И, наконец, когда 18 октября 1981 года Копелеву вручалась Премия мира Немецкого общества книготорговли во Франкфурте (с учетом уровня Франкфуртской книжной ярмарки эта премия для Германии далеко не рядовая), то в своем выступлении, озаглавленном «Не покладать оружия слова», Копелев опять же не упустил случая напомнить миру о том, что «Константин Азадовский – германист, особенно много потрудившийся в развитии русско-немецких литературных связей, – находится в лагере».
Важной вехой оказалась заметка в одной из главных газет Италии – «La Repubblica», притом помещенная в центре полосы и выделенная полужирным шрифтом. Это сообщение появилось благодаря итальянской славистке Сильване Де Видович, которая была знакома с Азадовским еще с середины 1960-х годов, когда она приезжала на практику в Ленинград. Анатолий Найман в своих «Рассказах об Анне Ахматовой», написанных в 1986–1987 годах, цитирует рассказ Азадовского о событиях 11 сентября 1965 года – в тот день ему стало известно об освобождении Бродского:
Кто-то позвонил мне по телефону и сказал, что Ося Бродский освобожден из ссылки. Не помню: то ли меня попросили сообщить об этой радостной новости Ахматовой, то ли я сам решил, что надо бы это сделать. В тот день, когда мне позвонили, у меня в гостях была итальянка Сильвана Де Видович, писавшая тогда в Ленинграде свою дипломную работу про Сухово-Кобылина, и я предложил ей поехать со мной в Комарово.
Домик Ахматовой я нашел, расспрашивая прохожих. Анна Андреевна, конечно, не узнала меня, и я назвал ей свою фамилию и напомнил про зимний визит. Познакомил ее с Сильваной. У Анны Андреевны и на этот раз гостила какая-то незнакомая мне дама, оказалось – Э.Г. Герштейн. Я объяснил причину нашего внезапного вторжения. Анна Андреевна выслушала новость об Иосифе, сообщенную мной, внимательно и, я бы сказал, сдержанно, что меня слегка удивило. (Мне показалось, что она уже об этом знает от кого-то другого.) Тем не менее она произнесла вслух: «Ну что ж, это большая радость, сейчас мы будем ликовать»…
Сильвана (Silvana De Vidovich), которую друзья звали Сизи, стала филологом-русистом, театроведом, переводчиком; впоследствии вышла замуж за философа Мераба Мамардашвили. Ее связывала и многолетняя дружба с Бродским, который не раз навещал ее в Риме.
Если благодаря Владимиру Марамзину и Сергею Дедюлину за судьбой Азадовского зорко следила «Русская мысль», то основная поддержка – Иосиф Бродский и Сергей Довлатов – сосредоточилась в Нью-Йорке. Издаваемая при участии С. Довлатова еженедельная газета «Новый американец», офис которой находился на Восьмой авеню, стала одновременно и штаб-квартирой «The Azadovsky Defence Committee».
Итак, в номере «Нового американца» от 14/20 января 1981 года, посвященном в значительной мере делу Азадовского, появилось следующее воззвание:
Арестован ваш коллега, даровитый молодой филолог-германист, знаток поэзии, исследователь творчества Рильке.
Зовут его – Константин Маркович Азадовский. Многие из вас знают его как блестящего специалиста, умного, привлекательного человека.
Константин Азадовский невиновен. Тем не менее, ему грозит серьезная опасность. Его арест – следствие произвола ленинградских органов КГБ.
Мать Константина Азадовского, вдова известного профессора-фольклориста – больная, старая женщина. Ей 79 лет, и она совершенно беспомощна.
Вы можете помочь этой семье. Действуйте всеми разумными способами. Направляйте письма в советские руководящие инстанции. Обращайтесь в западные правозащитные и культурные учреждения.
Не принимайте как должное этот возмутительный акт беззакония!
Помните! Единственное, что может подействовать на тиранов из КГБ, – это голос зарубежного общественного мнения!
Вслед за этим был помещен текст главного редактора:
Я знаю Константина Азадовского лет двадцать. Трудно вообразить себе человека, более далекого от политики.
Блестящий молодой ученый, эрудит, ценитель изящной словесности, поглощенный академическими занятиями филолог. Разумеется, Азадовский был поборником духовной свободы, как все настоящие интеллигенты. Однако правозащитной деятельностью – не занимался. Да и не подходила ему, откровенно говоря, эта роль. Не обладал Костя железным характером, беззаветным мужеством, запасом аскетизма и самопожертвования.
Повторяю, это был типичный интеллигент, обаятельный, немного легкомысленный, честный и добрый.
И вот мы узнали, что Костя арестован органами госбезопасности. Эта новость поразила всех, кто его знал. Чем он мог восстановить против себя функционеров КГБ? Зачем понадобилось арестовывать безусловно невиновного (даже с их точки зрения), всеми уважаемого человека?!
Тут надо знать особенности работы Ленинградского КГБ. Компенсируя свою бездарность утроенной жестокостью, местные идеологические службы нарушают элементарную логику. В своем захолустном рвении они то и дело превышают генеральные установки Москвы.
Как известно, московская госбезопасность действует по-другому. Heyгодных интеллигентов «сомнительного происхождения» вынуждают уехать за границу. Жестоким репрессиям подвергаются лишь те, кто активно сопротивляется режиму.
Мы не знаем, как будут развиваться дальнейшие события. Хочется думать, что зловещая ошибка ленинградских властей будет исправлена.
Чем еще можно утешаться?
Но никаких «утешений» не последовало. В колонке редактора Довлатов в марте поместил цитаты из писем, которые приходили из СССР. Поскольку переписка с заграницей очень была похожа на переписку из тюрьмы с волей, то многие важные вещи передавались эзоповым языком. И именно в этой связи Довлатов пишет в номере газеты за 10–16 марта:
Переворачиваю страницу:
«…Костя очень плох. Врачи совсем его замучили. Заставляют принимать лекарства. Костя отказывается…»
Костя? Костя Азадовский! Около двух месяцев под следствием. Инкриминируются наркотики. Виновным себя не признает…
Информация «Нового американца» вызвала резонанс, и в номере от 27 января – 2 февраля редакция поместила два письма из откликов на печальную новость из Ленинграда. Это были письма врача Евгения Вульфовича и его матери Валентины Ильиничны Гинзбург (литературный псевдоним – Алексеева) – близких Константину людей, которые в то время уже обосновались в Нью-Йорке:
Уважаемый господин редактор!
Меня потрясло опубликованное в вашем журнале сообщение об аресте в Ленинграде Константина Азадовского, известного филолога и моего близкого друга.
С Костей нас свела судьба в 1973 году в Петрозаводске, где он преподавал в университете; затем мы оба вернулись в Ленинград, и он стал заведовать кафедрой иностранных языков в Высшем Художественно-промышленном училище им. Мухиной.
Меня привлекали в Косте широчайший круг интересов, исключительная образованность, глубокая интеллигентность. Дружба наша продолжалась до последнего дня моего пребывания в Советском Союзе.
Расставались мы в Пулковском аэропорту с болью и горечью, понимая, что разлука эта надолго, может быть – навсегда, и что нас обоих ожидают большие испытания: меня, потому что я уезжал, его – потому, что он оставался. Когда мы говорили о будущем, возможность ареста в голову нам не приходила. Его ждали недописанные книги, новые исследования, завершение докторской диссертации.
Последнее Костино письмо, полное новогодних пожеланий, я получил 31 декабря. О себе он писал мало, упомянул о «всяческих разбирательствах» и закончил строчками:
А за окнами белый день.
А за окнами белый мороз.
Там бредет моя белая тень
Мимо белых берез…
Как сейчас понимаю, это было написано всего за несколько дней до ареста.
Еще один человек стал жертвой кафкианского «процесса». И как это страшно!
Я, как и вы, верю и надеюсь, что ужасное испытание, выпавшее на долю моего друга, не сломит его, что он вернется к свободе, к литературе, которой посвятил свою жизнь.
Следом было опубликовано письмо Валентины Алексеевой (Гинзбург):
Уважаемый господин Довлатов!
Я с ужасом прочла в «Новом американце» сообщение об аресте видного советского ученого Константина Азадовского.
В течение многих лет он был другом моего сына. И из того, что я слышала от Кости и о нем, мне было ясно, что никакой политической деятельностью он не занимался.
К. Азадовский – известный и за пределами СССР лингвист и литературовед (окончил два факультета). И помимо всего – на редкость образованный, талантливый и интеллигентный человек. Последние три качества, как известно, не всегда совпадают и не всегда способствуют карьере. Интеллигентность же в наше время является даже скорее препятствием к служебным успехам.
Когда-то я поинтересовалась, не собирается ли Костя эмигрировать. Он ответил отрицательно: «Мое место здесь. Я смогу работать только в России».
В прошлом году вышла его книга, написанная в соавторстве с итальянской слависткой Сереной Витале, посвященная переписке Пастернака, Цветаевой и Рильке. На Костины доклады (в Доме писателя) приезжали ученые из Италии и ФРГ.
У Кости осталась мать, у которой кроме него нет никого на свете. Лидии Владимировне 80 лет. Она давно и тяжело больна, почти никогда не выходит из дому. И я со страхом думаю – что с нею теперь будет? Перенесет ли она тяжелый удар? Для беспомощной и беззащитной женщины вся жизнь была в сыне. А его у нее отняли.