Зигрида (Зигфрида) Болеславовна Ванаг, близкая подруга Светланы и жена Юрия Орестовича Цехновицера (1928–1993), архитектора, художника, фотографа, одного из ярких персонажей ленинградской культуры 1960–1980-х годов. Мы уже говорили, что забота о Косте и Светлане дорого стоила Зигриде, но даже такие трагические обстоятельства не охладили в ней дружеских чувств и желания облегчить участь своих близких друзей.
3
Сусуман, 21 ноября 1981 г.
Дорогой и добрый друг Зигрида Болеславовна!
С того самого момента, как в середине февраля адвокат Х[ейфец] назвал мне Ваше имя, и до самых последних недель, когда оно вновь и вновь повторяется в письмах Ленинград – Сусуман, на всех перепадах и перепутьях своего последнего года, я знал, что однажды напишу Вам письмо. И вот теперь, когда все готово и я собрался начать с Вами эпистолярный диалог, с изумлением и ужасом ощущаю, что у меня не хватает слов. Ибо написать Вам, дорогая Зигрида, для меня означает прежде всего выразить Вам глубочайшую и взволнованную благодарность за всю ту помощь, которую Вы оказали и оказываете маме и Светочке. О себе, т. е. о Вашем участии в моем деле я уже не говорю. Помощь Ваша воистину неоценима, и, думая об этом, я всякий раз чувствую себя тронутым до глубины души. Но когда я пишу Вам об этом, то – как человек литературный – хорошо вижу всю недостаточность общепринятых слов. Что же мне делать? – задаюсь я извечным мучительным вопросом тех, кто видел пределы человеческого слова. Утешаюсь тем, что при встрече, лицом к лицу, я, быть может, точнее и чище сумею передать Вам свое чувствование, чем в письме издалека.
В общем так: сказанное здесь пусть останется на бумаге, а несказанное – на будущее.
С ностальгической тоской я думаю о Вас с Юрой, о тех вечерах и ночах в вашем доме, именно в вашем… «И катится тяжелая река» (откуда это, между прочим?) В свое время многие люди, бывшие у меня, говорили потом, что мой дом – «чисто петербургский». Но они говорили это, разумеется, лишь потому, что не бывали в вашем.
О себе умолчу. Не из скромности (мне это качество вряд ли свойственно) и не из недостатка времени (хотя времени и маловато). А просто потому, что все то, о чем я мог бы здесь написать, Вам и так уже известно. Замечу лишь, дорогая Зигрида Болеславовна, что за минувший год я, по всей видимости, несколько приблизился к Вашему мужскому идеалу, ибо Вам всегда нравились мужчины с насыщенной биографией, прошедшие через водовороты, омуты и смуты жизни. Не правда ли? Вот теперь у Вас одним таким знакомым больше.
С сильным запозданием поздравляю Вас с днем рождения и, сильно опережая время, – с Рождеством и Новым Годом. (Вы – первая, кого я поздравляю в нынешнем году с этими святыми днями.)
Если (и когда) Вы дозреете до ответного письма, пожалуйста, расскажите, как Вам отдыхалось в Нальчике и часто ли бываете на берегах Даугавы? Еще меня интересует и беспокоит Вильно. Как там?
Привет милому, дорогому Юре (помню его растерянное и тревожное лицо в день 16 марта [на суде] и Ваше – смеющееся); привет всем, кто не верит в меня как в новоявленного наркомана. Кстати: читал в «Лит. газете» отзыв В. Каверина о Нине [Катерли] и очень за нее порадовался. Передайте ей мои поздравления.
Я обнимаю Вас.
P.S. Передайте, пожалуйста, Юре, что «морж» по-чукотски – «рыркы» [Юрий Цехновицер был страстным «моржом». – П.Д.].
4
25 ноября 1981
Милый Костя, здравствуйте!
Вчера приехала от Светочки. Хотела написать Вам сразу, но не было сил, т. к. спали мы в последнюю ночь с нею всего два часа, а в пять по-горьковскому и в шесть по-московскому мы уже расставались. Светочка – на завод, а я – в аэропорт. И прямо из аэропорта я приехала на работу. Приезжала я на выходные. В субботу Светочка с [ее сестрой] Тамарой, которая приехала в пятницу, встречали меня на вокзале. В этот же день Тамара уехала. В воскресенье мы не выходили из комнаты и весь день провели в разговорах, конечно же, о Вас, о Светочкиной поездке, она сейчас только этим и живет. Светочка очень похудела и помолодела, выглядит совсем девочкой, не девочкой-Светиком, о которой и помину нет, а Светланой и для очень близких – Светочкой. Вы писали, что ехать к Вам Светочке или не ехать, решать нам. Костя, никто, ни мы, никто другой не может, не смеет и не должен ее задерживать. Вы для нее – всё. Она к Вам босиком и пешком пойдет, никого не спросит. Что Вам сказать об обстановке, в которой она живет? Вполне сносная. Говоря честно, я несколько побаивалась этого общежития, когда туда ехала. Но в общежитие я попала не сразу. Мы сдали вещи в камеру хранения и немножко погуляли по городу. Так что, когда мы приехали в общежитие, оно на меня не произвело тяжелого впечатления, такие же люди, как везде в городе. Светочкина соседка – человек спокойный. Они со Светочкой себя уже там поставили так, что у них в комнате проверок не бывает, и я жила у нее, даже не сдавая паспорта. Через несколько дней отправим Вам посылку. Светочка отдала для Вас тушенку и шпроты, которые привезла ей сестра. Я не хотела брать, говорила, что мы достанем сами, но она и слушать не хотела. Посылку будем посылать авиа, т. к. она идет всего пять дней.
Костя, я и Гета [Яновская] на Вас обижены, и говорю я Вам это серьезно. Костя, я понимаю, что как мама Ваша, так и Вы не хотите ни у кого ничего брать, быть кому-то обязанным, вам легче расстаться с какой-нибудь вещью. Но поверьте, Костя, что и мы не хотим, чтобы Вы были кому-то обязаны. Если что-то все делают, то делают это с желанием и только сами. Кроме того, если бы была необходимость, то поверьте, Костя, мы бы воспользовались Вашим советом в плане реализации. Так что позвольте, Костя, всему Вам принадлежащему дождаться хозяина…
Мы с Юрой крепко целуем Вас. Вам кланяются все наши друзья, знакомые и незнакомые Вам.
Сергей Гречишкин
Сергей Сергеевич Гречишкин (1948–2009), выпускник филологического факультета ЛГУ, участник Блоковского семинара Д.Е. Максимова; блестящий архивист, исследователь русской литературы эпохи символизма; в тот момент – сотрудник Рукописного отдела Пушкинского Дома Академии наук СССР; позднее – поэт, публицист и литературный критик, выступавший под псевдонимом Василий Пригодич (ряд его стихотворений имеет посвящения К. Азадовскому). Вместе с А.В. Лавровым оказал в тот тяжелый момент большую помощь и поддержку Константину Марковичу – начиная от участия в «сопротивлении» до заботы о научных работах арестованного друга. Письмо обращено к Сергею и его супруге Дженевре Игоревне Луковской, профессору юридического факультета ЛГУ.
5
Сусуман, 31 марта 1982
Дорогие друзья!
Прошу извинить меня за этот мятый, непристойного вида листок бумаги, на котором пишу. Случилось так, что у меня образовалось сейчас (в рабочее время) пол свободных часа, а ничего другого под рукой нет. (А, вообще, никаких проблем с бумагой, конвертами и т. п. для меня давно уже – благодаря Светочке – не существует.)
Я получил несколько дней тому назад Ваше письмо от 16 марта – лишнее подтверждение тому, что эта дата не стерлась в памяти немногих. Благодарю Вас от души; особенно же, дорогой Сережа, меня волнует и трогает Ваше заботливое отношение к Лидии Владимировне, для которой эти регулярные визиты друзей и участливое человеческое слово значат сейчас гораздо больше, чем это можно вообразить. Собственно, у нее сейчас вся жизнь сводится к этим беседам, которые и оживляют ее, и скрадывают бесконечно длящееся, мучительное ожидание. Кончится ли для нее (иначе: дождется ли)? Развитие событий вокруг меня в колонии и те далеко поставленные цели, которыми, оказывается, и по сей день вдохновляются устроители моего «дела», заставляют меня самого вновь и со всею остротою повторять «проклятые» вопросы (и увы! более чем обоснованные, ибо они не возникли бы, не будь для того конкретных фактов и поводов).
Вам, должно быть, известно, что я уже 3 февраля обратился с заявлением в прокуратуру г. Сусумана, в котором просил прокурора по надзору явиться ко мне в колонию с тем, чтобы я мог вручить ему свою жалобу (о событиях 1–3 февраля), а также осветить ряд иных обстоятельств, связанных с моим пребыванием в ИТК–5. 10 февраля я вторично обратился по тому же адресу с аналогичным заявлением (на этот раз – в запечатанном конверте, опущенном в ящик при свидетелях). Это заявление было официально отправлено (т. е. через спецчасть колонии) 16 февраля. Не получив ответа из прокуратуры в течение двух недель, я в третий раз отправил заявление (написано 2 марта, отправлено из колонии – 11-го). И лишь после всего этого, 18 марта, ко мне пришел прокурор по надзору из Сусуманской райпрокуратуры т. Нейерди. Я вручил ему свою (давно уже написанную) жалобу, заявление от 5 марта, в котором перечислены незаконные действия администрации в отношении меня и содержится просьба изолировать меня от других осужденных (ибо от осужденных то и дело требуют «данных» обо мне), и, наконец, – подробную и обстоятельную жалобу в ЦК КПСС (во 2-й сектор Особого отдела по борьбе с беззаконием). Последний документ я дал прокурору с тем, чтобы он мог составить себе представление о моем деле в целом. Он взял все это, обещал прочитать и придти через несколько дней – «для разговора». Но вместо него пришел другой – прокурор по надзору из Магаданской областной прокуратуры. Это было 24 марта. В течение двух с лишним часов я рассказывал ему о моих делах и обстоятельствах (начиная с Ленинграда и кончая Сусуманом). Он выслушал меня очень внимательно и, не слишком обнадежив, ушел, пообещав придти еще раз. Но больше ко мне никто не приходил. Таковы мои новости.
Склонен думать, что приход ко мне обоих прокуроров был вызван не столько моими отчаянными заявлениями, сколько теми конкретными энергичными мерами, которые были предприняты в марте «с воли» – мамой и нашими друзьями.
Что и как будет дальше, сказать сейчас очень трудно. Я, несколько отстранившись от собственных забот, жду сейчас со дня на день известий из Горького. И если только я получу оттуда долгожданную весть, быть может, впервые смогу тогда остановиться, перевести дух и даже позволить себе немного расслабиться. Впервые – за 15 месяцев неостановимого, нестерпимого гона.
Очень надеюсь, что вы навестите Светочку, как только (и если) она объявится в Питере. У бедной моей девочки, насколько могу судить по ее письмам и телеграммам, под конец совсем начали сдавать нервы. И ей, как и маме, очень нужны сейчас эти инъекции успокоительных дружеских бесед…
О делах научных и литературных (на фоне дел уголовных) думать не приходится. В 4-й том Л[итературного] Н[аследства] верится слабо, уже писал Вам почему. Но насчет этого я беспокоюсь меньше. «Будет туман – прорвемся» – есть и такое присловье.
От вас я узнал, что Петр Исаакович [Консон] вернулся в строй. Ну что ж… О том, что с ним стряслась беда, я узнал лишь где-то в ноябре от Толика [Белкина]. Сам же он не писал мне ни разу (что, впрочем, от него и не требуется). Рад, что он навестил Вас. Но было бы еще лучше, если бы он навестил мою маму, которая в течение нескольких лет видела в нем одного из самых близких моих друзей!
Сереженька, я хочу вновь обеспокоить Вас указанием на издания, которые, быть может, еще доступны (для Вас). Живо интересуют меня очерки о Чехове и русском реализме, исполненные Г.А. Бялым (Л.: Наука, 1981); далее – библиография работ П.Н. Беркова. 1896–1969 (М.: Наука, 1982; эту книжечку можно, думаю, попросить для меня у Нат. Кочетковой) и, наконец, книга А. Хватова о Литературном музее Пушкинского Дома (Л., 1982). Есть еще такое издание: «Русская наука о литературе в конце XIX – начале XX века» [Монография ИМЛИ под ред. П.А. Николаева] (М., 1982), но состав его и содержание мне неизвестны. Если это серьезно, то захватите и для меня экземплярчик.
Все это, как я писал Вам в одном из писем, отнюдь не обязательно. Просто чтобы Вы знали – на всякий случай.
О встрече с Вами я думаю покамест как об очень далекой, почти еще несбыточной радости. И вечера на берегу Ладожского озера тоже отступают в далекую блоковскую даль. Единственная реальность на ближайшее время – письмо, которого буду ждать от Вас с нетерпением.
Обнимаю Вас и желаю Вам блага.
Поклон от меня С.В. Белову.