Как и всякая зона в СССР, саблинская лечила заключенных не только положенным питанием, пением гимна по утрам, политинформациями и маршами на плацу, но и повседневным трудом. Коль скоро советское государство не терпело тунеядства на воле, то его тем более не было и в заключении. Рабочий день на зоне был восьмичасовой, с одним выходным в неделю, однако были и «поражения в правах»: осужденные не имели права на отпуск, а отработанные в неволе месяцы или годы не засчитывались в трудовой стаж.
За отказ от работы или невыполнение нормы выработки – дисциплинарные взыскания, лишения посылок и свиданий. Собственно, и в дни длительных свиданий, которое «до трех суток», заключенного запросто могли обязать трудиться в цехе положенные восемь часов. Женская зона имела профильное производство – швейное, однако по нескольким направлениям: от рукавиц и спецодежды – фирменной, так сказать, классической продукции советских зэков и зэчек, до таких тонкостей, как изготовление демпферов к роялям «Красный Октябрь».
Она не была ни отказницей, ни буйной, нормально трудилась, вырабатывая норму в швейном цеху, так что не было ничего такого, что могло бы помешать положенным ей свиданиям с близкими. В Саблине ее навещала сестра, Тамара Ивановна, а также подруги. Некоторые подробности посещений сохранились в воспоминаниях Генриетты Яновской:
Понимая, что происходит со Светкой, я решила во что бы то ни стало навестить ее в Саблино. Время, конечно, изменилось, но я не хочу называть имен и должностей тех людей, которые мне тогда помогли. В общем, мне удалось попасть на зону. Я вошла туда как официальное лицо, предъявив паспорт. Отдала и вошла. В дипломате (я купила самый большой) лежала курица, клубника, очень много чая и сигареты. Он был набит битком.
Когда Светку вызвали в кабинет, я стояла у окна в самом скромненьком синеньком платьице, которое нашла дома, нормальной длины, не размахай, не брюки. Она вошла в платочке, в сине-белом платье сатиновом, с номером на груди, и громко сказала свой номер: заключенная такая-то прибыла, гражданка начальница. Она меня сначала не узнала. Наша встреча – это страшное воспоминание. Я помню, что я ее кормила. Потом у нее были неприятности из-за моего посещения у товарок. Они же видели, как ее вызвали к начальнику, а потом она вернулась с хорошими сигаретами, решили, что «стучит».
Когда Свету отправили на зону, ей разрешили бандероль на килограмм. Я собрала все, что можно: крем для рук, для лица, какие-то тапочки, носочки, – и примчалась на почту. «Девочки, я на зону посылку отправляю, можно только один килограмм». Как они тщательно ее взвешивали! А потом сказали, что можно еще 40 г положить, и я бегала по магазинам, искала еще какой-то крем. А когда вернулась, было уже поздно, они уже запечатали мешки с почтой. «Девочки, ведь мне на зону». И они их распечатали и сунули туда этот тюбик. Вот что такое в России отношение к заключенным. Могли завтра послать, но они распечатали, чтобы посылка поскорей дошла. Не потому, что я просила, а потому, что они так считали…
В следующий раз к Светке на зону в Саблино мы ездили уже с Зигридой вдвоем, как Светкины сестры. Это считалось свиданием с родственниками. Умереть от смеха! Она – Светлана Ивановна Лепилина, а «сестры» у нее: одна – Зигрида Цехновицер, а другая – Генриетта Яновская…
Когда я во второй раз пришла к Свете, она уже получила письмо от Кости, что его отправили этапом. Но я договорилась, что сначала впустят меня, а потом уж отдадут письмо, я ее как-то подготовлю. Конечно, было страшно – ходить по зоне, чувствовать себя на зоне и не знать, выпустят ли тебя обратно, смотреть через окно, как заключенные строятся во дворе… Я отпаивала Свету валерьянкой, хотя бы она это у меня на руках пережила, было не так страшно.
Саблинская зона с ее швейным производством, 4-м отрядом, лагерным бытом, а также известие об отправленном этапом в Магадан Косте, вероятно, могли бы окончательно сломать Светлану. Неизвестно, выстояла бы она тогда, если бы не товарищеская помощь других зэчек, из которых следовало бы выделить двух, с которыми она особенно cблизилась в колонии. Первая – Наталья Михайловна Лазарева, по образованию театральный художник, арестованная 26 сентября 1980 года в Ленинграде за участие в самиздатском феминистском журнале «Мария». Когда другие участницы уехали на Запад, поскольку это было условием КГБ, Наталья осталась – она, наивная женщина, надеялась вступить в Союз художников СССР. В это самое время у нее произвели обыск, обнаружили написанный ее рукой текст воззвания к женщинам мира против ввода советских войск в Афганистан и предъявили обвинение по статье 190-1 УК. 12 января 1981 года Ленгорсуд приговорил ее к 10 месяцам колонии общего режима, после чего она была этапирована в Ульяновку, где и отбыла весь срок полностью.
Учитывая то обстоятельство, что советский феминизм 1970-х годов – это больше «феминизм наоборот», то есть борьба не за равноправие женщин с мужчинами, а скорее за ограничение такого равноправия – против женщин-шпалоукладчиц, женщин-асфальтоукладчиц и т. д., нельзя не увидеть иронию судьбы в том, что Светлана, отправленная вскоре на «химию», оказалась именно в тех условиях, против которых и выступала ее лагерная подруга.
Другим близким к Светлане человеком на саблинской зоне оказалась искусствовед Геня Борисовна Гуткина, арестованная 3 июня 1977 года и осужденная сразу по нескольким статьям. Главным предъявленным ей обвинением была контрабанда, и дело расследовалось Следственным отделом УКГБ. Это было знаменитое в свое время дело, прогремевшее не только на Ленинград, – о контрабанде антиквариата, в том числе шести работ Павла Филонова. Впрочем, роль Гуткиной как руководительницы ОПГ представляется с нынешней точки зрения в достаточной мере мифологизированной.
После суда Гуткина была этапирована в Ульяновку, впоследствии переведена на зону в Горьковской области и освобождена в 1982 году «по сотой», то есть статье 100 ИТК – «по тяжелой болезни». Говоря проще, была отпущена домой умирать (и действительно умерла через несколько недель).
Гуткина была знакома с Азадовским, поскольку долгие годы вращалась в компаниях любителей искусства и хорошо знала ленинградских коллекционеров. Мы еще не упоминали о том, что участки стен в квартире Азадовских на улице Восстания, свободные от книжных полок, были завешаны живописью и графикой; в этой коллекции, собранной Азадовским-старшим, преобладали известные мастера начала ХХ века – Илья Машков, Борис Григорьев, Александр Бенуа, Борис Кустодиев, Николай Фешин… И Гуткина, которая в действительности представляла собой, как теперь говорится, арт-дилера, хорошо знала коллекцию Азадовских, хотя интересовалась главным образом работами ленинградских художников-нонконформистов.
Когда же Светлана попала на зону в Ульяновку, то Геша – так все звали шестидесятилетнюю Гуткину – отнеслась к ней с большой теплотой, помогла ей освоиться в новом и опасном мире, ничего не требуя взамен, просто по своей доброте. Несмотря на тяжелые статьи и авторитет у зэчек, что могло бы свидетельствовать, напротив, об отрицательных свойствах характера, Геша столь разительно выделялась своими душевными и товарищескими качествами, что оказалась самым достойным человеком из всех, кого Светлана встретила в заточении.
Горьковский автозавод
Совершенно ясно, что после суда и отправки в колонию Светлана уже не представляла интереса для тех могущественных сил, что упекли ее за решетку. Этим объясняется и отсутствие к ней особенных претензий со стороны начальства, то есть ей не возводилось препятствий в виде взысканий, которые бы отрезали осужденному путь к выходу на «химию».
«Химией», напомним, согласно статье 53-2 УК РСФСР называлось «условное освобождение из мест лишения свободы с обязательным привлечением к труду». Таким способом принудительного труда наша страна была обязана Н.С. Хрущеву, хотя сам принцип использования труда заключенных имеет, конечно, более глубокую историю. «Химия» – это неволя наполовину. Оказавшийся на «химии» формально свободен, но должен оставаться и работать там, где приказала родина, а также постоянно отмечаться в спецкомендатуре.
Начало этому способу изыскания рабочих кадров было положено майским Пленумом ЦК КПСС 1958 года, когда, выслушав доклад товарища Хрущева «Об ускорении развития химической промышленности и особенно производства синтетических материалов и изделий из них для удовлетворения потребностей населения и нужд народного хозяйства», Пленум 7 мая единогласно принял постановление, проводящее основные положения этого доклада в жизнь. Поскольку размах начинания, получившего название «Большая химия», был огромным – планировалось выделение в течение нескольких лет 100 миллиардов рублей, – постановление послужило мощнейшим импульсом для развития в СССР химического производства. В своем докладе Н.С. Хрущев отметил:
Достигнув уровня производства самого развитого капиталистического государства, мы не остановимся на этом. Мы потом еще более стремительно двинемся вперед, наращивая темпы развития, умножая общественные богатства, созданные народом и для народа. Вот тогда те люди, которые пока еще пугаются коммунизма, и даже те лакеи империализма, которые сочиняют о социалистических странах всякие небылицы, похожие на сказки для детей, увидят, что такое коммунизм на деле, в жизни.
Но «на деле, в жизни» оказалось так, что Президиум Верховного Совета СССР вынужден был 20 марта 1964 года принять Указ «Об условном освобождении из мест лишения свободы осужденных, вставших на путь исправления, для работы на строительстве предприятий народного хозяйства», в результате которого и на «Большую», и на прочую «химию» потекли эшелоны «освобожденных условно на неотбытый срок», и с тех пор спрос на них в промышленности только возрастал, а законодательство соответственно корректировалось. Причем когда в конце 1970-х годов поток «химиков» вдруг стал оскудевать, то указующим перстом для сотрудников исправительно-трудовых учреждений стала статья Ю.М. Чурбанова – заместителя министра внутренних дел СССР (и зятя Генерального секретаря ЦК КПСС Л.И. Брежнева), опубликованная в 1980 году в ведомственном журнале для работников ИТУ МВД СССР «К новой жизни