Дмитрий Евгеньевич Максимов (1904–1987), выдающийся историк русской литературы. Главной темой всей его жизни была поэзия русского символизма (творчество Брюсова, Блока, Андрея Белого). Вероятно, он мог бы стать биографом и других русских символистов, но эпоха не предоставила ему свободы выбора. Будучи профессором Ленинградского университета, Дмитрий Евгеньевич долгие годы вел на филфаке Блоковский семинар, из которого вышло немало будущих исследователей Серебряного века. Азадовский еще студентом слушал курс Максимова по русской поэзии начала XIX века. Сближение профессора с бывшим студентом, обернувшееся дружбой и совместной работой, произошло позднее. В начале 1970-х они подготовили для «Литературного наследства» (т. 85) обширное исследование, посвященное символистскому журналу «Весы».
Лагерная переписка с Д.Е. Максимовым имела для Константина Марковича большое значение: ведь даже в 1980-е годы не каждый мог позволить себе такой шаг, как написать письмо осужденному… И то, что Дмитрий Евгеньевич, который сам в 1930-е годы пережил испытание ссылкой, не отступился от него, оказалось большой психологической поддержкой.
Хотелось бы сказать о Дмитрии Евгеньевиче много слов в превосходной степени, но оставим читателя наедине с письмами.
12
12 октября 1981
Дорогой Костя – горячий привет Вам из Ленинграда. Радуюсь, что появилась возможность к Вам написать. Но и до сих пор, пока пора писем еще не пришла, я и мы много думали о Вас, точнее, думали все время и очень за Вас болели и продолжаем болеть. Сейчас предпринимаются новые, очень серьезные шаги, направленные к восстановлению справедливости. Хочется думать, что они приведут к положительным результатам.
Саша [Лавров] показывал мне Ваше недавнее письмо, написанное бодро, с полным присутствием духа. Хорошо думать, что Вас не покинули стойкость и мужество. Хорошо, что Вы так живо интересуетесь литературными делами. 3-й и 4-й выпуск Литнаследства [посвященные А. Блоку] еще не набираются, и, может быть, еще не все шансы потеряны. А кроме того, на 1982 г. планируется новый блоковский сборник, в котором, возможно, найдется место – если в Литнаследстве не выйдет – и для Вашей работы. Что же касается новых выходящих изданий, то они для Вас резервируются. Среди них – и только что вышедшая моя книга о Блоке – 2-е издание с небольшими дополнениями.
Не так давно был у Вашей мамы и нашел ее в состоянии вполне удовлетворительном. Мы очень оживленно разговаривали. Переживая Ваше дело, она интересуется всем другим и очень трезво обо всем рассуждает. Я нашел ее не только в «полной форме», но даже красивой. Ваши молодые друзья о ней заботятся очень и рады помогать ей во всех смыслах. Особенно я вижу это на примере Саши, человека в высшей степени достойного и заслуживающего самой высокой оценки по всем линиям.
Сегодня он зашел ко мне, после того как проводил Светлану на вокзал в Горький. Ей трудно, но трудности в пределах ее возможностей, и она справляется. Я понял, что и в ней есть присутствие духа. Есть надежда, что и жилищные ее дела могут быть разрешены благоприятно.
О том, какие потери понесла филологическая наука, Вы знаете, наверно. Умер М.П. Алексеев и Стеблин-Каменский. Погибла любимейшая дочка Дм. Сергеевича [Лихачева] – Верочка (под колесами машины). Отец ее в ужасном состоянии. Она была лучшим его другом и произведением его творчества. Оправится ли он хоть отчасти, неясно.
Желаю Вам больше надежды и такой же стойкости, как до сих пор.
Крепко Вас обнимаю и думаю о Вас. Л[ина] Як[овлевна] очень Вам сочувствует.
Напишите и мне.
13
Сусуман, 22 октября 1981 г.
Дорогой Дмитрий Евгеньевич!
Вчера получил Ваше письмо от 12 октября и был ему несказанно рад. За последние десять месяцев не раз и не два я вспоминал и думал о Вас. Уже давно, в одном из своих писем, мама передавала мне от Вас привет, а теперь, наконец, меня достигли Ваши собственные строки. При виде Вашего почерка, при виде текста, отпечатанного на Вашей хорошо мне знакомой машинке, многие воспоминания нахлынули на меня, и весь вечер я находился в каком-то радостном возбуждении. Я живо припомнил, в частности, наше первое знакомство, которое состоялось в 1960-м году… на экзамене по русской словесности начала XIX столетия. Я, помнится, отвечал Вам тогда поэзию Жуковского и все время пытался свернуть на немецких романтиков (уже тогда я хотел писать о них – главный из многих моих неосуществленных сокровенных замыслов!). Вы внимательно и, как мне казалось, не без интереса слушали мой ответ, изредка задавали кое-какие вопросы. Думалось ли Вам тогда, что через двадцать с лишним лет вам придется писать мне в Магаданскую область?!
Последний год оказался для меня исключительно насыщенным: я проехал через всю страну, многое, очень многое видел, слышал и пережил. Писать об этом мне сейчас трудно да и незачем – ведь основное Вы и сами знаете. В той драме, которая разыгралась со мной и вокруг меня, самым тяжелым для меня было и остается нынешнее положение мамы… Я знаю, что друзья заботятся о ней и ведут себя воистину героически, и, тем не менее, мысли о маме неотступно владеют моим сознанием, и никуда мне от них не деться. Спасибо Вам, дорогой Дмитрий Евгеньевич, что Вы навестили маму и морально поддержали ее!
Очень беспокоит меня также и Светлана, несмотря на то что положение ее – внешне – изменилось к лучшему. Вы правы, в ней есть присутствие духа; все эти месяцы она держалась и держится молодцом, но я-то знаю, какое у нее хрупкое и ранимое сознание, как легко поддается она приступам ужаса, паники и отчаяния. (В феврале и марте, в Крестах, мне ежедневно и настойчиво внушалось, что она сошла с ума, и я, стыдно признаться, почти поверил в это.) Сейчас она провела неделю на берегах Невы, и я очень надеюсь, что любовь и трогательная забота, которой окружили ее друзья, сама ситуация, которая налагает на нее определенную ответственность, помогут Светочке продержаться до конца срока на волжских берегах.
Научные и литературные мои дела пришли за эти месяцы в полный упадок. Работать в тех условиях, в коих я пребываю, практически невозможно; нет времени, нет книг, нет даже письменного стола и стула. Еще в Ленинграде я попытался записать некоторые из своих мыслей о трагическом конфликте в литературе – тема, как Вы понимаете, гигантская и неплохо изученная (на Западе). Чтобы справиться с ней, надо прочитать огромное количество разного рода произведений. (В частности, я очень плохо знаю русскую трагедию начала XIX века, Озерова, Катенина и др. – уроки Ваши, увы! со временем стерлись в памяти.) Но я набросал с грехом пополам «концептуальную» часть и не теряю надежды, что мне когда-либо удастся переделать набело сей черновой набросок.
Очень горюю, разумеется, о судьбе некоторых своих (уже доведенных до конца) работ; среди них – огромная книга «Рильке и Россия», известная Вам публикация писем Клюева и др. Впрочем, друзья пишут мне по этому поводу ободряющие слова и заверяют меня, что рукописи не горят.
В местной библиотеке имеется кое-что: не знаю, хватит ли мне этого до конца срока, но покамест – чтения достаточно. Помимо текущей периодики, широко представлена русская и зарубежная классика, и в свободные часы (которых немного) я лихорадочно восполняю пробелы. Так, в данный момент я читаю (впервые!) «Захудалый род» Лескова. А до того читал А. Франса, Диккенса, Золя. Контрасты.
Поздравляю Вас со вторым изданием Вашей книги и благодарю за «резервацию» для меня одного экземпляра. Жалею, что не быть мне (как предполагалось) ее рецензентом. А над чем Вы работаете в нынешнем сезоне? Как сложилась судьба Вашей работы о Вл. Соловьеве? Обо всем этом мне очень хотелось бы знать – я уже чувствую себя сильно отставшим от той жизни, частичкой которой был в последние годы.
С декабря 80-го года я не держал в руках ни одного номера «Книжного обозрения», но знаю, что немало ценного вышло в свет или готовится к выходу. Очень прошу Вас, Дмитрий Евгеньевич: ежели Вам в Лавке Писателей или по случаю подвернется лишний экземпляр какого-нибудь дефицитного издания – вспомните обо мне (какого именно, не уточняю, ибо круг моих интересов Вам хорошо известен).
В отношении своего «дела» я не питаю (и не питал с самого начала) никаких особых надежд и иллюзий, и больше всего, говоря честно, я уповаю не на официальные инстанции, а на поддержку общественности, о чем я уже неоднократно писал и маме, и всем друзьям.
В Вашем письме, дорогой Дмитрий Евгеньевич, Вы ничего не написали о себе. Почему? Если Вы сочтете нужным ответить на это мое письмо, то очень прошу Вас рассказать подробно, как Вы себя чувствуете, как Вам живется, как Вы провели минувшее лето и т. п. Как Лина Яковлевна, как ее здоровье? Очень прошу Вас тепло поблагодарить ее за привет и сочувствие…
Здесь давно уже наступила зима. Каждое утро – минус двадцать, а затем «холодный белый день», ибо кругом возвышаются занесенные снегом сусуманские сопки. Скоро станет еще холодней (до пятидесяти ниже нуля); Сусуман, наряду с Верхоянском и Оймяконом, – один из полюсов холода. К северу – Чукотка, к Западу (совсем рядом) – Якутия. А вокруг – легендарная Колыма.
Желаю Вам здоровья, спокойствия и бодрости душевной. Еще раз благодарю Вас за письмо и память.
14
30 ноября 1981
Дорогой Костя, рад был получить Ваше письмо, собранное, бодрое, устремленное к будущему. В свое время, в трудный момент своей жизни я постоянно вспоминал пушкинское: «Так тяжкий млат, дробя стекло, кует булат». Эти стихи так вошли в мою жизнь, что мне кажется, я уже приводил их Вам в прошлом письме…
В настоящее время «булатом» себя никак не назову. Энергично зашевелился мой полиартрит, чувствую себя отвратно и как-то безвылазно. Особенно плохо ходят ноги, полуходят. Поэтому вопреки своему желанию не посетил еще раз Вашу маму. Ограничился телефонным разговором. К счастью, она, по моим впечатлениям, чувствует себя относительно удовлетворительно и бодрится. Прямых квартирных угроз пока нет. Покупает Вам книги. А вот я по этой части плох. Добраться до Лавки писателей для меня – подвиг силы беспримерной. Прирост моей библиотеки определяется только тем, что присылают.
Литературная жизнь переваливается ни шатко, ни валко. Недавно в Музее Достоевского проводилась трехдневная конференция, говорят, малоинтересная. Получены чистые листы «Петербурга» [Андрея Белого в серии «Лит. памятники»]. Дмитрий Сергеевич [Лихачев], кажется, начинает приходить в себя от горя: смерти дочери. В Москве отмечался его 75-летний юбилей.
Не тоскуйте, дорогой Костя, не унывайте, Вас помнят и делают, что можно.
Крепко и сердечно жму Вашу руку.
15
2 марта 1982
Дорогой Костя! Давно Вам не писал – слишком плохо у нас было дома: сильно болела Лина Яковлевна, и я на несколько ступенек спустился вниз. Все труднее становится жить с грузом годов и недугов, все труднее работать…
Зато о Вас я слышал хорошее – конечно, в тесных рамках возможного. Слышал, что Вас можно наконец поздравить – и я с радостью делаю это. Я не знаком со Светланой, но верю, что это будет по-настоящему – прочно и светло. Вы прошли через общие серьезные испытания – и это связывает крепче и надежнее, чем всяческие идиллии и легкие радости. Да будет Вам обоим хорошо в предстоящей Вам большой жизни. Кстати сказать, я слышал, что она к апрелю возвращается в Ленинград…
На Вашем квартирном фронте, как мне сказала Лидия Владимировна, – большая удача. Дом отремонтирован, и никаких переселений ей и Вам больше не угрожает. Навестить ее, к сожалению, я пока не могу – передвигаюсь с трудом: полиартрит решил заняться моими ногами. Но от ее голоса по телефону очень хорошее впечатление. Она говорит собранно, бодро, логично, самоуправляемо. Такое же впечатление бодрости и стойкости, как от Ваших писем.
Из литературных новостей, пожалуй, самая большая – выход «Петербурга» А. Белого с прекрасными примечаниями Саши [Лаврова] и его друга [Сергея Гречишкина]. Книгу эту очень трудно достать, но, надеюсь, ему удастся это сделать для Вас.
Интересное и новое явление – открытие клуба молодых, нонконформистских поэтов и прозаиков, таких, как известная Вам Лена [Шварц] и мн. другие. Они собирались уже при многочисленной длинноволосой публике раз пять, и им разрешено выпустить небольшим тиражом альманах. Все это – на базе музея Достоевского…
Что касается меня самого, то живу тихо и замедленно. Получил корректуру Блока и В. Соловьева из провинции, а летом надеюсь увидеть в журнальной публикации свои воспоминания о Белом…
Кажется, все, достойное внимания.
Обнимаю Вас и крепко жму Вашу руку.
16
Сусуман, 22 марта 1982
Дорогой Дмитрий Евгеньевич!
Ваше письмо от 2 марта благополучно и своевременно попало в мои руки, и я благодарен Вам за новости, которые оно содержит. Не скажу, что они меня чересчур порадовали. Вы мало сообщаете о себе, но я мог почувствовать, что недомогание Ваше по-прежнему беспокоит Вас и осложняет Вашу жизнь, мешая работать. Впрочем, судя опять-таки по Вашему письму, Вы работали за то время, что мы с Вами не виделись, весьма плодотворно. В каком журнале должны увидеть свет Ваши воспоминания о Белом? В какой из провинций явятся Соловьев и Блок? Впрочем, где бы и когда бы это ни произошло, Вы – я надеюсь – не забудете, что я принадлежу к числу Ваших постоянных читателей (и по-читателей). Действительно, Дмитрий Евгеньевич, я ведь читал и хорошо помню все написанное Вами, начиная со статьи о «Новом пути». Так что поддержите эту традицию, не дайте ей прерваться.
О моей жизни и печальных переменах, наметившихся в ней с 1 февраля с.г., Вы, должно быть, слышали. Сейчас мои жалобы рассматривает сусуманский прокурор по надзору; если меры не будут приняты, мне придется обращаться дальше и выше.
Радует и обнадеживает меня лишь то, что мама, кажется, оправилась насколько возможно от страшного удара, какой был нанесен ей моим арестом, и что Светочка должна в апреле освободиться «подчистую». О своем я уже не заплачу, как писала Ахматова, но судьба этих двух страдающих (из-за меня, но не по моей вине) женщин – это главное бремя, которое с самого начала тяготит мое сознание, не очень-то приученное к таким «перегрузкам».
У вас уже началась весна, а у нас еще лишь еле угадывается. Морозы держатся между тридцатью и сорока. Все это продлится еще приблизительно месяц, а потом начнется колымская весна, и это (психологически) будет для нас самое трудное время. Об этом даже в песнях поется…
Дело мое находится сейчас в Москве и рассматривается зам. прокурора РСФСР. В ближайшие недели должен быть какой-то результат. Я думаю, что лишь теперь, начиная с этих московских ступеней, настает пора всерьез заняться моим делом («беспрецедентным», как я характеризую его в одной из своих жалоб), вынести протест и пересмотреть приговор. Сам я возлагаю более всего надежды на свое обращение в ЦК КПСС, очень подробное и насыщенное фактами, которое, я предполагаю, где-то около 1 апреля отправится, наконец, в Москву.
А все, что было до того (имею в виду хлопоты и беспокойства по моему делу), было уже ab ovo обречено на неудачу, особенно на ленинградском уровне.
Между прочим, здесь в колонии я гораздо больше, чем раньше, имею возможность знакомиться с нашей отечественной периодикой (за отсутствием иного, конечно). Регулярно просматриваю «Вопр. лит-ры» и «Вопр. философии», и «Книжное обозрение», и многое другое. Между прочим, встречается немало любопытного, причем в таких изданиях, как «Огонек» или журнал «Ровесник»… Историко-литературный уровень статей и публикаций, напечатанных в этих массовых многотиражных журналах, как правило, достаточно высокий. Я с удовольствием отметил для себя это явление и сделал некоторые выводы применительно к своей будущей научной и литературной деятельности.
Ну вот. Немного пообщался с Вами, и стало на душе полегче, как будто провел полчаса наедине с Вами в Вашем кабинете на Петербургской стороне. Всего Вам доброго.
Берегите себя и не перегружайте себя работой.
Поклон от меня Лине Яковлевне.
17
6 мая 1982
Дорогой Костя! Давно Вам не писал: очень уж омерзительно себя чувствовал, почти не занимался. Теперь стало немного лучше – из горизонтального положения привожу себя в вертикальное, привычное, у стола.
Справляюсь о Вас у разных людей. Они дополняют Ваше последнее письмо. Сегодня говорил с Вашей мамой. Она в восторге от Светланы. Как хорошо: древняя тревожная ситуация «невестка в доме» у Вас оказалась не только не тревожной, а наоборот, лучшей из возможных. Вам повезло. Светлана хлопочет.
Лидия Владимировна на днях переселяется в Пансионат АН в Павловске на месяц. Ей выхлопотали эту трудно добываемую путевку. Время очень подходящее для отъезда из города – сегодня яркое солнце и плюс 21°, похоже на то, что перелом к лету (пишу об этих погодных прелестях с опаской: ведь у Вас, вероятно, еще очень холодно и контраст для Вас огорчителен).
Зимней своей работой резко недоволен: сделал меньше, чем когда-нибудь. Подползаю к «Петербургу» Белого, но медленно, не как черепаха, а, скорее, как рак, который пятится назад. Печатаются вещи старые, сделанные 2–3 года назад, и их мало. Любопытно только, как прозвучит мой мемуарный опус (о Белом) – жанр для меня новый, но соответствующий возрасту. Устал я от всего, и ряды близких очень, очень поредели, да и есть ли близкие?
Нашу тихую литературоведческую жизнь в Ленинграде за последнее время «взволновали» два юбилея: Л.Я. Гинзбург (весьма пышно и изысканно в С[оюзе] П[исателей]) и Макогона [Г.П. Макогоненко] в ЛГУ – еще более пышно и менее изысканно. ИРЛИ все более стервеет, а Блоковская группа работает плохо – я, слава Богу, от нее отмежевался… В. Орлов оч. болен и совсем ослеп.
Все Ваши друзья надеются на предстоящее Вам в скором времени возвращение. Дай Бог, чтобы оно состоялось раньше положенного срока. Хорошо, что Вы вернетесь в хороший, полный тепла и душевного уюта дом.
Напишите о себе подробнее – о внешнем и внутреннем. В мае и в начале июня мы будем в городе…
Крепко и дружественно жму Вашу руку.
Л[ина] Я[ковлевна] шлет сердечный привет.
Как Ваша Муза? По всем умозрительным данным она должна себя проявить активно.
18
4 июля 1982
Дорогой Костя! Мы с Линой Яковлевной и с другими знакомыми и не знакомыми с Вами людьми много о Вас вспоминаем, сопереживаем и беспокоимся. Поверьте, что это не только слова, но и подлинная правда. Конечно, это очень усилилось с получением тревожных известий о Вас, о перипетиях в Вашей жизни. Теперь, как будто, у Вас все относительно утихомирилось, и в декабре, а может, и раньше мы с Вами встретимся.
Ответил Вам не сразу, т. к. у нас в нашей маленькой семье беда. Очень серьезной и длительной болезнью заболела Лина Яковлевна. Но все же решили ехать «на дачу», в бывшие владения Владисл. Евг. [Евгеньева-Максимова]. Завтра, кажется, едем, и сегодняшний день проходит в предотъездных хлопотах. В Вашем семействе, насколько мне известно, все благополучно и самое утешительное и радующее – душевный союз Вашей мамы и Светланы (с нею я еще не познакомился, но если она пожелает, рад был бы встретиться – до Вашего возвращения, а после оного – само собой).
В литературном мире для меня самое большое событие – выход «Философии общего дела» Федорова. Увы! мне она не досталась. В Лавке писателей я по небрежности прозевал годовую подписку. Вышла также книга Л.Я. Гинзбург с небывалой для нее и литературоведения мемуарной частью. Скоро и мои короткие воспоминания об Анд. Белом, надеюсь, появятся в печати.
Беспокоят дела Саши [Лаврова] в П[ушкинском] Д[оме]. Хочется думать, что все обойдется, но… Во всяком случае, он так созрел и так любим и уважаем всеми, что не пропадет. Я радуюсь за Вас и завидую Вам, что у Вас есть такие друзья. Верю, что за короткое время и Ваши литературные дела восстановятся и достигнут прежнего уровня и превзойдут его. Во всяком случае, та школа «русской классики», которую Вы заканчиваете, Вам пригодится. Да поможет Вам Бог!
Крепко и сердечно обнимаю Вас.
Л[ина] Я[ковлевна] кланяется.
19
27 сентября 1982
Дорогой Костя!
Мы давно не обменивались с Вами письмами. Сведения о Вас я имею от Саши [Лаврова]. Твердо надеюсь пожать Вашу руку в декабре. Очень радует меня и внушает уважение Ваша мужественность, стойкость и способность к борьбе за свое достоинство. Я очень верю в Вашу судьбу, в Вашу способность ею управлять и в Ваше будущее…
У нас особенных перемен нет. Работа идет медленно, но сижу упорно. Мои воспоминания об Анд. Белом Вы, вероятно, читали уже в «Звезде» (№ 7). На днях вышла из печати в Иванове (изд. Ивановского ун-та) моя большая статья о Блоке и Вл. Соловьеве. Это – вдвое или втрое разросшаяся работа 1956 г., напечатанная тогда в ученых записках. Вообще меня тянет к переделке моих старых работ, написанных тем относительно близким человеком, который был когда-то мною.
На прошлой неделе видели два фильма: «Амаркорд» Феллини и «Осенняя соната» Бергмана. Второй – в высшей степени понравился, а первый – нет. Я пожалел о прежнем гениальном Феллини времени «Дороги» и «Ночей Кабирии». Мне показалось, что в его новых работах какой-то признак духовного истощения… Впрочем, все скоро сами увидите и выразите свое мнение. Об «Амаркорде» у нас споры.
Привлекают внимание официально разрешенные вечера молодых нонконформистских поэтов и прозаиков. Было несколько таких вечеров. Они подготовили к печати несколько альманахов. Может быть, выйдут. Занятно, я бывал у них, хотя старшее «печатное» поколение, вроде Саши К[ушнера], их не посещает.
Всей душой хочу, чтобы Ваше время текло скорее, чтобы месяцы превратились в недели и дни.
Крепко жму Вашу руку. Д. Максимов
В начале октября [Р.Д.] Тимечник защищает (в Тарту) диссертацию о ранней Ахматовой. Судя по автореферату, диссертация превосходная, с уклоном в «поэтику».