Борис Касриэлович Филановский, близкий друг Азадовского начиная с 1960-х годов; химик, известный в ленинградской научной среде еще и потому, что дважды защищал диссертацию по электропроводности электролитов – в 1975 году (защита не состоялась) и затем (уже с положительным результатом) – в 1978-м. Талантливый литератор, Борис писал стихи и прозу, часто обсуждал свои сочинения с Азадовским. Переписка с Филановским и его женой Татьяной Буренко, химиком, в настоящее время – художницей, была в 1981–1982 годах весьма интенсивной; именно в их адрес Азадовский посылал письма с этапа, приведенные нами в соответствующем разделе.
28
26 мая 1981 г.
Дорогие друзья!
Тронут был вашим письмом и от всего сердца благодарю тебя, Боря, за те хлопоты, которые ты взял на себя в связи с трагическим поворотом моей судьбы. Сколько времени пришлось тебе потратить на поездки ко мне, стояние в очередях и пр. Страшно подумать! Огромное спасибо за все.
Состояние мое в настоящее время нормальное. Кажется, я полностью и без последствий оправился от переживаний первых двух месяцев. Жду теперь этапа; когда и куда – неизвестно.
Ежедневно думаю о маме и Светочке, и мысли о них – это самый тяжелый груз, который мне приходится нести. Очень прошу Вас помочь маме чем только возможно, особенно в момент переезда. (Она ведь – человек гордый, и даже в такой ситуации сама просить никого не станет!) Понимаю, что просьба моя такого рода, адресованная к Вам, неуместна, ибо Вы и без того, как мне известно, делаете все возможное. Но пишу Вам об этом, ибо все, что связано с мамой, тяготит и мучает меня ежедневно, еженощно, неотступно…
Работать мне здесь довольно трудно. Мыслей много, но записывать их почти нет возможности. Набросал (вчерне) главку о трагическом конфликте в западноевропейской драматургии XIX века, но закончить ее смогу лишь тогда, когда многое перечитаю, ибо со времен моей кандидатской диссертации я, ведь, ни разу к трагедии не возвращался. (Докторская, (так, увы! и не завершенная), была посвящена «контактам» России и Запада.)
Что нового в «Лит. Памятниках»? Когда выйдут Волошин и Белый? Выйдут ли? (Для Волошина, кстати, я писал в свое время комментарий.) Эти книги надо бы иметь в домашней библиотеке!
О других книжных новинках (за последние полгода) я вообще ничего не знаю.
Показывала ли Вам мама мою книгу, изданную в Италии?
И наконец последнее (last not least). Для меня очень важно, чтобы все друзья не забывали о Светочке и писали ей. Очень благодарен Вам, что Вы это сделали без моего напоминания. Она все время должна видеть и верить, что ее любят и не забывают, что она нужна. Я немножко за нее боюсь, хотя внешне с ней, кажется, все «благополучно». Надеюсь, это понимают многие и шлют ей весточки (тем более, что писать ей проще, чем мне)…
Если захочется еще раз написать мне – пишите. Дорога проложена.
Обнимаю Вас
P.S. Простите за почерк и перечеркивания. Причина – не дурман в голове, а поза: пишу лежа.
29
19 ноября 81 г.
г. Сусуман
Дорогой Борис!
Ты искренне заблуждаешься, полагая, что наша почта работает неисправно или с перебоями. Твое сентябрьское письмо я получил своевременно, а вчера пришло и твое письмо, брошенное (сужу по штемпелю) 13-го в один из ленинградских почтовых ящиков. Вот видишь: и надежно, и быстро!
На то сентябрьское твое письмо я – вопреки своему обыкновению и воспитанию – не ответил, в чем хочу перед тобой повиниться: одолела повседневная суета. На деле же письмо твое было для меня чрезвычайно важным, ибо из него я смог, наконец, хоть что-то узнать о маме. Теперь, слава Богу, ситуация изменилась, и в письмах, которые я получаю, друзья и Светочка извещают меня о мамином состоянии, да и сама мама пишет мне время от времени. Но все равно я очень за нее тревожусь. Это – моя главная забота и боль.
В остальном же моя нынешняя жизнь отличается завидным покоем: регламент, распорядок, режим. Стабильность. Никаких проблем и масса времени для раздумий, которые невозможно записать и которыми не с кем поделиться. Обдумываю и «пишу в уме» целые статьи, не говоря уже о стихах и переводах.
Стабильность эта, впрочем, граничит для меня со стагнацией. Я выпал из потока, в котором жил и двигался, и чувствую сам – остановился на месте. Это меня весьма беспокоит. За 11 месяцев ни разу не слышал иностранной речи, не прочитал ни одной иноязычной книги, не говорил сам. Ни разу не держал в руках «Книжного обозрения» и не имею представления о новинках. Что нового появилось в «Библиотеке поэта»? В «Лит. Памятниках»? И даже такое событие, как упомянутый тобой вечер Булгакова, воспринимается мной уже как отголосок далекой и изрядно забытой моей прошлой жизни. Что же будет через год? – спрашиваю я себя.
Единственное, что мне удается, – читать, хотя и урывками. В здешней библиотеке причудливый и сумбурный подбор книг. Кое-что из классики и по истории культуры, и в этой мешанине я то и дело выуживаю для себя нечто любопытное и «восполняю пробелы». Получаем мы и кое-какую периодику, «Новый мир», например, в 9-м нумере которого я не без охоты прочитал записки Натальи Ильиной – о том, как она разъезжает по Италии. Приятно читать про Италию, когда за окном барака трещит сорокоградусный колымский мороз!..
Обнимаю вас, дорогие друзья, и очень надеюсь, что наша встреча, хотя и нескорая, все же не за горами.
30
Сусуман, 17 февраля 82
6 ч. 15 мин. (утром)
Дорогие друзья!
Отвечаю разом на оба ваших письма (твое, Танечка, и твое – Боря). И хотя, как многие выдающиеся люди, вы писем ваших не датируете, но почтовый штемпель доверительно сообщил мне, что оба письма были опущены в городе Ленинграде 29 января с.г.
Кажется, в нашей с вами переписке наступила ясность, т. е. мы выяснили, что ничто не утрачено. Увы! Это приложимо, к сожалению, далеко не ко всем моим письмам, как и письмам ко мне.
Моя колымская жизнь течет как и прежде, ровно, однообразно, тоскливо. Главное событие – ослабление морозов, которые в декабре – январе люто свирепствовали, достигая шестидесяти и выше (в смысле – ниже!). Сейчас, последнюю неделю, температура держится где-то на тридцати, рассеялся морозный дым, два с лишним месяца висевший над Сусуманом, стало проглядывать солнце. Раз или два у нас было такое ощущение, будто дохнуло (отдаленно и совсем не заметно) весной, до которой, разумеется, еще очень далеко; месяца два, не меньше.
Мне радостно узнавать (и не только от вас), что вы навещаете маму, беседуете с ней, шутите… Именно это (Боря называет это «сочувствием», а я – «помощью») я и прошу вас делать по возможности часто. Ибо мама, ее состояние (и физическое, и нравственное) по-прежнему – основной источник моих забот и волнений, хотя все и уверяют меня, что для переживаний в настоящее время оснований нет. Возможно, и все-таки…
Сейчас я занят тем, что пытаюсь решить вопрос о мамином летнем отдыхе. Пытаюсь снять дачу в Сестрорецке (дело делается из Сусумана через Москву); не знаю, что получится (получится ли). Я говорил Светлане и считаю очень важным, чтобы мама – хотя бы этим летом – пожила на природе. Светочка будет около нее, а я буду здесь, на Колыме, но зато совершенно спокоен…
Сейчас, когда я пишу вам, перед глазами моими почему-то все время возникает наш родной «литературный» микрорайон: Жуковского, Некрасова, Чехова (где-то на отшибе – Короленко). Хорошо бы побродить, поговорить, почитать… Но это так, «сантименты». Через три минуты будет дана команда, и я зашагаю в свой швейный цех (скоро уже будет полгода, как я работаю «на производстве»).
И потому спешу закончить. Еще раз благодарю вас за все и желаю вашему семейству радости и блага.
31
22 июля 1982
Сусуман
Дорогая Танечка!
В середине июля, в самое затишье (имею в виду свою переписку с внешним миром, которая с наступлением лета – по понятным причинам – ослабла, чтобы не сказать умерла) я получил твое письмо, содержащее красочные описания вашего с Борей отдыха на туркменских песках. Выразительность твоего слога произвела на меня впечатление, и я как бы сам ощутил на себе дыхание среднеазиатских пустынь, что может быть мучительно, если находишься в Туркмении, но благодатно, если на Колыме. Лето здесь, вопреки предсказаниям моих друзей с Чукотки, оказалось в этом году худосочным, похожим на ленинградское: дождь, туман, даже снег. (Мне здесь вообще «повезло» с погодой; зима была чрезмерно холодной, а лето – пасмурное.) Хотелось бы окунуться (хотя бы на день-другой) в туркменскую жару! И еще, прочитав твое письмо, я твердо решил, что со временем, если Бог даст, я непременно съезжу в Туркмению, чтобы испытать на себе все крайности природы и климата (от –64 до +45). Все прочие крайности (так называемые «экстремальные состояния»), которые дарует нам подчас окружающая среда, мне уже известны. Осталось (для полноты опыта) лишь одно – Туркмения.
Видишь, на какие размышления натолкнуло меня твое письмо. Кроме того оно натолкнуло меня на такой вопрос: получено ли мое июньское письмо, адресованное Боре? И знакома ли вам моя ситуация последних месяцев, которая оставляет желать?
Что интересного прочитали вы за минувшие полгода? Какие новые издания украсили ваш интерьер? Кстати о новых изданиях: хорошо бы достать Рембо Артюра, выпущенного в серии «Лит. Памятники»! Там есть циклы «Озарения» и «Одно лето в аду», ранее незнакомые русскому читателю, каковым я считаю себя.
Рекомендую вам также заглянуть в шестой номер журнала «Студенческий меридиан» (за нынешний год, разумеется) и ознакомиться с повестью «Ловец» (имя автора [Юрий Вигорь] мне ни о чем не говорит), в которой рассказывается о человеке, живущем в наши дни и умудряющемся приобретать («ловить») для своей домашней библиотеки книги Хлебникова, иллюстрированные Бурлюком и Ларионовым…
Нежный привет Оленьке – путешественнице. Я в тот (т. е. студенческий) период в экспедиции не ездил, а сидел дома и читал книги на иностранных языках, и, как видите, до хорошего это чтение меня не довело. Надо было и мне ездить в экспедиции (впрочем, это тоже бывает небезопасно). Пишите мне.
32
Сусуман, 24 августа 82
Мой дорогой Боря!
Твое последнее письмо, как и все предыдущие, благополучно достигло меня здесь, на дне сусуманского котла, где не по своей воле я нахожусь уже второй год. 21 августа был своеобразный юбилей: ровно год назад я пришел на зону. Но день этот ознаменовался для меня не продолжительными чаепитиями и застольным речами, а переводом на больницу, в которой я оказался вторично. Первый раз я был здесь в июне, в хирургическом отделении; теперь же я нахожусь «в терапии», где меня курирует врач-психиатр. Ибо душевное мое состояние, очевидно, требует ремонта; сказываются перегрузки последних двадцати месяцев. Угнетенное состояние духа, плохой сон и вдобавок – навязчивые идеи о собственной невинности в отношении инкриминируемого мне преступления. И еще – конфликт (длящийся уже восемь месяцев) с администрацией колонии. И еще – окрестные колымские пейзажи. Какая психика может все это выдержать?!
Я рад, что ты прочитал (и более того – стал почитателем) Айтматова. Это воистину замечательный автор. Сейчас я знакомлюсь с другим «нацменом» – Юрием Рытхэу, который, как и мы с тобой, постоянно прописан на берегах Невы, но пишет о своей родной чукотской земле. Читаю с живым интересом, ибо за последний год я много общался с сыновьями Чукотки и, будучи в швейном цеху, одно время даже работал в звене, состоящем преимущественно из чукчей. Начинал учить их древнейший язык, но вскоре прекратил это безнадежное занятие. Рытхэу намного слабее Айтматова, и берет он не столько нравственной проблематикой, как киргиз, сколько экзотическими деталями никому не известной Чукотки. Но все равно «Сон в начале тумана» – очень хорошая книга.
Боря, у меня к тебе небольшая просьба. В издательстве «Художественная лит-ра» только что издана книга «Песни Фредмана». Автор ее – К.М. Бельман. Но не бойся и не беспокойся за национальную принадлежность автора и его героя. Это всего-навсего шведские имена. Да и вся книга – перевод со шведского. По разным причинам, о которых не буду, мне знаком этот автор, и потому хотелось бы иметь книгу. Может быть, она тебе попадется на глаза. Ты окажешь мне этим неоценимую услугу.
Огромный привет Танечке и Ольге, которая – нет сомнений – встала на правильный путь. Ибо российская старина – это вечно живой источник, а вся иноземщина (в том числе и иностранные языки) – от лукавого, в чем можно было убедиться на примере
Любящего вас
P.S. Ц/б (на конверте) означает «Центральная больница»