тя он не «сдал» сотрудников КГБ, но упомянул тем не менее милицейское руководство города, курировавшее операцию, поименно назвав и начальника УУР ГУВД генерала Г.Д. Зигаленко, и начальника ГУВД генерала В.И. Кокушкина.
Если открыть рассказ Салтыкова-Щедрина «Первый шаг» (1857), вошедший в «Губернские очерки», то можно прочитать описание подобного феномена. С одной лишь разницей, что у Салтыкова-Щедрина это следователь, а Арцибушев – старший оперуполномоченный. Однако за 130 лет, прошедших со времени написания рассказа до этого судебного процесса, зарисовка писателя, отображающая «казусные обстоятельства» российской судебной практики, совершенно не потускнела:
Положение следователя, вообще говоря, очень тяжелое положение. Разумеется, оно далеко не может сравниваться ни с положением фельдмаршала во время военной кампании, ни даже с положением гарнизонного прапорщика во время осады Севастополя; но личный взгляд следователя может придать всякому мало-мальски важному делу интерес, не изъятый своего рода тревожных ощущений. Бывают, конечно, следователи, которые смотрят на свои обязанности с тем же спокойствием, с каким смотрят на процесс пищеварения, дыхания и тому подобные фаталистические отправления своего организма; но до такого олимпического равнодушия не всякий может дойти. Иногда случается, что в голову нахлынут тысячи самых разнообразных и даже едва ли не противозаконных соображений и решительно мешают вышеозначенному спокойствию. Шевельнется, например, ни с того ни с сего в сердце совесть, взбунтуется следом за нею рассудок, который начнет, целым рядом самых строгих силлогизмов, доказывать, как дважды два – четыре, что будь следователь сам на месте обвиняемого, то… и так далее. Ну, и раскиснешь совсем…
Именно в таком положении и оказался, видимо, Арцибушев. По неведомому стечению обстоятельств он остался «один на один со своею совестью» и… прислушался к ее голосу. Вряд ли это было легким решением для Олега Николаевича, старшего офицера ленинградской милиции.
И здесь мы должны согласиться с Юрием Щекочихиным: даже в таких специфических областях, как уголовный розыск или органы государственной безопасности, встречаются люди, для которых понятие «совесть» не является пустым звуком.
Заседание 20 июля 1988 года
Второй день вернул ситуацию в нормальное правовое русло, не допускающее подобных сбоев. Арцибушев, который накануне начал было говорить, казался в этом заседании если не полностью другим человеком, то, во всяком случае, изменившимся. Всем присутствующим стало очевидно, что накануне вечером с ним «побеседовали». Арцибушев не стал отказываться от своих предыдущих показаний, но перестал отвечать по существу.
Прокурор Якубович тактики своей не изменил – он последовательно и педантично отклонял ходатайства, касавшиеся сотрудников КГБ и истребования материалов проверки. Свое несогласие с просьбой вызвать в суд Архипова и Шлемина прокурор мотивировал тем, что «суд рассматривает исключительно вопрос по обвинению Азадовского по ст. 224».
Выступление «юрисконсульта автоколонны» Е.Э. Каменко, который вел уголовные дела Азадовского и Лепилиной, напоминало скорее «игру в молчанку». Каменко ссылался на давность событий, а на вопросы Азадовского вроде «вы писали в объяснительной записке 1983 года об участии сотрудников КГБ» скупо отвечал: «Раз писал, значит, так и было»; но ничего нового добавить не мог.
Вернувшись к вопросу о появлении наркотиков в квартире Азадовского, прокурор не стал рассматривать версию Арцибушева (о «врагах») и, уж конечно, не вспомнил слова Хлюпина (о сотрудниках КГБ). Для обоснования своей обвинительной тактики он выбрал другого подозреваемого – «гражданку Лепилину, осужденную за хранение наркотиков и признавшую свою вину». Этот демарш прокурора лишь добавил нервозности в обстановку судебного слушания, и без того достаточно накаленную.
Светлана была допрошена в качестве свидетеля. Она подробно рассказала о том, что происходило в день задержания, о тех унижениях, которым была в тот же день подвергнута, и ее показания с предельной ясностью обнажили и циничный расчет, и масштаб провокации, осуществленной против нее и Азадовского. Выступление Светланы стало наиболее заметным событием второго дня. Цитируем по сохранившейся записи:
Познакомилась с Азадовским в 1975 г. Жили в одном дворе на ул. Желябова. В ноябре 1980 г. в ресторане на банкете я познакомилась с одним человеком. Он назвался испанцем по имени Хасан. Говорил мне, что физик, учится в Ленинградском университете. В ноябре – декабре 1980 г. он несколько раз заходил ко мне на работу; других встреч у нас не было.
18 декабря он позвонил мне по телефону на работу и сказал, что уезжает, хочет попрощаться. (Утром этого дня я разговаривала с Азадовским по телефону, сказала, что, может быть, зайду к его маме.) Мы условились о встрече. Место встречи назначил он сам: в кафе на ул. Восстания. Около 6 часов вечера мы с ним встретились. Сидели недолго, где-то около получаса, так как у меня болела голова. Хасан сказал, что у него есть хорошее средство от головной боли, называется «горная трава», ее можно употребить в чай или покурить. Мы вышли из кафе, Хасан проводил меня немного по ул. Восстания, простился со мной и ушел. А я пошла домой на ул. Желябова. Шла я через проходной двор дома № 10. Заходить к матери Азадовского я передумала, шла к себе домой через проходной двор. Во дворе стояли четыре человека (трое мужчин и одна женщина), один из мужчин (вот он здесь сейчас находится в суде, его фамилия Арцибушев) подошел ко мне, показал удостоверение и попросил пройти в соседний дом, где находится опорный пункт [народной] дружины, они взяли меня под руки, я возмущалась, пыталась освободиться, и в это время у меня из сумки упали на землю перчатки, книги и пакетик, который дал мне Хасан, – все то, что лежало сверху сумки, сумка была полна вещей. Они бросились поднимать это, говоря, что же это я пытаюсь выбросить. (Впоследствии это было использовано как чуть ли не основная улика против меня.) Меня привели в дружину, первым же делом развернули пакетик, и один из сотрудников, его фамилия Матняк, сказал, что это анаша. Так я впервые услыхала, чтó было завернуто в этот маленький пакет.
Дружинница стала меня раздевать догола и обыскивать, я ничего не могла поделать, пришлось раздеться, хотя кругом стояли мужчины, но ничего обнаружено не было. Когда я оделась, меня вывели на улицу, там уже стояла наготове черная «Волга». Арцибушев сел спереди, остальные, в том числе и я, сзади. Арцибушев повернулся ко мне и сказал: «Вот и получила три года!»
Меня привезли в 27-е отделение милиции на пер. Крылова. Это было примерно в 7 часов вечера. До 11 часов вечера я сидела в камере и ждала, пока меня вызовут. В 11 часов начался допрос, следователь Замяткина опять зачем-то раздела меня, в комнате находились другие мужчины, мне незнакомые. Во время допроса Замяткина стала спрашивать меня, к кому я шла в доме 10. Кто там живет? Я ответила, что там живет Азадовский, но что заходить к нему в этот вечер я не собиралась. Допрос закончился около 12 часов.
Меня переместили в КПЗ, где я провела двое суток. Затем меня отправили в следственный изолятор. И там сразу же обрили наголо. Мне не хочется об этом говорить подробно, но именно это меня, что называется, совершенно «доконало». Не все ведь знают, что значит войти в тюрьме в женскую камеру наголо обритой. (Бреют тех, у кого вши, и женщина, обритая наголо, вызывает в камере определенное отношение…)
Когда на закрытие дела пришел адвокат Брейман, я, естественно, ухватилась за него, как утопающий хватается за соломинку. Я очень в него поверила, а он, готовя меня к суду, сказал: «Делать нечего, ты должна признать свою вину, Азадовскому все равно ничем не поможешь, дело его ведет КГБ, и его песенка спета». Брейман сказал мне, что если я признаю свою вину, то, может быть, «получу полгода и сохраню квартиру», поэтому я на суде признала свою вину. Мои показания на суде были самооговором, впрочем, в том состоянии, в котором я тогда находилась, я могла признать что угодно и подписать что угодно. Я признала себя виновной под давлением той страшной ситуации, которая вокруг меня была искусственно создана. В тот момент у меня наступило тупое безразличие к происходящему.
Я никогда не употребляла наркотиков, никакого отношения к ним не имела. Пакет у Хасана я взяла как лекарство. Меня осудили абсолютно безвинно. В деле нет ни одного факта, подтверждающего мое отношение к наркотикам…
Азадовский продолжал заявлять ходатайства, касающиеся вызова в суд сотрудников КГБ и истребования материалов проверки. И тогда судья, которому в очередной раз предстояло вынести решение по этому поводу, нашел спасительный выход. Он неожиданно согласился с Азадовским: «Нет никакого сомнения, что сотрудники госбезопасности участвовали в обыске. Да, участвовали, я в Ваших словах не сомневаюсь». Этим он весьма озадачил сторону защиты; Азадовский просто не мог понять, почему это судья так легко с ним согласился. Но Цветкову в сложившейся ситуации было легче признать правоту Азадовского (в которой он, конечно, ничуть и не сомневался), чем бесконечно обсуждать одни и те же ходатайства, в которых упоминалась вся та же организация. «В этом просто нет необходимости», – сказал судья, имея в виду вызов в суд сотрудников КГБ, и посоветовал Азадовскому направить все его претензии по данному поводу в городскую прокуратуру.
Следует также упомянуть, что Азадовский в этот день окончательно изменил свою прежнюю точку зрения, которой придерживался все предыдущие годы, – о том, что наркотик был подброшен ему при обыске. Ведь еще на суде 1981 года он допускал (во всяком случае, сказал это вслух), что наркотик мог быть подброшен не милицией, а в квартиру «попал без его ведома от его знакомых», что отражено в описательной части приговора. Но на суде 1988 года, выслушав Хлюпина, он стал решительно склоняться к версии о том, что наркотик на полке с книгами появился в рамках какой-то более крупной провокации. «Я могу гипотетически допустить, – сказал Азадовский, – что это сделал кто-то из моих знакомых, конечно, не по своей воле, а осуществляя всю эту цепь». Это прозвучало весьма невнятно, да и сам он в этот момент вряд ли мог объяснить, какую «цепь» он имеет в виду. В конце концов судья огласил решение о переносе судебного заседания на 11 августа.