1. В постановлении указывается, что «нет оснований к возбуждению уголовного дела, т. к. указанные документы составлены коллегиально». Это утверждение является принципиально неверным. Если, говоря о коллегиальности, судья Булыгина имеет в виду совместные действия граждан Шистко и Бобова, то было бы правильнее назвать такую «коллегиальность» преступным сговором. Если же под коллегиальностью понимать мнение или действия коллектива, по крайней мере его большинства, то ничего подобного в данном случае не было: и характеристика, и протокол были составлены двумя указанными мною лицами. Никто другой из сотрудников Училища в этом участия не принимал…
2. Судья Булыгина далее утверждает, что обжалуемые мной документы «были приняты коллегиально». Хотелось бы знать, на чем основывается такое утверждение? Как можно писать об этом в официальном документе, не изучив и не исследовав все материалы, не вызвав свидетелей и т. д.? Кто, где и когда «принимал коллегиально» текст характеристики? Где, когда и кем она хотя бы обсуждалась? Ничего этого не было. Что касается протокола заседания Совета, то он также никем не обсуждался и ни с кем не согласовывался. Никакого голосования в пользу того или иного решения на Совете не было.
3. Третий довод судьи Булыгиной состоит в том, что указанные документы якобы «являлись предметом рассмотрения в уголовном деле». Стоило обратиться к материалам моего уголовного дела, чтобы увидеть, что «предметом рассмотрения» в нем был вопрос о незаконном хранении мною по месту жительства 5 гр. наркотического вещества анаша. Что же касается моей личности, никакого «рассмотрения» не было, хотя об этом ходатайствовали и я сам, и адвокат Розановский. Ни в протоколе судебного заседания, ни в материалах дела невозможно найти даже отдаленных следов «рассмотрения» вопросов, затронутых ныне в моем заявлении. Ни один аргумент, свидетельствующий в мою пользу, не был рассмотрен или приобщен к делу…
4. Ссылка на то, что приговор «вступил в законную силу и исполнен», также несостоятельна, так как вопрос об обжаловании приговора в моем заявлении не поднимается. Я прошу лишь привлечь к ответственности двух клеветников и фальсификаторов.
Но коллегия по уголовным делам Ленгорсуда так же без промедления – 15 декабря – отказала Азадовскому. Судьи решили, что «граждане Шистко и Бобов приняли участие в составлении характеристики и выступали на Совете, выполняя свой служебный долг и общественные обязанности, но не как частные лица. При таком положении они не могут нести ответственности в порядке частного обвинения».
24 января 1984 года Азадовский подает обращение в Президиум Ленгорсуда, требуя вынести протест на эти решения ленинградских судей, но и тут 4 апреля 1984 года заместитель председателя Ленгорсуда Н.С. Исакова подписывает очередной отказ в возбуждении уголовного дела. Несмотря на первоначальный оптимизм Азадовского, а также наличие многих свидетелей, все попытки если не обвинить клеветников, то хотя бы оспорить характеристику оказались тщетными. Судьи всех уровней посчитали, что изложенные в характеристике факты – «глас народа», а подписавшие – лишь избранные ими ответственные лица, то есть совершенно ни за что не ответственные…
Уравнение с тремя неизвестными
Один из самых трудных вопросов, которым задавался Азадовский на протяжении долгих лет: кто же на самом деле проводил обыск у него в квартире 20 декабря 1980 года? Казалось бы, что сложного – согласно статье 141 УПК, все лица, производящие обыск, а также присутствующие при нем должны быть поименованы в протоколе обыска.
В этом-то и состояла загвоздка. Обыск производили пятеро сотрудников милиции (четверо были с самого начала, пятый приехал позднее); все пятеро были в штатском; присутствовали также двое понятых. Однако в протоколе обыска были указаны только понятые (Константинов и Макаров) и двое сотрудников милиции (Арцибушев и Хлюпин). Кроме того, как мы помним, в протокол по настоянию Азадовского был вписан еще один из милиционеров, толкнувший его при попытке снять трубку телефона; так появился в протоколе сотрудник милиции В.И. Быстров. Ни четвертый милиционер, ни приехавший позднее пятый («специалист») упомянуты не были. Не осталось их следа и в уголовном деле.
Поскольку даже в день обыска Азадовский понимал важность фиксации всех участников, он лично записал фамилии всех визитеров, однако к моменту окончания обыска, когда он хотел передать этот лист Лидии Владимировне, он не смог найти его на письменном столе. Больше этого листка Азадовский не видел.
В каждой из его «больших» жалоб этому обстоятельству уделялось особое внимание: указывалось на явное процессуальное нарушение, допущенное сотрудниками милиции при обыске, и содержалось требование выявить остальных его участников. Впрочем, конкретного ответа по данному поводу он так ни разу и не получил – фамилии всегда замалчивались, начиная с первого ответа от 27 января 1984 года, полученного Азадовским от городской прокуратуры в связи с поданной им жалобой на имя прокурора РСФСР.
Установлено, что 19.12.80 г. на основании постановления дежурного следователя ГУВД ЛО Закруткиной
«Не будет вам на родине житья»
Активность супругов Азадовских довольно быстро утомила ленинградские правоохранительные органы. В качестве встречных доводов им говорилось, что они получили «всего лишь» полтора и два года: на фоне прочих судебных решений по уголовным делам в СССР эти сроки казались служителям советской юстиции пустяковыми, не стоящими внимания. А то обстоятельство, что Азадовский ни разу не признал себя виновным, не имело для них ровно никакого значения. Уж если советский суд осудил кого-то по уголовной статье, то, значит, осужденный действительно виновен. «У нас просто так не сажают!»
И хотя Азадовские постепенно возвращались к прежней жизни, особенно в перспективе погашения (снятия) с них судимости (спустя три года после освобождения из мест лишения свободы), они все равно воспринимались правоохранительными органами как «семейная пара уголовников».
Не будем вдаваться в вопрос, что такое «погашенная судимость». Само это понятие по сути является надругательством над правами человека: если некто отбыл наказание за содеянное, искупил, так сказать, свою вину, то что же значит после этого клеймо, именуемое «непогашенной судимостью»? Ведь при наличии судимости, погашенной или нет, у человека навсегда сохраняется ореол уголовщины.
Тем возмутительнее казалась активность четы Азадовских, тормошивших все возможные инстанции. Чтобы как-то поумерить их пыл, их периодически вызывали в различные органы как с процессуальными, так и с профилактическими целями, напоминая об их действительном статусе.
Казалось, что жизнь на родине так и будет состоять из поиска работы и писания заявлений и жалоб с последующими вызовами в милицию, прокуратуру и суд. О преподавании, как мы уже говорили, нужно было навсегда забыть. И тогда Азадовские приняли решение – навсегда покинуть страну. Оставить все и уехать. Почему? Эту ситуацию довольно точно в свое время описал Е.Г. Эткинд, сам вынужденный навсегда уехать из СССР:
Уезжает интеллигенция.
Прежде было иначе. Так называемая первая эмиграция была классовой: духовенство, дворянство, офицерство, буржуазия, связанные с ними круги литераторов и художников; в ту пору из России стремились уехать все, кто не принимал социалистической революции и страшился ее, даже еще не представляя себе, что принесет она стране. Революция была направлена против них; понятно, что они ударились в эмиграцию.
Вторая эмиграция была вызвана войной: на Западе остались «перемещенные лица», пленные, беглецы. Это были главным образом «невозвращенцы», и руководствовались они не столько сознательным политическим выбором, сколько нежеланием оказаться жертвами сталинского террора, который ждал всех побывавших в плену или вообще по ту сторону.
А теперь – третья. Не классовая, как первая, и часто не вынужденная внешними обстоятельствами, как вторая. Это люди, из которых большинство сами решили покинуть свою страну и уехать в другую, за плотно замкнутую границу, без надежды на возвращение. Есть среди них шкурники и обыватели… Есть категория промежуточная: уехали потому, что на Западе и лучше, и вольнее, и жить легче, можно путешествовать по разным странам, читать газеты разных партий, не бояться стукачей, топтунов, микрофонов в потолке, ночных звонков в дверь… Их можно понять и оправдать: страна сделала многое, чтобы они утратили даже подобие патриотических чувств…
Уезжают и другие: те, кто верит в свои духовные силы и знает, что на родине эти силы развернуть не удастся. Отделы кадров на работу их не берут. В аспирантуру их проваливают, хотя заведомо ясно, что они созданы для научных исследований. На конгрессы не пускают. Их книги стараются не публиковать… Это горько и страшно. Разъезжаются деятели русской культуры по странам Запада, распадается наша культура. Поэт творит в языке, и когда вокруг него звучит чужая речь, он постепенно немеет, чувство языка притупляется, слова гаснут. Ученый формировался внутри своей школы, у него свои противники и свои союзники. Оказавшись в чужом мире, он – наедине с самим собой – нередко чахнет; утратив учителей и учеников, оппонентов и читателей, он теряет и чувство пути, и чувство цели…
Когда нитку вытаскивают из ткани, то и сама нитка теряет смысл своего существования, и ткань изуродована – она расползается. Уезжать нужно, когда на шею твою накинута петля, когда оставаться и гибельно, и бесполезно. Когда нитку без того уж из ткани вытянули и назад не вплетут.