Как я уже пытался объяснить в своем письме в ЦК КПСС, я крайне далек от всего того, что закулисно инкриминируется мне начиная с декабря 1980 года. Я не принадлежу к диссидентам, никогда не занимался антисоветской деятельностью, не знаком лично ни с кем из диссидентов. Ко мне тем более не приложимо определение «сионист».
Следует дать пояснение относительно «сиониста», которым Азадовский, как ни толковать это слово, разумеется, никогда не был. На официальном жаргоне 1970-х годов «сионист» означало просто «еврей», и ничего более. Этим термином обозначались прежде всего те, кто собирался покинуть страну, подал заявление на выезд, оказался «в отказе»… Но это понятие употреблялось и расширительно, охватывая всех инакомыслящих, «диссидентов», а то и просто интеллигентных, грамотных людей, желающих уклониться от сотрудничества с советским режимом. Но поскольку антисемитизм был формально под запретом, то вместо того, чтобы произносить или писать «еврей» (а тем более «жид»), приходилось прибегать к эвфемизму (ровно так же в 1940-е годы использовалось понятие «космополит»).
Антисоветскими я свои взгляды также назвать не могу. Я критически смотрю на отдельные явления советской действительности, однако никогда не допускал никаких общественных заявлений. Пропагандой своих взглядов, как утверждают сотрудники ленинградского управления КГБ, я не занимался…
Я действительно печатался за границей, однако все мои зарубежные публикации были осуществлены законно через ВААП [Всесоюзное агентство по авторским правам. – П.Д.]. С иностранцами (коллегами по работе и своими личными друзьями) я встречался регулярно, но во встречах моих не было ничего предосудительного. Мне известны советские законы, и я их всегда соблюдал.
Прошу Комитет государственной безопасности ответить мне, каковы реальные претензии, имеющиеся в отношении меня, и чем вызван контроль надо мной и моим уголовным делом, который осуществляется в течение последних лет.
Письмо было зарегистрировано в спецчасти колонии, где оно получило исходящий номер. Желая удостовериться в его отправке, Азадовский вскоре увидел (и успел скопировать) служебную помету: «Направлено 23.VIII.82 нач. Сусуманского отделения КГБ тов. Кобзарю В.А. для выяснения вопроса по существу изложенного».
В начале сентября Азадовский узнает, что администрация лишила его продуктовой посылки (несмотря на то что в августе он получил на нее официальное разрешение). Присланные из Ленинграда продукты были отправлены обратно. Это вызвало у него новую вспышку ярости и, само собой, новую череду жалоб. В письме к Светлане он сообщает 15 сентября: «История с посылкой совершенно вывела меня из того душевого равновесия, к которому меня привел врач за первые две недели моего пребывания в больнице. (По поводу посылки я написал отдельно в сусуманскую райпрокуратуру – прокурору по надзору.)»
Как ни странно, эта попытка самозащиты в конце концов увенчалась успехом. Прапорщица Л.И. Давиденко и начальник отряда старший лейтенант В.В. Зарубин (тот самый, который был «свидетелем») получили взыскание.
Собственно, за два года, проведенные в заключении, Азадовский получит одну продуктовую передачу (под новый, 1981 год в Крестах), одну пятикилограммовую посылку и две вещевые бандероли. Остальные уйдут обратно или пропадут вовсе. 29 сентября 1982 года Лидия Владимировна уже в полной безнадежности писала в своем обращении в ЦК КПСС:
За время пребывания в учреждении АВ 261/5 мой сын получил положенную 5-ти килограммовую посылку только один раз. 2-й посылки он был лишен в наказание. В августе он написал мне о разрешении на очередную 5-ти килограммовую посылку. Я собирала ее по крохам, имея за плечами 79 лет и 39 руб. 30 коп. пенсии! Думаю, можно представить, чего мне это стоило! И теперь из письма сына я узнаю, что посылка без объяснения причин ему не выдана и отправлена мне обратно. Я не говорю даже об испорченных продуктах. Я говорю об очередном издевательстве и незаслуженной сердечной боли. Когда же все это кончится?!
Лечению психики не слишком благоприятствовали и такие инциденты, как словесное препирательство с одним из прапорщиков, случившееся 14 сентября. Ниже мы приводим текст жалобы, написанной Азадовским сразу же после этого события начальнику больницы подполковнику В.А. Несмелову. Малозначительный эпизод передает, как нам кажется, всю сложность лагерной ситуации для людей, подобных Азадовскому, болезненно реагирующих на любое унижение, вплоть до самых мелких придирок, со стороны «персонала»:
Сегодня в 11 ч. 30 м. я был остановлен при входе в магазин ЦБ [Центральной больницы] грубым окриком прапорщика Теслюка: «Азадовский, куда идешь?» Это происходило в момент, когда магазин уже был открыт и возле него толпилось много осужденных.
Я повернулся к прапорщику и ответил ему (как и обычно поступаю в подобных случаях), что прошу его прежде всего обращаться ко мне на «вы» (как того требуют правила внутреннего распорядка ИТУ МВД СССР). После этого я зашел в магазин. Прапорщик Теслюк бросился вслед за мной (я стоял уже у прилавка и разговаривал с продавщицей), стал тянуть меня за рукав бушлата и кричать: «А ну, давай выйдем». Я повторил прапорщику, что прошу называть меня на «вы».
Тогда, изменив тон, Теслюк сказал, что просит меня пройти вместе с ним в расположение спецпалаты больницы. Я выполнил его требование. Закрыв за мной дверь, прапорщик стал выкривать фразы, содержащие угрозы в мой адрес («Мы еще посмотрим, чья возьмет!», «Я вам устрою сладкую жизнь» и т. п.). При этом постоянно повторялось слово «интеллигент», употребленное в негативном (т. е. бранном) смысле.
Вошедшему в момент разговора контролеру, дежурившему по больнице, Теслюк сказал: «У Азадовского была расстегнута телогрейка. Это нарушение формы одежды. Напиши-ка на него рапорт». Контролер ответил: «Ладно, напишу».
Считаю, что действия прапорщика в отношении меня были предвзятыми и вызванными лишь одним: его намерением лишний раз меня унизить и оскорбить.
Прошу затребовать у прапорщика Теслюка объяснений, на каком основании он остановил меня столь бесцеремонным образом в присутствии других осужденных и, кроме того, отдал распоряжение составить на меня рапорт по нелепому, явно надуманному поводу.
Можно себе представить, какие эмоции вызывали подобные действия Азадовского у офицеров и как их раздражали его письменные жалобы по любому поводу. И как в общем-то комично выглядел в таких ситуациях сам Азадовский, принимаясь переносить на бумагу незначительные эпизоды «коммунального быта» колонии.
Но по крайней мере в данном случае прапорщик Теслюк – по результатам жалобы осужденного – получил «замечание». Случай, вообще говоря, довольно редкий. Когда эта новость дошла до заключенных, наблюдавших сцену у магазина, то они, возможно, сделали для себя правильный вывод: оказывается, и «ментам» не все сходит с рук.
Комментируя этот эпизод, нельзя не сказать о его неоднозначности. С одной стороны, о неадекватной и, возможно, даже нездоровой реакции Азадовского, способного в условиях тотального беззакония реагировать на мелочи такого порядка. А с другой стороны, позиция бесправного зэка, готового постоять за себя даже в неравном поединке, дать отпор любому, кто пытается его «задеть», кто не боится мести со стороны администрации, достойна уважения.
Тем временем в недрах госбезопасности внимательно изучалась бумага Азадовского. По всей вероятности, она так и не достигла высокого адресата, но была принята к рассмотрению в Сусуманском отделении КГБ, которое, несомненно, должно было в этом случае запросить дополнительные данные об Азадовском с «материка».
Здесь нужно сделать отступление и сказать о том, что доктор Фейгинзон был знаком с начальником Cусуманского райотдела КГБ подполковником госбезопасности В.А. Кобзарем. Причем не только по службе. Дело в том, что в сусуманском книжном магазине была дальняя комната, где лежало то, что обычно не попадало на прилавок, а раздавалось по городскому начальству, – «дефицит»; там же «льготные категории» могли оформить подписку на собрания сочинений классиков. А так как Фейгинзон был председателем городского общества книголюбов, то имел доступ в эту «каптерку». Там они и познакомились – просматривая очередные поступления. И в сентябре 1982 года у них, по всей вероятности, состоялся какой-то разговор.
Так или иначе, но в сентябре 1982 года В.А. Кобзарь счел нужным встретиться с Азадовским лично. Встреча эта происходила в ординаторской сусуманской больницы и велась в присутствии лечащего врача – М.С. Фейгинзона. Разговор протекал спокойно и был достаточно содержательным – оказалось, что начальник местного КГБ досконально осведомлен о биографических подробностях осужденного; Азадовский в жизни не встречал человека, столь точно оперирующего фактами из его биографии. Отталкиваясь от письма Андропову, В.А. Кобзарь опровергал утверждения Азадовского относительно его «чистоты» перед советским государством. Доводов было два.
Первый: Азадовский в 1970-е годы неоднократно посещал в Ленинграде консула одной из капиталистических стран. Это, по словам Кобзаря, является серьезным проступком. И никакие отговорки о том, что это был якобы «коллега» и профессиональный славист, по службе оказавшийся дипломатом, не снимают с Азадовского ответственности за такое поведение.
Этот момент очень важен. По сути, В.А. Кобзарь, будучи лицом официальным, сообщил Азадовскому, какие претензии имеет к нему госбезопасность. За этим угадывалось нечто попахивающее изменой Родине и шпионажем. Об этом же в декабре 1980 года обмолвился в разговоре с Азадовским и следователь Каменко, но это было сказано тогда вскользь, между прочим, и не имело, казалось, никакого отношения к сути предъявленного обвинения.
Второй довод: сознательно отказавшись в 1963 году от сотрудничества с КГБ, Азадовский вообще не имеет права говорить о себе как советском гражданине (о чем он писал в письме к Андропову). Его поступок свидетельствует как раз об обратном: о его негативном отношении к КГБ и советскому государству в целом.