Суть же была несколько иной. Имея вкус и тягу к живописи, Михайлов заинтересовался современным искусством и начал его коллекционировать, а во второй половине 1970-х сблизился со многими из ленинградских нонконформистов и постепенно превратился в фигуру, ставшую для них центром притяжения. Поначалу в дополнение к зарплате педагога он зарабатывал цветной фотографией, обслуживая в основном все тех же художников, а на вырученные средства покупал картины. Кроме того, он стал проводить в своей двухкомнатной квартире неофициальные выставки (первая состоялась в 1972 году). Михайлов занимался не только коллекционированием, но и «дилерством» – посредничал между художниками и покупателями, в том числе иностранцами (хотя, к счастью, незаконных валютных операций за ним не числилось; это могло бы обернуться статьей 88 УК – вплоть до расстрела). Но и такое посредничество, даже в рублевом измерении, имело на тот момент отчетливую квалификацию в УК РСФСР, не говоря уже о том, что и сами художники-нонконформисты не слишком приветствовались местной властью. Когда же в октябре 1978 года Михайлов устроил у себя дома выставку Михаила Шемякина, выдворенного из СССР еще в 1971 году, над ним начали сгущаться тучи. Дальнейшее известно.
Азадовский был лично знаком с Михайловым, хотя друзьями они никогда не были. Но сложилось так, что оба были отправлены на сусуманскую зону. Узнав о том, что до него здесь побывал Жора, Азадовский признал «земляка», рассказал о его ленинградской жизни, и это было сродни «входному билету»: Михайлов оставил о себе добрую славу среди зэков. То есть на зону в результате «заехал» не просто некто со статьей 224-3, но еще и «Жорин кореш». Это, бесспорно, помогло ему в первые дни. Сам же Михайлов оказался неподалеку – он работал на «химии» в поселке Талая, где находилась зона усиленного режима, на которой ранее отбывал свой срок Амальрик. И поскольку зэки – народ ушлый, то на Талую быстро «заслали маляву» – узнать у Михайлова, не «гонит» ли новый арестант. Разумеется, Жора все подтвердил, более того, все то время, пока он оставался на Талой, пытался «подогреть» Азадовского – «перекинуть» ему то чай, то продукты. Однако Азадовский был так «обложен», что никакой «грев» до него не доходил.
Выйдя в 1982 году по УДО, Михайлов начал кампанию по возвращению коллекции живописи, изъятой при аресте и приговоренной к уничтожению. В 1985 году его арестовали еще раз, теперь уже по статье 93-1 («Хищение государственного или общественного имущества в особо крупных размерах»); наказание по этой статье предусматривало «смертную казнь с конфискацией имущества». В 1987 году, с началом перестройки, он был освобожден, но сразу же уехал из СССР и увез с собой более четырехсот живописных работ, на тот момент официально «не представляющих ценности». В 1989 году Михайлов был оправдан по всем статьям «за отсутствием события преступления».
В общем, повстречаться с Жорой на сусуманской зоне Азадовскому не пришлось: они «разминулись». Зато он встретит там других узников, которые скрасят ему тягостную лагерную жизнь.
Сионист
В конце марта 1982 года в Сусумане появился «новенький» с довольно обычной для общего режима статьей – 191-й («Оказание сопротивления работнику милиции или народному дружиннику при исполнении этими лицами возложенных на них обязанностей по охране общественного порядка»), осужденный на один год лишения свободы. Но этапирован он был не из Магадана, а из самой Москвы, и этот факт свидетельствовал о том, что на зону прибыл очередной «политический».
Борис Моисеевич Чернобыльский (1944–1998), радиоинженер по профессии, отец двоих детей, подал в 1975 году заявление на выезд из СССР в Израиль. В 1976 году ему было отказано «по соображениям секретности», что постепенно сделало из него активиста еврейского движения. В том же году Борис участвовал в известной сидячей забастовке в приемной Верховного Совета СССР; в последующие годы неоднократно арестовывался на 15 суток за участие в митингах и пикетах отказников; работал электриком. О событиях, предшествовавших появлению Бориса на сусуманской зоне, подробно сообщает «Хроника текущих событий». Мы же очертим их кратко:
10 мая 1981 года группа примерно из 150 евреев-«отказников» организовала выездной пикник в километре от подмосковной станции Опалиха, где хотела отпраздновать День независимости Израиля и почтить память евреев, погибших во Второй мировой войне. В полдень в лес прибыл внушительный наряд милиции и дружинников, которые заявили собравшимся, что постановлением Мособлисполкома от 12 апреля 1981 года запрещены массовые гулянья без санкции поселковых советов, а затем выгнали всех участников этой акции из лесу, причем один из милиционеров громко подгонял их криками «шнель! шнель!». Услышав это, Чернобыльский назвал его «фашистом», что и было зафиксировано людьми в штатском.
9 июня Борис был задержан на улице и отправлен в подмосковный Красногорск «по месту совершения преступления». Там ему было предъявлено обвинение, однако 12-го числа он был отпущен под подписку о невыезде.
9 декабря состоялось заседание Красногорского суда. Личность обвиняемого характеризовалась медалью за работу на целине, а также бумагой из ЖЭКа, в которой отмечалось, что его квартиру «часто посещали граждане еврейской национальности с иностранными лицами». Свидетелями обвинения выступали дружинники и милиционеры. Смелый адвокат – фронтовик В.И. Петров – первым же делом «выразил сожаление», что милиционеры говорят неправду, а свидетели-дружинники, совсем еще молодые люди, «начинают свою жизнь со лжи»; кроме того, он отметил, что за 30 лет адвокатской практики «впервые столкнулся с таким неправым делом». Речь адвоката была настолько резкой, что судья стала беспокоиться о рабочих красногорских предприятий, которых нагнали на этот процесс в качестве публики, и заметила адвокату, что он «дискредитирует советские следственные органы». Петров не оробел: «Я готов повторить свою оценку действиям и методам следствия по делу Чернобыльского в любом месте; я – член партии и отвечаю за свои слова».
Чернобыльский же в своем последнем слове заявил, что не раскаивается в том, что назвал милиционера фашистом, и что если в будущем он окажется в таких же обстоятельствах, то сделает ровно то же: «Вещи надо называть своими именами».
Приговор – год в колонии общего режима. Но поскольку подобные политические дела фабриковались не милицией (милиция и дружинники, как еще раз подтвердил этот процесс, были всего лишь послушным орудием), даже один год «органы» решили сделать для Бориса памятным – отправили его окинуть взором красоты Колымского края. Таким образом в начале 1982 года он оказался на сусуманской зоне, где и сдружился с Азадовским. Это было достаточно важно – иметь рядом пусть даже не единомышленника, но хотя бы человека, с которым можно вести разговоры не только на бытовые темы.
Весь 1982 год они проведут на зоне вместе; Борис освободится на две недели раньше. Хотя были основания думать, что он задержится там подольше: постоянно доходили слухи о том, что зэков опрашивают на его счет, снимают показания… Но он все-таки вышел в срок, а в 1989 году его семье наконец-то дали разрешение выехать в Израиль. Он умер в 1998 году – утонул в море во время отдыха.
Баптист
Среди товарищей Азадовского по несчастью был еще один, который не мог его не заинтересовать. Увидев этого человека, Азадовский сразу почувствовал его необычность. Его звали Анатолий Сергеевич Редин (1931–1988); ко времени «заезда» на сусуманскую зону ему было 50 лет.
Он был плотник, рабочий, из рязанских мужиков; вся его молодость прошла в обычном для русского человека состоянии – пьянстве и гульбе. Но однажды, когда он поздним вечером возвращался в свою деревню Канищево, ему в поле предстала сияющая фигура в белом одеянии, обратившаяся к нему со словами укоризны; и с того момента Анатолий Редин, подобно Савлу, «обратился»: стал искать Бога и нашел его у Евангельских христиан-баптистов (ЕХБ). Со временем он стал даже пресвитером Рязанской общины ЕХБ, входившей во Всесоюзный совет ЕХБ, а в 1977 году примкнул к так называемому Совету церквей ЕХБ, отколовшемуся от основной церкви, и был избран там благовестником.
Совет церквей образовался в начале 1960-х годов и в связи с компромиссом, на который пошел с властью Всесоюзный совет ЕХБ, занял резко отрицательную позицию по отношению к государству. Советская власть именовала Совет церквей «наиболее экстремистским и антиобщественным» направлением среди баптистов, потому что там, кроме прочего, не признавали господства светской (читай: советской) власти. В 1984 году в тюрьмах и лагерях находилось почти 170 членов этой общины, причем многие не в первый раз; им, как и «политическим», всякий раз незадолго до освобождения наматывали новый срок, и они продолжали гнить на зоне.
Периодически власть пыталась официально зарегистрировать общины, но, когда с них потребовали полные списки приходов (то есть полные анкетные данные на каждого, включая место работы), а также предупредили о противозаконности ряда служений, в том числе молений за узников, они наотрез и окончательно отказались от регистрации. «Процесс регистрации общин нашего братства, – писал в 1979 году баптистский “Братский листок”, – приобретает в последнее время все более опасный характер, поскольку регистрация используется атеистами как средство антиконституционного вмешательства во внутренние дела церкви с целью ее окончательного подчинения себе, разложения и уничтожения».
Редин был арестован 15 апреля 1981 года; ему было предъявлено обвинение по нескольким статьям УК РСФСР: 190-1 («Распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй»), 227 («Посягательство на личность и права граждан под видом исполнения религиозных обрядов)» и 209 («Систематическое занятие бродяжничеством или попрошайничеством»). Приговоренного 14 октября 1981 года Рязанским областным судом к 5 годам ИТК общего режима Редина этапировали подальше от паствы – в Сусуман. Суд вынес этот приговор, зная, что Редин не был судим и имеет на иждивении четверых детей.