все получили конституции (новые, если таковые уже были). И во всех просматривался некий общий канон. Не следует думать, что они были списаны с французской: народное представительство при их составлении и принятии вовсе не было декоративным, как полагают некоторые историки. Но все они предусматривали разделение властей, светский характер власти, выборные законодательные органы и – важная деталь – унитарный характер государства. Тут к Монтескьё прибавляется Гоббс с его ясным пониманием необходимости централизации власти. Уместно думать, что и личные представления о власти Наполеона (принцип единоначалия) также имели значение. Он упорно пытался из Соединённых провинций сделать Батавскую республику и Гельветическую республику – из Швейцарской Конфедерации. Но вот это-то ему и не удалось, пришлось отступить самому, к чему нам придётся ещё вернуться.
Но в целом «конституционный канон Гоббса – Монтескьё», как мы вправе его назвать, оказался жизнеспособен. Хотя большинство конституций наполеоновской эпохи не пережило Венского конгресса (что было, скорее, форс-мажором), все они дали плоды на следующих этапах развития тех из государств, которые сохранились, и их разнообразных преемников.
И это возвращает нас к мысли о проектном характере конституций. Потому что наполеоновский проект послереволюционной Европы не сразу, но состоялся, в отличие от его же проекта Французской империи. Ближайшими доказательствами чему стали Германская империя и Итальянское королевство. Сопоставление же проекта и его результатов указывает на то, что проект состоялся ровно настолько, насколько адекватным реальности было социальное знание, на котором он был основан, то есть его идеология. И это позволяет сделать важнейший вывод: конституция – это акт не правовой, а идеологический[234]. Что никак не удаётся усмотреть через призму существующих теорий государства и права. Пока идеология, заложенная в конституцию – проект государства, выдерживает испытание практикой, то есть сохраняет свои научные основания, государство живёт и развивается. Несостоятельность идеологии влечёт крушение государства. А изменение идеологии требует изменения способа существования государства (в том числе и его устройства, хотя это и необязательно), а значит, и его конституции.
III.3. Конституции до конституций – этюд о небывальщине
В исторических трудах встречаются порой удивительные утверждения. Всем известно, что Россия – родина слонов. Но вот уважаемый профессор А. Янов утверждает, что Россия – родина конституционализма:
«Салтыков предложил новость – не только в русской, но и в европейской истории: по сути, полноформатную Конституцию. В начале XVII века! Пройдут столетия, прежде чем идея конституционной монархии овладеет умами европейских мыслителей. Откуда она взялась в периферийной, отсталой и главное, неевропейской, если верить консенсусу, Москве?»[235]
О чём это он? Оказывается, о выдвинутых Семибоярщиной условиях, на которых Владиславу Вазе (сыну польско-шведского короля Сигизмунда III) было предложено занять российский престол. В другом месте[236] он примерно так же, хотя и с меньшим восторгом (всё-таки XVIII век на дворе) квалифицирует «кондиции» – условия, выдвинутые Верховным тайным советом, на которых на российский престол приглашалась герцогиня Курляндская (Анна Иоанновна). Между тем кондиции (будем дальше пользоваться этим термином) – это почтенный и общепринятый в Европе политический жанр[237]: когда призывают на престол иноземную венценосную особу, то обычно формулируют условия. Главным из них всегда является соблюдение местных обычаев (которые иноземец вправе не знать). А для надзора за соблюдением условий образуется комиссия из местной знати (регентский совет, Семибоярщина, Верховный тайный совет, Боярская дума и т. п.). Так поступали множество раз при смене династий. Кондиции польская знать выдвигала всем избранным монархам: Иоганну Люксембургскому, Генриху Валуа, Стефану Баторию, Вазам и пр.
Бывало и так, что кондиции выставляли даже собственным природным монархам. Так венгры поступили с королём Андрашем II Крестоносцем ввиду того, что за время похода он утратил связь с родиной и «онемечился».
Ничего не напоминает? Конечно, Билль о правах! Тов. Янов это сходство тоже усмотрел, но сделал противоположные выводы – принял кондиции за конституцию. И это, конечно, не «случайная ошибка», а презумпция: раз Билль о правах уже сочли конституционным актом, значит и это – конституция. И вообще, конституция должна быть. Потому что, как считают многие, она является средством ограничения власти. А власть следует ограничивать – ведь это прилично, цивилизованно.
За этими утверждениями скрывается полное непонимание природы власти. Потому что власть всегда ограничена, если это не власть всемогущего Бога. Она ограничена суммой отношений, в которых властители повелевают, а подвластные добровольно подчиняются. Причем власть ограничивает себя сама ровно настолько, насколько она знает, в чём эти отношения состоят. В точности как Маленький принц Сент-Экзюпери, точно знающий, когда следует повелеть солнцу взойти. То есть власть – это также непротивление сторон, поэтому может, в частности, основываться и на «договоре», хотя тут его природа состоит лишь в том, что стороны осведомляют друг друга о характере своих отношений, обмениваясь необходимым знанием. Что может быть сделано и другими способами, а также может и не понадобиться, если нужное знание общеизвестно, например сохраняется в обычае.
Уместно рассмотреть это подробнее на примере истории человека, давно уже провозглашённого «предтечей русского конституционализма, парламентаризма, демократизма и прочая, прочая, прочая» – Андрея Михайловича Курбского[238]. Его называют «борцом за свободу» и даже «первым русским диссидентом», что вполне ясно сообщает нам, какие общественные группы эксплуатируют такой его образ. Сегодня он, несомненно, превратился в идеологическое клише, используемое для антигосударственной пропаганды.
Полезно разобраться, каков был на деле князь Курбский и почему его память получила такое употребление.
«Князь Курбский от царского гнева бежал»[239]… чтоб Крупским[240] прослыть меж поляков.
К началу XIX века жизнь князя-изменника представляла лишь антикварный интерес[241]. Его превращением в историческую личность мы всецело обязаны Н.М. Карамзину, который использовал заочную полемику Ивана Грозного с Курбским как инструмент продвижения собственных взглядов на роль дворянства в российском государстве (см. II.2.1.2). То есть, выступая в качестве идеолога дворянства, Карамзин подчеркнул идеологическую составляющую (довольно скудную) взглядов Курбского и по-своему её интерпретировал.
Для этого ему понадобилось возвеличить Курбского и создать на основе его оценок образ Грозного, в одночасье «обуянного безумием» и превратившегося в «необузданного и кровожадного деспота». Хотя необузданным деспотом был как раз Курбский, что стало ясно всему свету, когда он переселился в Литву[242], но было, конечно, свойственно ему и прежде, хотя оставалось шито-крыто. В своих сочинениях Курбский отстаивал как раз своё – и всех бояр-вотчинников – право на ничем не ограниченные своеволие, необузданность и деспотизм, освящённые, в его глазах, обычаем. А намерение царя всех их обуздать рассматривал как попытку их «пожаловать в звание холопов государевых».
И ещё один «обычай старины» горячо отстаивал Курбский: свободу бояр отъехать в чужую землю, то есть перейти на службу к иному государю (что он сам и сделал). Хотя в глазах не только русского царя, но и значительной части знати (даже на Западной Руси) такое поведение уже воспринималось как предательство земли русской, а значит как преступление. В своих письмах, номинально адресованных Иоанну, но достаточно широко расходившихся в списках по обе стороны границы[243], Курбский о-правдывает[244] свой отъезд не столько особыми своими обстоятельствами, сколько тем, что любой боярин в любых обстоятельствах по собственной воле вправе был так поступить.
Курбскому вольно́ было видеть во всём этом обычай, и такой обычай в прежней, догосударственной Руси действительно существовал. Обычай предательства – предавали всех: родичей, союзников; подданные – правителей, правители – подданных. Но этот обычай не просто отжил своё, он был изжит – и дорогой ценой. Божественная педагогика, которую на Востоке именуют кармой, предоставила русским неумолимого учителя: Чингис и его потомки не только показали им, какого могущества может достичь народ, не допускающий предательства, но и карали железной рукой любые его проявления на всех подвластных им землях, как того требовала Яса[245]. И только изжив обычай предательства в своей среде, русские смогли стать нацией – выйти из состава монгольского государства и создать собственное (см. II.0.4).
Так что Курбский в обоих случаях отрицал свою (и боярства в целом)