После выступлений Зиновьева и Бухарина против Устрялова имя последнего не могло не быть дискредитировано, но зато в Москве теперь прислушиваются к каждому слову, сказанному им в Харбине. Его влияние еще более увеличивается.
ЧЕТЫРНАДЦАТЫЙ СЪЕЗД
Сталину тактически невыгодно было представлять свою политику как имеющую национально-русский аспект, и уже по своим причинам он желал исключить его из полемики. На съезде партии, открывшемся в декабре 1925 г., он демагогически свел идеологию Устрялова к идее восстановления «демократической республики», возможность чего предоставлял ему сам Зиновьев, в настоящий момент главный противник Сталина. Сталин, однако, согласился с зиновьевской, а не с бухаринской интерпретацией Устрялова, отказавшись признать, что устряловский национализм представляет какую-либо опасность, как это только что сделал Бухарин.
«Сменовеховство, — сказал Сталин, — это идеология новой буржуазии, растущей и мало-помалу смыкающейся с кулаком и со служилой интеллигенцией... По ее мнению, коммунистическая партия должна переродиться, а новая буржуазия должна консолидироваться, причем незаметно для нас мы, большевики, оказывается, должны подойти к порогу демократической республики, должны потом перешагнуть этот порог и с помощью какого-нибудь «цезаря», который выдвинется не то из военных, не то из гражданских чинов, должны очутиться в положении обычной буржуазной республики. Такова эта новая идеология, которая старается морочить нашу служилую интеллигенцию, и не только ее, а также и некоторые близкие нам круги...».
«Устрялов, — сказал Сталин, — автор этой идеологии. Он служит у нас на транспорте. Говорят, что он хорошо служит. Я думаю, что ежели он хорошо служит, то пусть мечтает о перерождении нашей партии. Мечтать у нас не запрещено. Пусть себе мечтает на здоровье. Но пусть он знает, что, мечтая о перерождении, он должен вместе с тем возить воду на нашу большевистскую мельницу. Иначе ему плохо будет».
Сталин весьма мягко отозвался об Устрялове и в рамках тогдашней фразеологии фактически взял его под защиту. Он обошел молчанием намеки Зиновьева.
Зато сторонники Сталина дружно напали на Зиновьева. Поднимающийся наверх Л. Каганович доказывал, что Зиновьев метил именно в Бухарина, утверждая, что в брошюре Зиновьева содержатся «метко, искусно, литераторски составленные цитаты, такие, что даже сразу не поймешь — как будто об Устрялове речь идет, а на самом деле там стреляют по тов. Бухарину, пытаются доказать, что есть перерождение и т.д.». Сторонник Бухарина М. Томский заявил, защищая своего друга, что вообще не следует обращать внимания на Устрялова и что, полемизируя с ним, выпячивают провинциального автора без всяких на то оснований.
М. Рютин (в 1932 г. призывавший к свержению Сталина), однако, обвинил оппозицию в том, что та утверждает, что в «Правде» пишут «сменовеховцы под маской коммунизма» (редактором «Правды» был сам Бухарин).
Трусливый Зиновьев неуклюже оправдывался на съезде, говоря, что его статья не содержала нападок на партию, а только на Устрялова, не удержавшись все же от ссылки на слова Устрялова о уже начавшейся трансформации центра партии и вытеснении из него левых настроений. Особенно подчеркивал Зиновьев следующие слова Устрялова: «Идет новая волна здравого смысла, гонимая мощным дыханием необъятной крестьянской стихии».
Зато Зиновьев решил взять реванш, используя все еще находившуюся под его контролем ленинградскую печать. В дни работы съезда «Ленинградская правда» придала полемике более откровенный характер. В одной из статей большинство ЦК обвинялось в громких фразах о международной революции и в представлении Ленина теоретиком национально-социалистической революции. Это тем более не имело отношения к Бухарину.
Устрялов был от съезда в восторге несмотря на то, что он был там притчей во языцех. Он называл съезд собором! «Как не порадоваться, — ликовал он, — констатируя, сколь железным уверенным маршем ведет ВКП великую русскую революцию в национальный Пантеон, уготованный ей историей!» Устрялов, естественно, резко осуждает оппозицию, с удовлетворением отмечая, что «партия уходит все дальше вперед от ленинской эпохи», и делает следующее предсказание: «Если XIV съезд проходит под лозунгом «вперед с Лениным!», то XV съезд скорее пройдет под лозунгом «вперед с Лениным и от Ленина!».
Устрялов сознает, что старое партийное поколение грамотнее и культурнее нового, но, следуя своей диалектике, заявляет: «Хорошие люди из оппозиции гораздо хуже «худых» из большинства». «Партийный середняк, — по словам Устрялова, — в настоящий момент социально полезнее и государственно плодотворнее». Старому же поколению партии он прямо поет отходную: «Наступают сумерки старой ленинской гвардии».
ТРЕВОГА БУХАРИНА
Не один Зиновьев, чьи сумерки предвидел Устрялов, был напуган национал-большевизмом. Вскоре, несмотря на весь свой оптимизм, начинает проявлять плохо скрытую тревогу и победитель Бухарин, всегда подозрительный и враждебный к русскому национализму. Исследователь Бухарина Стивен Коэн показывает, что, несмотря на защиту «социализма в одной стране», тот явно смущался «налетом национализма», лежавшим на этом лозунге. Бухарин, по словам Козна, стремился противодействовать этому тремя способами:
1) заверениями, что социализм будет построен лишь через несколько десятков лет;
2) утверждениями, что даже если он и будет построен в одиночестве, то будет отсталым;
3) предостережением не ставить никакого ударения на национальных аспектах лозунга.
Вскоре после съезда Бухарин, выступая против оппозиции в Ленинграде, уже явно опасался, как бы именно национал-большевизм не превратился в идеологию системы, сказав, что если возможности СССР будут преувеличены, если в СССР будут плевать на мировую революцию, может возникнуть особая идеология, особый «национал-большевизм», а от него уже всего несколько мелких шагов до еще худших идей.
ЗАКРЫТИЕ «РОССИИ»
Обвинения оппозиции, подозрительность Бухарина заставляют Сталина маневрировать. В первых числах апреля 1926 года состоялся пленум ЦК, на котором впервые выступила т. н. объединенная оппозиция, где впервые совместно выступили Троцкий и Зиновьев. Не добившись решающей победы на пленуме, Сталин идет на некоторые компромиссные шаги в преддверии решающей битвы. Одним из таких шагов оказываются репрессии против «Новой России». Недели через две после закрытия пленума журнал закрывается, а Лежнев, спасенный когда-то от расправы Зиновьевым, высылается из страны. Этому предшествует статья в «Правде», в которой Лежнев обвиняется в том, что он якобы борется против советской экономической платформы.
Лежнев провозглашается выразителем экономической платформы «новой буржуазии». Статья все же не оставляла сомнений и в его национал-большевизме, ибо Лежнева называют сменовеховцем с идеей о том, что «большевизм национален и большевики призваны восстановить Россию как великую державу». Правда, в качестве литератора Лежнев наделялся комплиментами как блестящий стилист, не уступающий Устрялову — «пророку обанкротившейся и блуждающей интеллигенции».
С одной стороны, Лежнев оказался козлом отпущения, костью, брошенной оппозиции и Бухарину. Но Сталину эту кость было не жалко. Дело в том, что леворадикальный национал-большевизм Лежнева не совпадал с его дальними планами. Занимая левый фланг национал-большевизма, Лежнев не замечал, что он входит в противоречие с действительностью. Он становился все более инородным телом, и в обстановке общей борьбы против леворадикальных сил в советском обществе, в обстановке борьбы против оппозиции он должен был разделить ее судьбу, хотя эта оппозиция к нему самому была крайне враждебна. Скифство было разгромлено, и он как его последний выразитель не мог надолго его пережить. Но крах Лежнева не был поражением национал-большевизма — он был лишь концом той его формы, которая связала себя с леворадикальными идеями первого периода революции. Этот период кончался, а с ним и революционное народничество.
Факт закрытия «Новой России» рассматривается в позднейших советских работах как доказательство того, что выступления сменовеховцев были этим запрещены, но этому противоречит слишком многое. Лежнев оставил свое наследство.
«ДНИ ТУРБИНЫХ»
Прежде всего это касается одного из авторов Лежнева, Михаила Булгакова, имевшего устойчивую репутацию правого сменовеховца, чья пьеса «Дни Турбиых», поставленная в октябре 1926 г., не только оказалась сенсацией, но и явилась предметом ожесточенной борьбы между МК ВКП(б) с одной стороны, и Луначарским — с другой, которого, видимо, тайно поддерживал Сталин.
Пьеса Булгакова была инсценировкой романа «Белая гвардия», публикация которого была начата Лежневым в начале 1926 г., но не закончена из-за внезапного закрытия журнала. Сам Булгаков исключительно остроумно описал в своем «Театральном романе» историю «Белой гвардии», с большой симпатией описав Лежнева в образе загадочного издателя Рудольфи.
Булгаков описывал безнадежность белых во время гражданской войны, и хотя в его романе не содержалось особых историософских концепций, В. Лакшин вполне прав, следующим образом описывая образ революции у Булгакова: «Бродит взбунтовавшаяся народная глубина глубин, а на поверхности жизни мелькают, сменяя друг друга, политические временщики и авантюристы, желающие отстоять свои привилегии или просто погреть руки на разожженном мужицким гневом огне».
В романе есть следующая сцена. Алексею Турбину в 1919 году снится сон, в котором его вахмистр, погибший еще в 1916 году, рассказывает, как в раю ожидают большевистские эскадроны, погибшие под Перекопом в... 1920 году, через год после описываемых событий. На недоуменный вопрос самого вахмистра, почему большевиков пускают в рай, «бог» отвечает: «Мне от вашей веры ни прибыли, ни убытку. Один верит, другой не верит, а поступки у вас у всех одинаковые, сейчас друг друга за глотк