ставалось только гадать, как далеко сможет зайти «горбачевская оттепель».
По стечению обстоятельств именно в «Дружбе народов», даже совпадая в двух летних номерах, состоялась почти полная публикация знаменитой тройственной переписки Б. Пастернака, М. Цветаевой и Р.М. Рильке 1926 года, подготовленной к печати К.М. Азадовским в соавторстве с Е.Б. Пастернаком и Е.В. Пастернак и предваренной кратким вступлением академика Д.С. Лихачева. Как впоследствии вспоминал А.Н. Архангельский, который работал тогда редактором в «Дружбе народов» и вел эту публикацию, она проходила не без трудностей:
…Азадовский тогда только что вышел из лагеря, и начальство смертельно боялось печатать что-либо под его фамилией; Пастернак твердо отказался сотрудничать с журналом, если Азадовского попытаются прикрыть псевдонимом. Публикаторы поговорили с Лихачевым, я срочно написал от имени академика предисловие с упоминанием Константина Марковича, утренним поездом письмо переслали Дмитрию Сергеевичу, а на следующее утро, поездом же, оно вернулось с подписью, которая тогда могла служить охранной грамотой.
Разговор напротив Бутырской тюрьмы
Каким образом и почему Юрий Щекочихин стал заниматься делом Азадовского? Дадим ему слово:
О самой этой истории я узнал куда позже, чем она началась. Хотя в Ленинграде (так назывался раньше Санкт-Петербург – так и тянется рука к исторической сноске) о ней знали многие – особенно те, кого с легкой руки агитпропа называли творческой интеллигенцией. Но то ли потому, что суд над Константином Азадовским – формально, по крайней мере – был не политическим, а, так сказать, чисто уголовным (и потому не вызвал такого резонанса, которого он заслуживал, не только в Ленинграде, но и в Москве и других крупных центрах СССР), то ли по причине моего собственного отчуждения от Ленинграда как от города, куда хочется приезжать, я бы пропустил мимо себя эту историю, если бы не одно обстоятельство: услышал я ее впервые не от кого-нибудь, а от Натана Эйдельмана.
По-моему, я даже помню, когда он рассказал о ней впервые. Это был один из тех московских вечеров, воспоминания о которых впоследствии не теряют своей яркости, ты и сейчас, спустя много лет, ясно различаешь и лица за столом, и разбираешь сказанные тогда слова и даже слышишь то нарастающий, то смолкающий гул за окном (а за окном Натана располагалась знаменитая Бутырка, притом та ее сторона, куда выходили окна камер, и каждый вечер начиналась звонкая перекличка арестантов). Наверное, тот вечер крепко отложился в памяти еще и потому, что было это 19 октября, то есть пушкинский, лицейский день…
Да… Ну вот, а тогда, в паузе между новой поэмой Фазиля Искандера и старой, гимновой песней Юлия Кима, Натан и рассказал мне впервые историю Константина Азадовского. А спустя несколько дней Натан пришел ко мне домой и спросил, не попробует ли газета размотать этот сплетенный КГБ клубок.
Не отвечая ни «да», ни «нет», Щекочихин захотел встретиться с главным героем лично. Тем более что эмоциональность Тоника, как друзья звали Натана Яковлевича, была хорошо известна. И вот во время одного из своих визитов в Москву, куда Азадовский с завидной частотой приезжал для занятий в архивах и библиотеках, он пришел в гости к Щекочихину.
Это была их первая встреча и первый разговор в квартире на Лесной улице, где жил тогда Щекочихин, в двух шагах от Натана Эйдельмана, и дом этот также упирался в Бутырку.
Они не были знакомы. Разница в возрасте, еще больше – в жизненном опыте. Выпили по сто грамм. Константин Маркович начал свой рассказ, стараясь не вносить в него особых эмоций. Юра курил, сменяя сигареты одну за одной, внимательно слушал… Вероятно, он много чего наслушался за годы своей журналистской работы, но история Азадовского задела его за живое. (Щекочихин, несмотря на свою твердость и бесстрашие, был щедро наделен чувством сострадания, он был душевным и искренним человеком, даже часто наивным.) Когда Азадовский кончил рассказ, Юра молчал, затем выпустил табачный дым и прервал затянувшуюся паузу восклицанием: «Какие же они все-таки суки!»
Кто «они»? Щекочихин тогда не слишком знал, кто были те люди, которые сломали жизнь Константину и Светлане. Но он понимал, что за всей этой историей стоит не только «система» или таинственный КГБ… Потому что за каждой подобной ситуацией всегда стоят конкретные люди, много их или мало, но они есть.
И Щекочихин согласился взяться за это дело. Вскоре созрел и план действий. Филологические способности Азадовского были для Щекочихина как нельзя кстати – предстояла большая бумажная работа.
Письма в редакцию
Чтобы иметь формальное основание, Щекочихин попросил Азадовского написать письмо в редакцию «Литературной газеты». Оно датировано 14 сентября 1987 года. Азадовский в этом письме заметно меняет тон – он впервые не столько просит, сколько обвиняет. Приведем несколько фрагментов:
В конце 1980 г. ленинградскими органами КГБ и МВД было сфабриковано против меня уголовное дело: во время обыска в моей квартире мне был подброшен пакет с анашой. Обыск проводился с вопиющими нарушениями УПК; достаточно сказать, что в нем участвовали сотрудники КГБ, назвавшиеся сотрудниками милиции и не занесенные в протокол обыска…
Вопрос о наркотиках был лишь камуфляжем, прикрытием. В действительности дело носило политический характер. Его вели и направляли сотрудники КГБ (фамилии их известны). Они вызывали наших знакомых, склоняли их к даче ложных, порочащих нас показаний, оказывали давление на следователя, которому было поручено вести дело, и т. д.; во всех инстанциях г. Ленинграда про меня и мою жену распространялись клеветнические сведения о том, что мы якобы «враги», «антисоветчики», хранили «антисоветскую литературу» и т. д. Могло ли при таких условиях происходить объективное судебное разбирательство?
Сразу же хочу уточнить: никаких оснований для подобных обвинений в наш адрес у сотрудников ленинградского КГБ не было и не могло быть. Ни я, ни моя жена никогда не совершали действий, которые бы даже отдаленно носили политический характер…
С первых же дней, как только я оказался под стражей, я протестовал как мог против каждой незаконной акции: количество моих жалоб, ходатайств, написанных за эти годы, давно уже превысило число моих научных и литературных работ. Куда я только не обращался! Но все мои бумаги оказываются в конце концов в прокуратуре, откуда я неизменно получаю отписки в несколько строк: моя вина «полностью доказана». Ни один из моих аргументов еще ни разу не был рассмотрен по существу. Как же мне добиться правды?
С этим вопросом я обращаюсь в редакцию. У меня создалось впечатление, что дела, к которым причастны сотрудники КГБ, до сих пор находятся как бы вне закона…
…Живя в Ленинграде, я не могу получить работу, соответствующую моей квалификации (я – кандидат наук, доцент, имею практически готовую докторскую, которую, естественно, не могу защитить). Ленинградские власти относятся ко мне настороженно; они предпочли бы, чтобы после всего случившегося я уехал за границу. Но зачем мне покидать СССР? Ведь я – русский советский ученый и литератор, пишу на русском языке и занимаюсь русской культурой. А кроме того,
Я НИ В ЧЕМ НЕ ВИНОВАТ,
Я НЕ СОВЕРШАЛ НИКАКОГО ПРЕСТУПЛЕНИЯ
Сейчас мы переживаем период обновления – время перемен и надежд. Мы явственно избавляемся от ошибок прошлого. Мы восстанавливаем памятники нашей старины, заново открываем для себя отечественную культуру. Идет упорная борьба за сохранение наших духовных ценностей. Но скоро ли дойдет дело до живых людей?!..
В моем сфабрикованном от начала до конца уголовном деле в полной мере отразилось то безобразное, уничижительно-пренебрежительное отношение к культуре, которым мы страдали долгие годы (и не только в Ленинграде!). Как в капле воды, преломились в нем и другие негативные явления нашей жизни в предыдущий период: безнаказанность отдельных полуграмотных чиновников, облеченных властью, попустительство их действиям со стороны прокуратуры и партийных органов, наличие «зон», закрытых для критики. Впрочем, эти «зоны» сохраняются, как видно, и в наши дни.
Я требую восстановления справедливости в отношении меня и моей жены, столь грубо попранной и попираемой в г. Ленинграде. Прошу «Литературную газету» содействовать мне в деле реабилитации.
Я верю в помощь со стороны «Литературной газеты», которая так решительно выступает за Правду. Ведь Правда – это прежде всего – Законность. Правда – именно то, к чему движется сейчас наше общество и в чем нуждаемся мы, я и моя жена, – два человека, безвинно осужденные по лживому обвинению.
Но одного этого письма было мало. Во-первых, оно оказалось достаточно резким, что в той ситуации могло возыметь обратный эффект: такой тон должен был насторожить редакцию. Во-вторых, нужно было заручиться более серьезной поддержкой, потому что фамилия Азадовского ассоциировалась скорее с его отцом, нежели с самим Константином. Именно для этого Щекочихин, хорошо понимавший, как работают советские механизмы, предложил Азадовскому подкрепить крик своей души коллективным письмом ленинградских и московских писателей на имя главного редактора. Азадовский тогда мог только предполагать, кого из писателей ему удастся склонить к участию в этом предприятии…
Вернувшись в Ленинград, он поделился новостями с близким другом – писательницей Ниной Катерли; в ее же квартире при деятельном участии ее мужа Михаила Эфроса был составлен текст письма главному редактору:
Уважаемый Александр Борисович!
Ознакомившись с письмом К.М. Азадовского в редакцию «Литературной газеты», мы, нижеподписавшиеся, просим Вас отнестись к его жалобе с особым вниманием. Уголовное дело, возбужденное в свое время в г. Ленинграде против К.М. Азадовского, действительно, вызвало общественный резонанс, и есть все основания полагать, что имели место грубые нарушения законности.