Вероятно, почти каждый, кто имеет некоторое понятие о поэзии, попадая в такие условия, в которых два года провел Константин Маркович, начинает сочинять стихи. А поскольку стихосложение было близко ему с юного возраста и одно время даже обещало стать его основной профессией, то, конечно, оказавшись на зоне, он не мог противиться внутреннему голосу. Совершенно справедливы слова понимающего его тогдашнее состояние Д. Максимова: «Как Ваша Муза? По всем умозрительным данным она должна себя проявить активно».
Другое дело, что все роившееся в голове невозможно было записывать, находясь в тюрьмах, вагонзаках, лагерных бараках и «на больничке». Ни клочка бумаги, ни стола, за который можно присесть… Кое-что он восстановил в памяти и записал уже после возвращения в Ленинград, но в какой степени была завершена эта реконструкция, мы не знаем. Можем лишь сказать, что на бумагу были перенесены три стихотворения, которые, как гласит аннотация, составляли фрагмент задуманного на Колыме цикла «Сусуманские песни».
Публикуемые стихотворения, датированные 1982 годом и буквально чудом попавшие к нам в руки, вошли в 1984 году в машинописный альманах «Третье зазеркалье», посвященный 75-летию Эльги Львовны Линецкой (1909–1997). В течение нескольких десятилетий она вела семинар художественного перевода при ленинградском Доме писателя и, как писал Константин Маркович в сборнике, посвященном ее памяти, «раздаривала себя, безраздельно и страстно погружаясь в общение с учениками, правильней сказать, с теми, кто поступал в ее семинар как начинающий переводчик, но становился со временем ее воспитанником, помощником и другом».
Не слезинка – искупленья зарок,
не клепсидра, не свеча на столе —
незаметно оплывает мой срок
в сусуманской опалимой земле.
Что ни утро, до подъема восстав
и готовясь на отлет, как Икар,
все, что было, – от растрав до расправ —
я снимаю с этих лет как нагар.
И покуда предрассветный фантом
поднимается с колымского дна,
вспоминается мне строчка о том,
что свобода – горицвет, купина.
Не душа и не сома
отягчается тут,
ибо ткань невесома,
что Психеей зовут.
А уставшее тело —
это прах все равно.
Достигая предела,
иссыхает оно.
И поэтому тенью
в перегрев и мороз,
как бессмертью и тленью
уготованный Стос,
в перепадах межзонья,
где облом и обрыв,
я бреду, как спросонья,
отрешившись, отбыв.
И ни стужи, ни зноя —
сусуманская мгла…
Только память со мною,
потому что цела.
В эту озимь и оторопь, в самом углу
мирозданья, где скопище руд,
в этот коцаный лед, что, противясь кайлу,
мертвецов своих прячет под спуд,
в эту падь – ибо сам и клеймлен, и строптив —
я опущен был въявь и живьем,
и ветра по-жигански свистели мотив,
матерясь на излете своем.
И как сука скуля, зазывала метель
в эту тысячелетнюю тьму…
Так в полях Галилеи пастушья свирель
напевала о Царстве Ему.
Глава 12Начало большого пути
Желания и решимости действовать ради очищения собственного имени было у Азадовского более чем достаточно. Однако он не слишком понимал, что может принести успех, а что лишь измотает и его, и Светлану, отнимет силы и время. Именно поэтому нельзя сказать, что он придерживался какой-то определенной тактики – все-таки слишком много было разочарований.
Не в силах сидеть без дела, он действовал «методом проб и ошибок» – и в результате все-таки находил какое-то уязвимое место обвинения, имеющее, как ему казалось, перспективу в процессуальном плане. Железная хватка и неотступность – его верные спутники – помогали тут, как ничто другое. На любой полученный отказ следовали жалобы в различные инстанции, и длилась такая переписка годами. Вряд ли можно сказать, что борьба с Системой была плодотворной – вероятно, если бы он не тратил годы на написание жалоб и кассаций, он бы был более полезен обществу. Однако общество в лице советской правоохранительной системы уже выразило свое отношение и к научным занятиям Азадовского, да и к нему лично. И теперь он просто не мог не бороться против многоголового дракона, сломавшего ему жизнь.
При этом нужно отметить, что ситуация в стране оставалась той же, какой была и до ареста Азадовских: ничего не изменилось. Конечно, теперь у кормила страны стоял не Брежнев, а Андропов, но никаких перспектив либерализации в любом случае не угадывалось. И хотя еще в 1970 году был напечатан знаменитый трактат Андрея Амальрика «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?», в 1983 году это вопросительное заглавие воспринималось скорее как утвердительное. И если в 1970 году еще можно было заняться подобным футурологическим размышлением, то практика подавления либеральных настроений в 1970-е годы сняла вопросительный знак. Да, просуществует! И много дольше, чем до 1984 года. Так тогда казалось.
Вернулись Азадовские в ленинградскую провинциальную трясину. Провинциальную не изначально, но вынужденно. Начиная с 1918 года, когда советское правительство переехало в Москву, подальше от границы, началось втаптывание Петрограда – Ленинграда в болото провинциальной жизни. Одно то, что бывшая столица империи в советские годы была низведена до уровня рядового областного центра с соответствующим скудным финансированием, весьма показательно.
Инакомыслия здесь не было с довоенного времени; и если в городе на Неве и возникало нечто относительно свободное, то выкорчевывалось без всякой пощады. Но поскольку именно сам этот город, как бы он ни назывался, с его каменным застывшим сердцем и есть неиссякаемый источник свободы, то никакая карательная сила не имеет над ним абсолютной власти. И те люди, в которых город на Неве вдохнул свою душевную силу, жили своей отдельной жизнью – свободно в несвободной стране. Их было не много, но они были подобны соли. Поколение Бродского в этом смысле особенно показательно.
Жесткость и еще неотступность – вот те слова, которые приходят на ум, когда погружаешься в безбрежное море судебных бумаг Азадовского. И за каждой бумагой, будь то заявление в суд или прокуратуру, отказ в возбуждении дела, кассационная жалоба, решение суда, стоят украденные часы, дни, месяцы, которые вместе соединяются в украденные годы.
Именно таковой была цена, которую должен был заплатить человек, поставивший перед собой цель: возвращение своего честного имени. Вопрос был в том, принесут ли эти усилия какой-либо действительный результат.
Впрочем, почти все друзья Азадовских, понимая тщетность этой борьбы, его отговаривали. Нет, не смириться, конечно, но успокоиться, попытаться забыть, оставить все пережитое позади, чтобы посвятить свою новую, можно сказать, заново подаренную свободную жизнь чему-то более светлому и полезному, чем борьба с драконом.
А дракон не спал: так называемая ленинградская волна арестов интеллигенции, первым в которой был Азадовский, вторым – Л.С. Клейн (5 марта 1981 года), затем – А.Б. Рогинский (12 августа 1981 года), продолжалась: в июне 1983 года в Москве был арестован ленинградец М.Б. Мейлах, филолог-романист, ученик В.М. Жирмунского. Ему было предъявлено обвинение по 70-й статье УК (то есть арест его был санкционирован следственным управлением КГБ СССР в Москве). 14 июля в парижской «Русской мысли» была напечатана заметка Юрия Кублановского по этому поводу. Начиналась она следующим:
Прошло около двух недель со дня ареста ленинградского ученого Михаила Мейлаха, а до сих пор неизвестна статья, по которой он арестован. Обвинения могут быть самые разные – в зависимости от причудливости фантазии КГБ. Филолог К. Азадовский был, к примеру, осужден за «наркотики», историк А. Рогинский – за «подделку отношений в архив»… Но как бы ни изощрился на этот раз КГБ, всем ясно: и Азадовский, и Рогинский, а теперь и Мейлах – арестованы за одно: независимую научную и культурологическую деятельность без постоянной оглядки на официальную оказененную науку.
Одним словом, никаких поблажек Азадовские не ждали и никаких иллюзий насчет своего будущего в стране победившего социализма не испытывали. Они начинали жизнь заново – как освободившиеся уголовники, обладатели волчьих билетов. Светлана сразу же (Константин еще был на зоне) взяла в руки главное орудие русской женщины – метлу (летом) и лопату (зимой), не без труда устроившись дворничихой в трест жилищного хозяйства и получив временную прописку. Константин после возвращения пытался жить частными уроками, продажей картин и книг домашней библиотеки и редкими гонорарами за публикацию на Западе переписки Рильке – Цветаевой – Пастернака.
Реальной опасностью для него могло оказаться в этот момент обвинение по 209-й статье УК, то есть в «паразитическом образе жизни», иными словами, в тунеядстве, потому как в Стране Советов нужно было, как известно, иметь официальное место работы; четыре месяца без стажа уже создавали состав преступления. В филологической и писательской среде это обычно преодолевалось получением места литературного секретаря у члена Союза писателей СССР, либо секретарством у кого-либо из академиков: по своему статусу они имели право содержать на свои средства помощников. Заключался договор в свободной форме и предъявлялся в контролирующие органы.
Но кто его формально оформит секретарем? Те писатели, к которым можно было обратиться напрямую или через знакомых, отшатывались от него как от зачумленного, боялись. Откликнулся, правда, Федор Абрамов и просил передать, что ждет звонка: дескать, он может оформить Азадовского и сам, а может подыскать подходящий вариант среди членов Ленинградской писательской организации. Азадовский в тот момент находился в Москве; сразу по возвращении он должен был связаться с Федором Александровичем, который почти оправился после перенесен