Выслушав заверения Азадовского в том, что его отказ от сотрудничества был вызван не политическими, а моральными соображениями, начальник местного КГБ предложил ему засвидетельствовать это в письменном виде. То есть взял с него расписку в лояльности.
Итак, на исходе второго года заключения ситуация более или менее прояснилась. Причина его невзгод была обозначена: неофициальные контакты с Западом.
В заключение беседы Азадовский спросил: «Что бы там ни было по вашей линии, но стоило ли подбрасывать наркотик? И при чем здесь моя жена?» Слегка посуровев, Владимир Александрович ответил: «Ну, этого я не знаю. Наркотик был обнаружен у Вас при обыске. А насчет жены – это уж Вы там у себя в Ленинграде разбирайтесь».
Азадовский понял, что «игра» продолжается. Конечно, он мог вздохнуть с облегчением: появилась надежда, что теперь его выпустят. То ли бумага «сработала», то ли наверху произошли «подвижки» – этого он не знал. Но ответы начальника свидетельствовали о том, что были еще какие-то причины… Или, наоборот, не было никаких причин.
Подлечив свою «расшатавшуюся психику», Азадовский вернулся на зону. Он снова попал в швейный цех – тот самый, с которого год назад начиналась его лагерная карьера. До конца срока оставалось менее трех месяцев, но ситуация не стала менее напряженной. Столкновения с начальством происходили чуть ли не ежедневно. Об одном из них повествует заявление Азадовского в прокуратуру Магаданской области от 19 октября 1982 года (ровно два месяца до освобождения):
Сегодня, 19 октября, я пришел в ОТИЗ [Отдел труда и заработной платы. – П.Д.] колонии, где имел с сотрудницами разговор относительно неправильно начисленной мне зарплаты за август сего года. Через минуту после того, как я вышел из комнаты ОТИЗа, туда зашел майор Полин Р.И., начальник производства. Сотрудники ОТИЗа передали ему разговор со мной и содержание моих претензий. Тогда майор Полин пришел в негодование и сказал: «Правильно все говорят, что Азадовский против советской власти». Эту фразу он повторил раза два или три. Я находился в коридоре, дожидаясь своей очереди у кабинета начальника учреждения, и слышал все это собственными ушами. Возмутившись, я вошел в комнату ОТИЗа и спросил Полина, на каком основании он позволяет себе клеветнические заявления на мой счет. Полин замешкался, смутился и, ничего не ответив, вышел из комнаты.
Довожу этот факт до Вашего сведения с тем, чтобы показать, что мнение обо мне как о «враге» носит в колонии устоявшийся характер и разделяется всеми сотрудниками. Находиться при такой ситуации в колонии я не могу, тем более что беседы обо мне ведутся и с осужденными, а это чревато серьезными последствиями (например, лейтенант Сухов «доказывал» осужденному Беликову, что я – «враг» и меня надо «расстрелять» или «повесить»).
Все мои претензии по поводу идущих обо мне разговоров администрация отклоняет, ссылаясь на то, что они либо не подтверждаются, либо недоказуемы.
Однако инцидент с майором Полиным вполне доказуем: все это происходило в присутствии как минимум трех человек.
Прошу привлечь майора Полина к ответственности за клеветническое высказывание в мой адрес.
В Отдел труда и заработной платы, упомянутый в приведенном документе, Азадовскому в те месяцы приходилось заглядывать неоднократно. Между ним и администрацией колонии завязался новый конфликт, куда более опасный, чем в начале года. В ноябре Азадовский составил новую жалобу на действия администрации. В этот раз, однако, он не защищал самого себя, а выступал в интересах целого коллектива. Дело в том, что с августа по октябрь 1982 года осужденных, трудившихся в швейном цехе, заставляли работать по 10, 12 и даже 14 часов подряд без соответствующего приказа начальника учреждения, без последующей оплаты дополнительного труда, без отгулов и т. д. Осужденные выбивались из сил, на сон у них оставалось три-четыре часа, не более. Видя в этом явное нарушение трудового законодательства, установленного для мест лишения свободы, Азадовский от имени всей бригады обратился с письменным заявлением как в прокуратуру, так и к руководству местных УВД и КГБ. И, в отличие от его писаний в свою защиту, эта жалоба была воспринята надзорными инстанциями всерьез и принесла результат: 14-часовая смена в отношении всей бригады была срочно отменена. Зато руководство колонии, не раз прибегавшее к такого рода «авралу» для выполнения плана, стало воспринимать Азадовского как личного врага. Противостояние Азадовского и администрации достигло воистину опасной черты.
В этот момент на сцену вновь выступил Фейгинзон. Трудно сказать, какие он нашел доводы, но ему удалось убедить администрацию колонии в том, что и для них, и для самого осужденного будет спокойней, если оставшиеся ему недели он проведет в больничной палате. Ведь если Азадовского вынесут с зоны вперед ногами, то проверок и нервотрепки будет потом предостаточно. Полагаем, что Фейгинзон говорил с начальником колонии А.А. Ещенко именно в таком ключе.
В результате этих переговоров Азадовский примерно за месяц до своего освобождения был переведен в больницу и помещен, опять же усилиями Фейгинзона, в отдельный бокс – вместе с Райским, ожидавшим в то время медицинской комиссии.
В больнице его вновь навестил подполковник В.А. Кобзарь, прочитавший заявление Азадовского об экономических злоупотреблениях администрации. Выслушав обстоятельства, побудившие Азадовского написать новую жалобу, он удалился со словами «это не по моей части»…
Совместно с Эриком Райским Азадовский провел около двух недель. Они много разговаривали, играли в шахматы. 15 декабря Райского вызвали на медкомиссию, рассмотревшую его документы и отпустившую его на волю «по сотой» (статья 100 ИТК РСФСР). Что оставалось делать врачам? Перед ними был безнадежный инвалид!
Трудно было тогда представить себе, что этот человек, который с огромным трудом передвигался на костылях, проживет еще четверть века, сумеет многое осуществить и многого добиться.
В больничном дворе, уже садясь в прибывшую за ним «Волгу», Райский столкнулся со Светланой, только что прибывшей в Сусуман. Он узнал ее по рассказам Кости, окликнул, представился; сообщил ей последние новости. Света спешила в администрацию – надеялась, что им предоставят свидание. Но неожиданно, без объяснения причин, получила отказ.
Не зная подробностей и обстоятельств, она провела два последующих дня в гостинице, звонила в Ленинград и Москву, волновалась и с нетерпением ждала 18 декабря.
Освобождение
Конец 1982 года в СССР был богат на события. Сусуманская зона, как и весь советский народ, следила за их развитием. Для зэков это было особенно важно: они ждали в 1982 году новой амнистии. Праздновалось 60-летие образования СССР, о котором практически ежедневно через все динамики трубило радио: тут и взятые колхозниками соцобязательства, тут и улицы и площади, названные в честь славного юбилея… Даже в Ягодном, поселке близ Сусумана, в честь 60-летия СССР был назван целый квартал. Понятное дело, что уж амнистию непременно должны были объявить…
Но 1982 год подходил к концу, а ни о какой амнистии речи не заходило (отчасти обнадеживало лишь то обстоятельство, что и 1-й Съезд Советов принял эпохальное решение лишь 30 декабря 1922 года). Амнистия, которую все ждали уже с 1981 года и о которой каждый день говорили, по-прежнему маячила в отдалении.
Зато появилась другая новость, потрясшая всю страну. Почти целый день 10 ноября Всесоюзное радио передавало классическую музыку, вечером, к немалому огорчению начальства колонии, был отменен телевизионный концерт, посвященный Дню милиции, а 11 ноября 1982 года в 10 часов утра радио сообщило, что скончался Генеральный секретарь ЦК КПСС Леонид Ильич Брежнев (в этот день Азадовский уже был «на больнице»). Пройдет еще полтора месяца, и 27 декабря 1982 года Президиум Верховного Совета СССР действительно объявит амнистию, формально – «в связи с 60-летием образования Союза ССР», хотя мало кто сомневался в действительной причине – смена главы государства традиционно сопровождалась в СССР амнистией заключенных.
Но для Азадовского, который, если начистоту, тоже много месяцев ждал амнистии, уже не было до нее никакого дела. Он готовился к освобождению и теперь был уверен, что оно состоится. Желая забрать с собой все бумаги, скопившиеся у него в Сусумане, он 14 декабря обратился в оперчасть колонии с тем, чтобы получить разрешение на вынос.
1. Письма от матери Л.В. Брун (49 + 1 фотография)
2. Письма от жены С.И. Азадовской (76 + 1 фотография)
3. Письма от адвоката Е.С. Шальмана (28)
4. Письма от разных лиц (207)
5. Телеграммы от родственников и других лиц (102)
6. Записная книжка с вкладными листами (38 лл.)
7. Черновик надзорной жалобы в Верховный суд РСФСР (10 лл.). 2 экз.
8. Копия надзорной жалобы в Верховный суд РСФСР (18 лл.)
9. Копия жалобы в Сусуманскую райпрокуратуру от 10 февраля (4 лл.)
10. Копия жалобы в ЦК КПСС от 15 февраля 1982 г. (в двух тетрадях на 18 лл.)
11. Черновик жалобы на имя министра МВД СССР Н.А. Щелокова (4 лл.)
12. Копия кассационной жалобы в судебную коллегию по уголовным делам Ленгорсуда (6 лл.)
13. Тетрадь № 1 с выписками и записями – 76 лл.
14. Тетрадь № 2 с записями на отдельных листках – 36 лл.
15. Тетрадь № 3 с черновыми записями писем, жалоб, обращений и ходатайств в советские и государственные органы Магаданской области и РСФСР – 115 лл.
А утром 18 декабря он написал свое последнее сусуманское заявление – единственное из всех, которое не будет опущено в ящик у входа на КПП, а уйдет обычной почтой. Написано оно на имя начальника ОИТУ Магаданского облисполкома полковника внутренней службы Б.М. Шамрая.
Считаю нужным довести до Вашего сведения, что уже после официальной беседы с Вами 12 декабря сего года имело место еще одно нарушение законности в отношении меня со стороны администрации ИТК-5: я был незаконно лишен краткосрочного свидания со своей женой Азадовской Светланой Ивановной, прибывшей в г. Сусуман 15 декабря сего года.