Разберем еще одну ситуацию, которая после ареста Азадовского получила в литературных кругах однозначную трактовку: провал его кандидатуры в члены Союза писателей, когда при голосовании на секретариате Ленинградского отделения СП ему «не хватило всего одного голоса».
Сперва отметим специфическое отношение к переводчикам в Союзе писателей, которое можно видеть по высказыванию Геннадия Шмакова, эмигрировавшего в декабре 1975 года в США и давшего 28 марта 1976 года интервью корреспонденту нью-йоркского бюро радио «Свобода» В.И. Юрасову. Вот что он сказал о коллегах по секции художественного перевода:
…Труд их оплачивается достаточно высоко, они пользуются правами наравне с другими членами Союза писателей – прозаиками, поэтами, критиками. С другой стороны, они – парии и неугодные личности. Они знают языки, им доступна любая литература и информация, их литературные мерки и критерии высоки, они – элита, и потому советские писатели, в массе своей прекрасно усвоившие, что соцреализм – это способ угодить партийному начальству в доступной им форме и обогатиться, испытывают к ним классовую неприязнь. К тому же они – конкуренты большинству советских писателей, для которых литература – источник привилегий. Ведь чем больше в России выходит хорошей западной литературы, тем выше уровень читательской взыскательности и вкуса…
Вообще же система избрания в Союз писателей в те времена была чем-то похожа на защиту диссертации: она занимала не менее года при самом благополучном раскладе и процедурно вконец изматывала даже карьеристов или приспособленцев, не говоря уже о рядовых писателях и переводчиках, вознамерившихся примкнуть к профессиональному сообществу. Поначалу требовалось собрать и представить рекомендации трех действующих писателей, членов Союза, а также ворох других бумаг; затем получить не менее ⅔ голосов в тайных голосованиях на всех уровнях, которых в общей сложности было четыре! Сперва секция (прозы, поэзии, критики, перевода и т. д.), затем – приемная комиссия, затем – секретариат Ленинградского отделения СП, и уже победным финалом – Москва, формально утверждавшая голосование «на местах». Главная трудность для тех, кто вполне устраивал коллег по писательскому цеху, как раз и состояла в голосовании секретариата Ленинградского отделения, где многим прошедшим два первых этапа обрезали крылышки с формулировкой «не хватило одного голоса».
У Азадовского этот процесс растянулся больше чем на год. В 1978 году он его инициировал и получил необходимые рекомендации. Его рекомендовали три члена Союза писателей: академик Дмитрий Сергеевич Лихачев, доктор филологических наук Владимир Григорьевич Адмони, переводчица Рита Яковлевна Райт-Ковалева.
Так вот, 1 декабря 1980 года секретариат Ленинградской писательской организации как раз рассматривал кандидатов от переводческой секции, уже преодолевших первые две ступени, и Константину Азадовскому не хватило одного голоса. Безусловно, такое решение секретариата было для Азадовского неожиданным, да и весьма огорчительным: ведь членство в Союзе писателей – это не только возможность иметь привилегии согласно статусу, но и некоторый, хотя бы и эфемерный, иммунитет от «органов». Тем более что ленинградские чекисты всегда внимательно присматривались к тому, что происходило у их соседей-писателей.
И, наконец, еще одна история. Весной 1977 года Светлане позвонили на работу: «С Вами говорит сотрудник управления КГБ по Ленинграду; нам нужно с Вами сегодня встретиться. Подробности будут при встрече. Вам удобно у Летнего сада? Тогда договорились». Светлане было не слишком удобно, но, видимо, это было удобно сотруднику – все-таки недалеко от Литейного, 4. Вероятно, если бы ее вызвали непосредственно в Управление, она бы как-то настроилась на официальный лад, а тут – совсем непонятно; что еще за прогулки по Летнему саду?
Летний сад был уже наполнен бурной весенней зеленью липовых деревьев, людей почти не было. Она пришла раньше и пару минут подождала; они вошли внутрь и медленно шли по боковой аллее у Лебяжьей канавки. Разговор был мягкий, несколько даже с намеком на ухаживание – такой очень вежливый сотрудник, он деликатно коснулся прежней жизни Светланы, ее умершего мужа, потом – нынешней… «Ведь уже два года, как Вы вместе с Костей…»
Такая осведомленность о ее жизни Светлану испугала. Вопросы тем временем становились менее невинными. Уверена ли Светлана в своих друзьях? Понимает ли она, что Родина может в какие-то моменты нуждаться в ее помощи? Знает ли она, какой агрессии, явной и скрытой, подвергается Советский Союз со стороны западных спецслужб?..
Будучи человеком неглупым и прямым, Светлана в лоб спросила его, почему он ведет с ней этот разговор и что конкретно ему от нее нужно – ведь ни в чем предосудительном она не замешана и вряд ли к ней в связи со всем вышесказанным у КГБ могут быть какие-либо претензии. Сотрудник согласился и вообще поддержал Светлану в ее словах, но пояснил: среди ее знакомых есть люди, которые могут оступиться и принести вред не только себе, но и стране; есть те, которые общаются с иностранцами и потому находятся в группе риска…
И сотрудник предложил Светлане изредка, раз в две-три недели, встречаться, гулять, сидеть в кафе, И, быть может, он однажды попросит ее рассказать о ком-то конкретно. «Это только предложение» и т. д. Светлана была не менее откровенна. Она заявила (и, вероятно, не кривила при этом душой), что «это не для нее», что она «все равно не тот человек, который может или хочет иметь двойную жизнь» и т. д. И в конце концов сказала твердое «нет».
Расставаясь, сотрудник попросил не распространяться об этом разговоре: «Это важно и для вашего спокойствия». Буквально через полчаса, встретившись с Константином, она рассказала ему об этом. Впоследствии никто никогда ей об этом не напоминал.
Что это была за встреча? Говоря шершавым языком контрразведки, это был «личный контакт с кандидатом на вербовку в качестве агента, который позволяет выяснить, пригоден ли кандидат к агентурной работе». И действительно, в тот весенний погожий день сотрудник УКГБ выяснил, что Светлана для агентурной работы непригодна. Вероятно, после встречи он так и написал в своем отчете…
Тайна
Но где же берет начало это противостояние? Ведь кроме общения с иностранцами за ним и «вины» – то никакой не было… При этом «иностранцы» – в основном коллеги-филологи, специалисты по русской литературе.
Было ли общение с ними предосудительным? Судя по тому, что приезжали эти коллеги в СССР официально, не без труда получая визы и оформляя стажировки в академических институтах Ленинграда и Москвы, то, наверное, особой политической опасности для Советского государства они не представляли. Но и у них с точки зрения государственной безопасности иногда оказывался «скелет в шкафу». А Ленинградское управление славилось именно разработкой иностранцев.
Для КГБ не было секретом, что многие западные русисты 1960–1970-х годов, особенно англичане, учили русский язык не в университете. Дело в том, что на заре холодной войны, когда Европа ожидала агрессии от СССР, премьер-министр Великобритании Клемент Ричард Эттли (занимавший этот пост в 1945–1951 годах, в период «междуцарствия» Черчилля) озаботился тем, что почти никто в стране не знает русского языка. Правда, некоторые британские офицеры изучали русский язык в King’s College и на кафедре славистики Лондонского университета, а затем жили несколько месяцев в эмигрантских семьях, но это все-таки были разведчики и кадровые дипломаты, и численность их была крайне невелика. Речь же шла о том, что вскоре предстоит полномасштабная война с СССР и армия будет нуждаться в переводчиках в значительно большем объеме.
И тогда в 1951 году Эттли подписал секретное распоряжение о создании в системе вооруженных сил Великобритании сети языковых школ – The Joint Services School for Linguists. Они просуществовали до 1960 года, и набор в них осуществлялся официально по призыву в вооруженные силы; в результате за десять лет было подготовлено более шести тысяч молодых людей, которые знали русский язык наилучшим образом – военная дисциплина поддерживала успеваемость на высочайшем уровне. И хотя эти школы не входили в систему британской разведки и не готовили офицеров для Secret Intelligence Service, выпускникам было запрещено делиться сведениями о своей учебе как представляющими государственную тайну. При этом в СССР – в Первом главном управлении КГБ – ошибочно полагали, что эти языковые школы являются аналогами разведшкол. Именно поэтому, получив сведения о том, что гость Страны Советов имеет за плечами такое лингвистическое прошлое, чекисты не сомневались в его разведывательной миссии.
Много известных писателей и русистов изучило таким образом язык Толстого и Достоевского. Писатели Алан Беннетт и Дональд Майкл Томас тоже учились в этой школе, а последний впоследствии отметил глубину изучения языка, несмотря на военные цели. «Что гораздо важнее, – писал Томас, – она воспитала поколение молодых и позднее влиятельных британцев, испытывавших глубокие, исполненные уважения, трогательные чувства к России – вечной России Толстого, Пушкина и Пастернака».
По-видимому, Азадовский и начал по-настоящему интересовать отечественные спецслужбы именно тогда, когда стал де-факто «связью иностранца» – так на языке КГБ именовались граждане СССР, «имеющие или имевшие контакты с иностранцами, прибывшими в Советский Союз из капиталистических государств». Далее в этой связи внутренние инструкции КГБ СССР подчеркивали: «Наибольший оперативный интерес представляют контакты, устанавливаемые иностранцами из капиталистических государств, причастными или подозреваемыми к причастности к разведывательным, контрразведывательным и иным специальным службам противника».
Впрочем, Азадовский, чувствуя интерес компетентных органов к его «контактам», вряд ли в то время догадывался, что КГБ подозревает практически всех филологов-русистов в разведывательной деятельности, направленной на подрыв обороноспособности СССР.