ноту.
Основной целью своих обращений Азадовский видел, конечно же, не возвращение книг – они были уничтожены в 1981 году, и 30 ноября 1983 года Азадовский получил официальное уведомление по этому поводу (хотя и подвергал его сомнению, усвоив за эти годы привычку не доверять никаким бумагам). Но прежде всего он пытался если не отменить заключение Горлита, то уж точно подвергнуть его сомнению, изменить, смягчить… Зачем ему это было нужно? Вероятно, с самого начала он думал о перспективе пересмотра приговора, ради которой необходимо было установить ничтожность доказательств и свидетельств, принимавшихся судом в расчет при рассмотрении дела.
Кроме того, он помнил и о подчищенном адресате заключения ленинградской цензуры – была вероятность, что нет-нет да и выплывет какой-нибудь документ, доказывающий причастность КГБ к его уголовному делу.
Итак, 20 декабря 1983 года Азадовский направил в Главное управление по охране государственных тайн в печати (Главлит СССР) мотивированную жалобу. Опуская общую часть этого документа, приведем возражения Азадовского на пункты экспертного заключения. Обращает на себя внимание сам стиль, который был избран Азадовским: поскольку он отдавал себе отчет, в какую инстанцию обращается, то старался говорить на советском суконном языке, используя штампы вроде «руководители Коммунистической партии и советского государства», «враги нашей страны» и т. п., а также сомнительные, если отвлечься от контекста, рассуждения по поводу «злобных антисоветчиков» Н. Мандельштам и А. Солженицына и пр. Тем самым он придавал своему запросу официоз, который бы препятствовал простой отписке.
…Хочу, однако, обратить Ваше внимание на явные неточности и передержки, допущенные сотрудниками Леноблгорлита.
1. Б. Пильняк. Соляной амбар. Главы из этого незавершенного романа публиковались в СССР в журнале «Москва» (1964, № 5). Публикация в США представляет собой таким образом лишь перепечатку. Экспертиза основывает свое утверждение на том, что на обложке издания воспроизведена заметка из газеты «The New York Times», в которой «тенденциозно освещаются факты биографии и творчества Пильняка». Насколько помню, в заметке указано лишь, что в годы культа Пильняк было необоснованно репрессирован (о чем можно узнать из любого справочника, изданного в СССР). Считаю, что данное издание может импортироваться в СССР и храниться в частном книжном собрании.
2. Альбом-фотобиография «Цветаева». В качестве основного аргумента экспертиза указывает на то, что альбом содержит фотографии Н. Гумилева и В. Ходасевича. Может ли такое обстоятельство служить доводом, учитывая, что в советском литературоведении (особенно в «академических» изданиях) эти имена в последнее время появляются сравнительно часто? В заключении экспертизы относительно этого издания говорится: «Альбом сопровождается комментариями злобных антисоветчиков В. Набокова и Н. Мандельштам». Не убежден, что В. Набокова можно причислить к разряду «злобных антисоветчиков». Сомневаюсь также, что В. Набоков и Н. Мандельштам могли «комментировать» это издание, появившееся уже в самом конце 1980 г., когда обоих не было в живых.
3. Рекламные проспекты западногерманских издательств «Люхтерханд» и «Ханзер», изъятые у меня, были в свое время получены мной по почте. Тем не менее, проспект издательства «Ханзер» не подлежит, по мнению экспертизы, ввозу в СССР на том основании, что он «рекламирует книги Мао». Такой аргумент может вызвать только улыбку. Что же касается проспекта издательства «Люхтерханд», то он, согласно заключению Леноблгорлита, «рекламирует книги антисоветчиков А. Солженицына и Г. Лукача». Повторяю, что я не оспариваю выводов экспертизы, но мне совершенно непонятно, как можно ставить в один ряд имена Солженицына и Лукача, который, как известно, был коммунистом с 1919 г., видным деятелем международного рабочего движения, автором статей об эстетических взглядах Маркса и Энгельса, о реализме XIX века и т. д. Несмотря на известные колебания во время мятежа 1956 г. и в последующий период, Лукач никогда не принадлежал к числу врагов нашей страны.
4. Отдельно хочу коснуться упомянутой выше фотографии с картины И. Глазунова «Мистерия XX века». В заключении экспертизы Леноблгорлита она охарактеризована следующим образом: «Фотография с неизвестной картины политически вредного содержания, на которой изображены главари фашизма, диссидент-антисоветчик Солженицын и другие одиозные личности. Изданию и распространению в СССР не подлежит». Такая трактовка, мягко выражаясь, неточна: ведь на картине И. Глазунова изображены, наряду с «главарями фашизма» и «одиозными» личностями, также покойные руководители Коммунистической партии и Советского государства: И.В. Сталин, Н.С. Хрущев. Изображен на картине и В.И. Ленин. Считаю, что для объективной оценки этого документа следовало бы найти другие выражения. То, что по своему содержанию картина Глазунова является «политически вредной», для меня – бесспорный факт. Однако в свое время это произведение экспонировалось в СССР. И наконец: как можно инкриминировать кому бы то ни было хранение фотографии с работы, автор которой – член Союза художников СССР?! Ведь это абсурд! Почему и на каком основании эта фотография вообще стала объектом экспертизы Леноблгорлита?
По результатам экспертизы, проведенной Леноблгорлитом, следователь Куйбышевского РУВД г. Ленинграда лейтенант Каменко Е.Э. вынес постановление, в котором сказано, что при проведении обыска в моей квартире были обнаружены и изъяты «различные издания зарубежных антисоветских издательств, содержащие клеветнические измышления в отношения Советского государства, являющиеся злобными памфлетами на Советское государство…» (л. дела 55). Категорически протестую против этих формулировок: изданий подобного рода я никогда не хранил. Я имел дело только с изданиями, необходимыми мне для научной работы как специалисту по русской литературе XX века. Книги, изъятые у меня, невозможно назвать «антисоветскими» при всем желании. Постановление следователя содержит неправомерные обобщения и в сущности представляет собой фальсификацию.
Однако ни на это заявление, отправленное 20 декабря 1983 года, ни на его дополненный вариант ответов получено не было. Никаких новых сведений тогда узнать не удалось, и только в 1986 году он собственными глазами увидит подлинный акт, которым засвидетельствовано сожжение в 1981 году изъятых у него книг как «не подлежащих ввозу и распространению в СССР, а также не представляющих научной и исторической ценности».
Свое отношение к столь дикому способу идеологической борьбы Азадовский со свойственной ему смелостью выразил во втором послании в Главлит от 12 марта 1984 года – в тот момент он еще не был ознакомлен с актом:
…Как я теперь вижу, подобные действия – не могу назвать их иначе как варварскими! – все же возможны. Категорически протестую против этого как ученый, как литератор, как культурный человек. Зачем уничтожать, например, такие дорогостоящие издания как фотоальбом «Цветаева» или «Антология кича»? Не целесообразней было бы передать их в отдел специального хранения одной из государственных библиотек СССР, где к этим книгам получили бы доступ специалисты. Да и кому могло понадобиться уничтожение произведений советских писателей Зощенко, Замятина, Пильняка, ценной в документальном отношении книги «Письма З. Гиппиус к Берберовой и Ходасевичу»? Кем подписан акт об уничтожении книг? И наконец: действительно ли они уничтожены? Ведь ни решения суда, ни постановления следственных органов по поводу изъятых у меня книг не существует.
Дело о характеристике
Одним из самых вопиющих документов, полученных следствием и затем принятых в расчет судом при вынесении приговора Азадовскому, была характеристика с места работы. Полное представление о том, как возник этот документ, Азадовский получил лишь после возвращения из заключения.
Оказалось, что вскоре после его ареста, 13 февраля 1981 года, состоялось расширенное заседание Совета и партийного актива Мухинского училища. На этом заседании Каменко информировал членов Совета о личности Азадовского, затем, как водится, выступали сотрудники Мухинского училища, а под занавес состоялись выборы общественного обвинителя.
В результате к уголовному делу был приобщен протокол заседания Совета, но ни одно из выступлений, в которых завкафедрой характеризовался с положительной стороны, не было в нем отражено; выступления других были изменены до неузнаваемости, и лишь речи тех, кто клеймил Азадовского, были даны в полном соответствии с оригиналом. Отдельно нужно отметить, что парторг, чтобы оправдать свои филиппики, даже назвал Азадовского «фарцовщиком», делая вид, что имеет для этого веские основания (однако в протокол это не попало, поскольку потребовало бы от следствия процессуальных действий).
Приведем основную часть этого фальсифицированного протокола, в свое время скопированного Азадовским:
Андреевская Г.А., член кафедры иностранных языков, ст. преподаватель, беспартийная.
Указала в своем выступлении, что кафедра глубоко обеспокоена фактом ареста Азадовского и члены кафедры практически не располагали сведениями и фактами о «втором» лице Азадовского и его жизни вне Училища.
Письма кафедра писала не в защиту Азадовского, а лишь для того, чтобы получить сведения о его нынешнем состоянии.
Тов. Андреевская Г.А. не смогла, однако, внятно ответить на вопросы присутствующих, почему они обратились с письмом к следователю, а не в ректорат и партийное бюро Училища, где смогли бы получить должную информацию.
Бобов В.Я., секретарь партбюро Училища.
Довел до сведения присутствующих, что партийное бюро, ректорат располагали сведениями и сигналами от лиц и организаций о нарушениях Азадовским общественного порядка, подозрительных знакомствах и связях с лицами, с которыми он как заведующий кафедрой вуза мог бы и не поддерживать связи. Ректорат и партбюро внимательно следили за деятельностью Азадовского в вузе, стараясь нейтрализовать его влияние на коллектив. Несмотря на то что научный потенциал Азадовского высок (кандидат наук, много печатных работ), ректорат и Совет вуза не переизбрал его на новый 5-летний срок, дав тем самым понять коллективу вуза и членам кафедры оценку его «двойной» жизни.