То есть Азадовский, как можно видеть, предпринял даже не одну суицидную попытку. И если вскрытие вен в швейном цехе может кому-то показаться провокативным поступком, то попытка свести счеты с жизнью в камере штрафного изолятора, где он продолжил начатое стеклом от разбитой электрической лампочки, уже определенно походит на акт отчаяния и глубокой депрессии.
Итак, в общей сложности месяц штрафного изолятора. Если от притеснений со стороны окружающей его «среды» Азадовский действительно получил психологическую передышку, то условия содержания в «кандее» граничили с пыткой другого рода – физической: никакого питания, кроме воды и хлеба, раз в неделю миска тюремного бульона, отсутствие свежего воздуха, заиндевевшие бетонные стены камеры, ни малейшей возможности присесть в течение дня (предназначенная для сна деревянная лавка в шесть утра поднималась и наглухо закреплялась дежурным надзирателем, а вечером отстегивалась – ровно на восемь ночных часов). Все это никак не способствовало сохранению здоровья.
Со здоровьем же на самом деле начались проблемы – полтора года, проведенные в тюрьме, на этапе и в лагере, проявлялись все чаще, и местами весьма болезненно. Требовалась медицинская помощь. Именно поэтому в день освобождения из ШИЗО он сразу попадает на больничную койку.
«Если в аду может быть райский уголок, – резонно замечает Александр Подрабинек, – то это лагерная больница». Туда, «на больничку» (зэки не говорят «в больницу»), и попал 5 июня 1982 года Азадовский. Формально это была даже не больница сусуманской колонии, а примыкавший к ее территории отдельный корпус Центральной больницы Магаданского УВД, которая обслуживала не только учреждение АВ–261/5 (как официально именовалась ИТК-5 Магаданской области), но и прочие подразделения областного ОИТУ. Она была построена на месте той больницы, в которой в 1945 году лежал Варлам Шаламов.
Даже если не говорить о самой медицинской помощи, на больничке зэка ждет масса вещей, о которых на зоне можно только мечтать: освобождение от работы, белое постельное белье, возможность выспаться, не говоря уже про еду – дают даже хлеб с маслом…
Но важнее другое: «на больничке» Азадовский познакомится с людьми, о которых будет всегда вспоминать с благодарностью. Первый – это магаданский строитель Эрик Исаакович Райский (1923–2009). После Гидротехнического института в Одессе, который он окончил в 1955 году, Райский был распределен в «Куйбышевгидрострой», где и работал мастером и начальником участка. Когда же в 1959 году вся гидросистема Куйбышевской ГЭС была введена в эксплуатацию, то одессит Райский переехал на Север. С 1961 года он работал в Магадане – начальником управления, главным инженером, начальником треста «Магадангорстрой»; в 1978 году защитил в Москве в МИСИ диссертацию «Совершенствование управления городским строительством на Крайнем Севере» и стал кандидатом технических наук, после чего заступил на пост главного инженера всего объединения «Северовостокстрой». Магаданская область была его вотчиной – он знал там всех.
Однако в конце 1970-х годов он вступил в конфликт с обкомом партии… В результате тот самый прокурор области, с которым он не раз парился в бане, дал санкцию на его арест. И на этом восхождение Эрика Райского по карьерной лестнице было навсегда закончено; обвиненный в хищении государственной собственности и причинении крупного ущерба государству, он получил 10 лет. Но поскольку он был серьезно болен (начал прогрессировать рассеянный склероз, и приговор Райский выслушал, стоя на костылях), отправлять его в тюрьму или на зону уже не имело смысла. Некоторое время он провел в магаданской тюрьме, участвуя в работе над строительными проектами в системе местного МВД, а когда совсем перестал ходить, был переведен в больницу областного ОИТУ в Сусумане. Двадцатилетние личные связи обеспечили ему относительный комфорт и в магаданской тюрьме, и в сусуманской больнице.
Но главным в Эрике были другие качества, которые отличают многих одесситов и так редки на Колыме, – юмор, доброжелательность, интерес к другим людям; кроме того, он уже в 1970-е годы получил на Севере известность в качестве интеллектуала, и оставленные им мемуары рисуют его действительно как незаурядного человека. Член партии и «большой начальник», Райский отличался широтой взглядов; он хорошо понимал, «где живет». У него был широкий круг общения, причем не только среди коллег по строительству. В Магадане он дружил с Вадимом Козиным; в 1970-е годы опекал Андрея Амальрика.
Увидев Райского в лагерной больнице и услышав его манеру выражать свои мысли, Азадовский подошел к нему, сел на край койки, сказал несколько приветственных слов. Так завязалось знакомство, продолжавшееся до самой смерти Райского.
Спешите делать добро!
Вторым человеком, с которым Азадовский познакомился в больнице и кто позднее протянул ему руку помощи, был совсем не зэк. Это был «лепила», то есть врач; еще точнее – капитан внутренней службы Михаил Семенович Фейгинзон (1937–2008).
Он был родом из Белоруссии, в 1961 году окончил Минский медицинский институт с дипломом психиатра, но для врача с такой фамилией места в больнице не нашлось, и Михаил Семенович долго работал врачом на «скорой помощи». В Сусуман он приехал с женой и ребенком в 1970 году, использовав представившуюся возможность получить не только штатное место врача, но и значительно бóльшую зарплату; к тому же семейным военнослужащим на Колыме предоставляли квартиру.
Врач Фейгинзон представлял собой персонаж совершенно нетипичный для колымского и тем более лагерного пейзажа: писал стихи, устраивал поэтические и философские вечера в сусуманской библиотеке; одно время даже бегал по утрам (при температуре в минус 50º – это надолго запомнилось окружающим); пережив первый инфаркт, бегать перестал, но своей просветительской деятельности не оставил.
Cусуманская городская газета порой доносит до нас следы его общественной активности с конца 1970-х по 1982 год. «На очередном заседании клуба “Собеседник” шел разговор о русской поэзии конца XIX – начала ХХ века. С лекцией на эту тему выступил президент клуба М.С. Фейгинзон. Он дал подробную характеристику литературным течениям того времени, остановился на творчестве А. Блока, В. Брюсова, А. Белого, А. Ахматовой и других поэтов». Проводил и вечера, посвященные современной поэзии. С возникновением в стране движения книголюбов Фейгинзон стал председателем общества книголюбов Сусумана, причем в одном из отчетов 1981 года можно видеть, каков был его метод просветительской работы: «Непринужденный, заинтересованный разговор о той или иной книге, о творчестве писателя гораздо легче и свободнее вести в небольшой аудитории, за “круглым столом”, где каждому доступно высказать свое мнение, поделиться знаниями, принять участие в дискуссии».
Но суть дела не сводится к высокому культурному уровню этого человека (хотя Сусуман никогда не был местом стечения интеллектуалов). Суть – в нравственном облике «бороды», как его называли обитатели исправительно-трудовых учреждений Колымского края.
Азадовский впервые увидел его тоже на зоне – Фейгинзон время от времени приходил к зэкам с лекциями о гигиене и здоровом образе жизни. Вообще сама тематика таких выступлений, конечно, не слишком вдохновляла Азадовского (чего нельзя сказать о зэках, которые «лепилу» уважали и выносили из его рассказов много для себя нового). Но его живая интересная речь – с каким-то белорусским еврейским говорком, колоритная, но одновременно литературная и серьезная – привлекала внимание.
Наверное, может показаться странным наше очередное упоминание о том, что главным достоинством человека на зоне, по крайней мере его первым отличительным признаком, для Азадовского была речь. Но когда месяцами с утра до вечера слышишь вокруг себя грязную матерно-блатную тарабарщину, то со временем начинаешь в большей степени ценить то, что некогда казалось обыденностью, – правильный русский язык.
При этом, следует подчеркнуть, Фейгинзон не был ни «странным», ни «полусумасшедшим» – он был уверенным в себе, спокойным и сдержанным, серьезным врачом-психиатром, который хорошо разбирался в своем медицинском ремесле и был сострадателен к людям. Это поначалу даже настораживало: ведь, каждодневно сталкиваясь с «ментами», зэки видели в них если не врагов и нелюдей, то по крайней мере существ далеких и потенциально опасных. Фейгинзон же на этом фоне воспринимался как человек с другой планеты.
Сравнение, которое казалось Азадовскому наиболее точным, когда он впоследствии вспоминал о Фейгинзоне, – главный врач московских тюрем Федор Петрович Гааз (1780–1853), немец и католик, так много сделавший для несчастных, до которых и единоверцам, и соотечественникам решительно не было никакого дела. Книга А.Ф. Кони про доктора Гааза, увековечившая этот образ, знакома практически каждому человеку, который прожил большую часть своей жизни в ХХ веке. В какой-то степени этот образ идеалистичен, а потому далек от нашего прагматичного времени: что это за удивительный человек, который сделал своим жизненным кредо евангельскую фразу «Спешите делать добро»!
Фейгинзона помнили все, кто когда-либо попадал в сусуманскую больницу. В 1983 году, когда семейные обстоятельства вынудили его вернуться «на материк», он вышел в отставку и 29 декабря навсегда покинул Колыму. Вернувшись с семьей в родной Минск, он смог применить накопленный опыт и стал там известным психотерапевтом (он практиковал даже гипноз и групповую психотерапию), что было ему значительно интереснее традиционной психиатрии. В то же время, не изменяя своей любви к русской культуре ХХ века, он увлекся эзотерикой – стал в 1990 году одним из инициаторов создания Белорусского фонда Рерихов. Уже незадолго до смерти, немощным стариком, пережившим три инсульта, уехал в Израиль.
Любопытен рассказ Софьи Абрамовой, минской знакомой Фейгинзона, о том, как в 1990-е годы она приехала по делам в Петербург и, гуляя по городу, столкнулась с одним из знакомых Михаила Семеновича: