Вопрос о предоставлении мне краткосрочного свидания был поставлен мной и согласован с администрацией еще в октябре сего года.
Отказ зам. начальника ИТК-5 по РОР [режиму и оперативной работе. – П.Д.] майора Масалкова удовлетворить мою просьбу о свидании с женой был поводом для голодовки, которой я хотел прежде всего выразить свой протест по поводу действий администрации на мой счет, продолжавшихся практически в течение всего 1982 года и принявших под конец открыто издевательский характер.
Таким образом, начиная с 16 декабря и вплоть до момента освобождения я не принимал пищи. Моя просьба, обращенная к начальнику учреждения: разъяснить мне причины отказа в предоставлении свидания – не была удовлетворена.
Прошу Вас приобщить данное заявление к прочим жалобам и ходатайствам, с которыми я обращался в УВД Магаданской области в 1982 году.
Потом он собрал свои вещи и стал ждать, когда за ним явятся, чтобы отвести на КПП. Там он получил паспорт и справку об освобождении, обнял Светлану и вместе с ней вышел через ворота ИТК № 5.
Дверь хлопнула, и вот они вдвоем
стоят уже на улице. И ветер
их обхватил. И каждый о своем
задумался, чтоб вздрогнуть вслед за этим.
Они остановились на автобусной остановке, и Азадовский впервые видел «свою» зону снаружи: длинная бетонная стена, сверху ряды колючей проволоки, вышки с автоматчиками – все как положено. Подошел автобус, и они доехали до гостиницы. Немного отдохнули, потом отправились на почту – отправлять журналы и книги, которые он вынес с зоны. Заказали два телефонных разговора. В Сусумане был уже день, в Ленинграде же – поздний вечер предыдущего дня. Первый звонок был маме; она уже спала, но успела расслышать его голос. Что она сказала, он не смог разобрать: связь прервалась. Затем он позвонил Гете Яновской. Она взяла трубку. «Гета, это я». Она ответила: «Костя! Мы ждали». На этом, собственно, разговор и закончился. Телефонный звонок свидетельствовал, что он вышел на волю.
Всю ночь они ехали автобусом в Магадан, все те же 18 часов по колымской трассе, и без конца наперебой говорили. Что их ждет впереди? Этого они оба не знали. Два советских зэка с непогашенными судимостями. Ему уже точно не быть преподавателем. А ученым? Наука за два года ушла вперед – придется теперь усиленно наверстывать… Но об этом он старался не думать. Главное, мама была жива, и он сможет ее скоро увидеть.
Какие чувства, накипевшие в тюрьмах и на зоне за эти два года, теснились в нем? Желчь вперемешку с яростью? Да, безусловно. Но что более важно – он чувствовал уверенность и спокойствие. Он сильно повзрослел; ему посчастливилось выдержать испытание.
Рейс Магадан – Москва опоздал на четыре часа. В аэропорту Домодедово их встречали друзья – Кама Гинкас и Саша Парнис. Эта встреча навсегда запомнится ее участникам. Они взяли такси и поехали на квартиру, которую уступили им на несколько дней друзья Гинкаса и Яновской. Сидели полночи, пили шампанское, разговаривали.
К вечеру следующего дня, выспавшись и поговорив по телефону с мамой, он вышел из дому и оказался на улице. Впервые за два года. От городского шума и множества людей ему стало дурно; сильно кружилась голова. Он совсем отвык жить на воле. На метро, что тоже оказалось для него психологическим напряжением, он поехал навестить Борю Чернобыльского; тот по-прежнему сидел «в отказе», но не терял надежды выехать на родину предков.
Два дня и две ночи Константин и Светлана провели в Москве, а утром 22 декабря 1982 года вышли из вагона на перрон Московского вокзала в Ленинграде. Их встречала толпа друзей. Цветы и объятия…
Жизнь начиналась заново.
Глава 11Сусуманские письма
Что представляет собой сам жанр переписки с человеком, пребывающим в местах заключения? Это письма, на которых всегда задерживается цепкий взгляд цензора. Но не такого цензора, каким был Ф.И. Тютчев или И.А. Гончаров, а советского тюремного цензора «эпохи распада», с его кругозором, требованиями многочисленных запретительных инструкций, настороженным отношением ко всему, что приходится читать… Вероятно, даже читая газеты, он иногда думает: «Это бы я точно не пропустил!..»
И каждое такое письмо пишется с оглядкой на цензора. Человек, который посылает его на зону, знает, что письмо будут придирчиво читать, и пишет, не забывая об этом. А зэк? Он еще более осторожен, потому что если люди с воли рискуют лишь тем, что их письмо будет изъято и уничтожено, то для зэка, если он начнет писать недозволенное, могут возникнуть серьезные неприятности; однако чаще письмо просто возвращается как не дозволенное к отправке. Конечно, эзопов язык порой выручает, но и недооценивать цензуру тоже нельзя. Именно поэтому письма с воли к отбывающему наказание оказываются подчас более интересными, чем письма из неволи.
Практика вычеркивания непозволительных строк, которая так памятна нам по корреспонденции времен Великой Отечественной войны, впоследствии была сочтена излишней, и если в письме содержались сведения, запрещенные специальной инструкцией МВД, то оно безвозвратно изымалось. Да и зачем церемониться? Это же переписка уголовников!..
Находясь в Крестах, Азадовский несколько месяцев не имел права отправлять и получать письма. По действовавшему УПК, переписку дозволялось вести только осужденным, то есть первое время, пока идет следствие, никаких писем не может быть и в помине (если иметь в виду переписку, разрешенную законом). Когда же подследственный переходит в категорию осужденных, он, как правило, разом получает целый ворох писем, которые по рассмотрении их цензором копились в СИЗО, ожидая, пока приговор в отношении адресата вступит в законную силу. Так оно и произошло. 22 апреля 1981 года Константин написал первое письмо Лидии Владимировне; оно начиналось так:
Сегодня утром меня известили (официально) о том, что приговор с 16.IV. вступил в законную силу. Это означает, что я могу теперь писать и получать письма, в принципе – неограниченное количество. Правда, я сам покамест никому писать не собираюсь, да и записной книжки у меня здесь нет; буду только отвечать на полученные письма.
Достаточно быстро переписка осужденного Азадовского утомила цензора Крестов, поскольку на него хлынул вал писем. А через месяц, поняв, что объемы только возрастают, начальство СИЗО, само или после вмешательства иных сил, решило урезать его переписку. Он был уведомлен о введенных ограничениях и 7 июня сообщил матери:
Позавчера меня вызывал к себе зам. начальника следственного изолятора и пояснил мне (кстати, очень спокойно и доброжелательно), что я – временно – имею право переписки только с тобой. Все письма от других лиц, как и мои письма к ним, будут задержаны. Мне было также сказано, что наши (т. е. мои и твои) письма должны по объему не превышать одной-полутора страничек. Очень прошу тебя придерживаться этого распоряжения и сообщить о нем всем друзьям и знакомым. Неограниченную переписку – так было мне сказано – я смогу вести из колонии.
Так и было. Переписка Азадовского 1981–1982 годов охватывает преимущественно тот период, когда он находился в сусуманской колонии. Этот эпистолярный корпус открывает нам другую сторону его жизни, совершенно отличную от тех событий, о которых повествовали предыдущие главы. Мы получаем возможность увидеть совсем другой, параллельный мир, в котором, оказывается, продолжал жить этот человек. Это мир литературы, науки, книгоиздания. Мир далекий и, казалось бы, совершенно недостижимый для него в тот период. Но, оказывается, и в гибельных обстоятельствах может протекать полнокровная интеллектуальная жизнь.
Сразу оговоримся: мы не используем семейную переписку, оперируя лишь теми письмами, которые оказались нам доступны в государственных или частных архивах. Отсутствие в нашем тексте переписки с матерью и женой в какой-то мере приглушало для нас боль и трагедию, неизбежно отразившиеся там во всей глубине. Однако письма эти полностью сохранились и помогают – в необходимых случаях – восстановить последовательность и суть событий.
Важно отметить еще одно обстоятельство: на протяжении всего своего заключения Азадовский не написал ни одного письма первым. Кроме, конечно, жалоб и прочей «деловой переписки». Однако переписка с друзьями воспринималась, разумеется, иначе, и, зная свой статус не только уголовника, но еще и уголовника с политической окраской, Константин Маркович никого не хотел компрометировать письмами из ИТК-5 г. Сусумана Магаданской области. Однако этот принцип имел и другую смысловую подоплеку – он должен был получить письмо как свидетельство того, что человек от него не отрекся и не опасается поддерживать связь с осужденным.
Ниже публикуются письма друзей и коллег Азадовского, полученные им в Сусумане, а также его собственные письма из Сусумана, оказавшиеся в нашем распоряжении. Последовательность писем – по алфавиту корреспондентов.
Анатолий Белкин
Анатолий Павлович Белкин, художник-нонконформист, отчисленный в 1972 году из Института живописи, скульптуры и архитектуры имени Репина, а потому, возможно, и выросший в большого художника. Они сдружились в середине 1970-х; в 1976 году Белкиным был написан знаменитый портрет Константина Азадовского.
1
Родной и любимый наш Костенька, здравствуй!
Здравствуй, говорю я из твоего города, который помнит тебя и вспоминает часто. И вот вчера в ресторане Витебского вокзала сидели твои друзья, сидела и плакала твоя и наша Света, и сидел ты. Мы пока здесь, а ты – Там. Это «Там» такое огромное и страшное, просто непредставляемое для нас, и ты – в «Нем». Я думаю о тебе и думаю, что твоя блестящая судьба так неразрывно связана с историей и судьбой этой страны, которую так любил Рильке.
Страшно и почти кощунственно звучит, но думаю, что этот страшный и бесконечно длинный этап твоей жизни обогатит тебя безмерно. Цена ужасна, но с твоей головой, с твоим опытом и с твоей культурой мы еще увидим невиданные всходы работы, которую ты творишь! Знаю, дорогой Костик, что время бежит здесь не так, как на твоей планете. Но ведь, слава Богу, и у тебя дни сменяют ночи. Мы здесь почти не знаем им цену.
И еще потому ты счастливый человек, что у тебя есть Света. Не приведи Господь вынести то, что пережила она. Но первое, что вырвалось у меня, когда я ее увидел, было: «Какая красивая!» Какая она красивая! Светлый, светлый человек.
Костик, милый, мне как-то даже неловко рассказывать о нас, о наших делах. Пишу письмо, а сам вспоминаю год 80-й, как ты провожал меня до Военкомата, как я сидел у тебя на кухне и рассказывал детективные истории… Многое, многое вспоминается. Помню тебя и твое отношение к Алке [Алла Константиновна, жена], письма с адресом «Вологда, в/ч», все помню. Знаю, что значит письмо с земли и по мере возможности (не моей писать, а твоей получать) буду слать тебе весточки из Пальмиры, тем паче уже получил твой адрес.
Целуем крепко, вспоминаем светло и часто.
Целуем
2
Здравствуй, дорогой Костенька!
Пришел домой и… «восстал на пути Магадан, столица Колымского края…». Лежит твое письмо, дошло за девять дней. Почта работает отменно. Еще вчера собирался сесть за письмо и описать одно важное и приятное событие, произошедшее два дня назад, но пробегал до вечера и так не собрался. И хорошо, ведь сегодня я еще смогу ко всему и подтвердить получение твоего письма, а это важно!
Итак, два дня назад в Главном выставочном зале, сиречь, в Манеже, что неподалеку от ул. Якубовича, открылась беспрецедентная выставка «Русская графика XVIII – ХХ в. и портреты художников XIX–XX в.».
Уникальность экспозиции в том, что весь Манеж заполнили два замечательных коллекционера Я.Е. Рубинштейн и И.В. Качурин. Ты не можешь (и никто не мог) себе представить: весь первый этаж Манежа и еще половина первого этажа – всё Яков Евсеевич Рубинштейн! Невероятно! Количество не уступает качеству. Удивительно.
Приехал Яков Евсеевич с женой Танечкой и с сыночком Женей, мальчонкой 52-х лет (тоже с женой). Все Рубинштейны остановились в «Астории» на втором этаже. Сам Я[ков] Евсеевич открыл выставку и дал банкет человек на 35 в Союзе архитекторов. Мы с Аллочкой были приглашены и даже имели честь слушать Танечкин тост за нашу живопись, вследствие чего расслабились маленечко и замечательно напились. (Слава Богу, Аллочка рядом сидела.)
Я им, т. е. Танечке и Яков Евсеевичу, сказал, что обязательно напишу тебе об этом дне. Они, в свою очередь, велели передавать приветы и кланялись тебе.
Все тебя помнят и вспоминают достойно, можешь на этот счет не волноваться. С Лидией Владимировной, Бог даст, все будет хорошо, тем более что она не одна, сам знаешь. Думаю, что самое страшное она уже пережила и доказала нам, что она покрепче многих будет. Но ты не волнуйся, все будет хорошо, только бы дни у тебя короче были.
Новый год налетел, и уже весна на пороге, правда, лучше не торопиться это повторять, еще дожить надо. А у меня был месяц неработы. Ничего не мог делать, на сердце тоска, иногда даже места себе не находил, пил чуть-чуть. Завтра с Аллочкой уедем на неделю в Прибалтику, а потом надо браться за работу. До марта нужно сделать две заказных работы. Но не могу пока себя заставить думать о работе, все больше о другом думаю, о своем будущем. Очень хочется его увидеть. Тебе в этом безусловно поможет Света. Она уже есть твое замечательное Завтра. Впереди большая работа и ее достойная оценка.
Держись, Костенька, держись и «…верь, взойдет она…».
Целую крепко всегда твой