка нашла в себе силы дать отрицательные ответы во всех случаях. Тем не менее ей на прощание сказали, что «Азадовский – враг, который должен быть наказан и будет наказан», и взяли у нее «подписку о неразглашении».
Мы не знаем, с кем еще велись осенью 1980 года подобные разговоры; но в данном случае сотрудники органов действовали топорно: пришли к девушке, чтобы под угрозами вынуть из нее компромат на человека, к которому она относилась с симпатией и, несмотря на подписку, смогла ему все рассказать. А сколько знакомых, давших такую же подписку, ему никогда и ничего не сказали…
Конечно, такие истории не могли не обеспокоить Константина. Особенно его настораживало то, что компромат на него собирается не «политический», а определенно «уголовный».
Уже во время следствия, как он узнал вскоре, сотрудники КГБ СССР продолжили оперативную работу по дальнейшему разоблачению враждебной деятельности Азадовского и Лепилиной. Это были сотрудники УКГБ по ЛО Безверхов и Кузнецов. До сих пор в нескольких архивных коллекциях сохраняются клочки бумаги, на которых эти офицеры госбезопасности оставляли свои координаты – рукодельные визитные карточки, прямо как в теледетективе: мол, звоните, ежели чего вспомните! Копии этих «визиток» в качестве доказательства причастности КГБ к своему делу Азадовский позднее прилагал к своим заявлениям в КГБ СССР. В одном из них (1988 года) он, в частности, писал:
…В январе 1981 г. один из названных сотрудников требовал (по телефону) от гр. Цакадзе М.Г., артистки Ленгосконцерта, чтобы она прервала гастрольную поездку по стране и срочно вернулась в Ленинград только для того, чтобы «переписать» свои показания по делу Лепилиной, которые она (Цакадзе) дала на предварительном следствии. Безверхов и Кузнецов неоднократно беседовали с Цакадзе, хвастливо заявляли, что наше уголовное дело наверняка будет иметь продолжение, что нас обоих (меня и Лепилину) «для начала» лишь слегка «пожурили» и т. п.
…В январе 1981 г. Безверхов и Кузнецов приезжали к вдове моего знакомого Балцвиника М.А., убеждали ее в том, что я, будто бы, собирался продать на Запад за 50 долларов коллекцию фотографий, завещанную мне ее покойным мужем и т. д. Пытаясь склонить [Л.Г.] Петрову к лживым показаниям, сотрудники КГБ в сущности преследовали одну цель: «доказать», что я замышлял государственное преступление.