думного собора) и церковного освященного собора[259]. Признаки сословно-представительного учреждения сообщило соборам расширение представительства знати (за счёт служилого сословия) и духовенства (помимо архиереев). Сторонники такого взгляда ссылаются также на эпизодическое приглашение отдельных лиц из других сословий. Но это стало происходить не ранее 1566 года, то есть уже после опалы Адашева и его приспешников[260]. Так что приписывать именно им формирование сословного представительства в России безосновательно. Впервые представители иных сословий стали участвовать в Земском соборе 1610–1613 годов, когда ополчившийся народ устами гражданина Минина, князя Пожарского и патриарха Филарета (Федора Никитича Романова) громко заявил о своём участии в делах государства. Включение же в число участников Земских соборов выборных представителей иных сословий произошло лишь при Михаиле Романове.
Важное значение для развития русского государства имела реформа приказной системы. Первоначально приказами назывались временные органы, создававшиеся для решения конкретных задач по приказу великого князя (отсюда и само слово). При Василии III появились первые постоянно действующие приказы, управлявшие великокняжеским двором и ведавшие казной[261]. Лишь при Иване Грозном стали появляться приказы и родственные им «четверти» для управления присоединяемыми к государству территориями. Реформа приказной системы, приписываемая «Избранной раде», состояла в учреждении постоянно действовавших приказов «по отраслевому принципу», то есть выполнявших отдельные общегосударственные функции. К ранее единственному не придворному Казённому приказу прибавились Челобитный, Посольский, Стрелецкий, Пушкарский, Бронный, Печатный и другие. При этом происходило формирование дьячества (то есть бюрократии) как особой группы в составе служилого сословия. Это, бесспорно, способствовало централизации государственного управления. Но даже если верно, что создание новых приказов – заслуга Адашева (о чём нет иных свидетельств, кроме совпадения времени), как раз дьячество последовательно демонстрировало, что служит именно царю, а не кому бы то ни было ещё, и стало главной опорой царя в его противостоянии боярской верхушке, подавлении её возмущений и устранении «Избранной рады»[262]. Так что и эта реформа содействовала оформлению и укреплению самодержавия, а не ограничению царской власти.
Всё это заставляет думать, что Иван Васильевич пользовался советами приближённых, пока они были полезны и способствовали реализации его намерений. Это было так, пока ход событий в основном сохранял инерцию обычая. А когда накапливающиеся перемены обычай потеснили, эти советы перестали быть полезными. Тогда-то царь и счёл за благо советчиков сменить. А может, и сделать что-то ещё.
С высоты сегодняшнего понимания можно сказать, что если знания всех советчиков оказываются бесполезными, нужно добыть новое знание методом проб и ошибок. А главное знание в таких ситуациях, как сказано выше, это знание о пределах власти. Трудно не увидеть эксперименты по добыче именно этого знания в таких действиях Грозного, как передача власти Симеону Бекбулатовичу или опричнина.
Резюмируя, можно сказать, что так называемые участники «Избранной рады» в целом действовали в рамках обычая, сложившегося порядка вещей. А более консервативные из них, как Курбский, продолжали считать обычаем тот порядок, который прекратил своё существование уже при Иване III, то есть не только не способствовали переменам, но активно противостояли им, добиваясь возврата в прошлое.
Поборником же и организатором перемен выступал как раз Иван Грозный. Его нетрадиционные действия потому и шокировали современников, что шли вразрез с обычаем и разрушали его. Его упорство в таких действиях указывает на то, что образ (прожект) будущего государства у него был. Но он не был обеспечен необходимым прикладным знанием (идеологией), а потому и не мог быть явно выражен в какой-то конституции. Царь просто утверждал своё видение государства делами, решая проблемы по мере их возникновения.
Так же поступили в 1613 году и вышеназванные вдохновители Земского собора, избравшего на царство основателя новой династии Михаила Романова. Они руководствовались собственным государственным сознанием, а вовсе не какой-то «конституцией», никаких признаков каковой ни в актах Собора, ни в свидетельствах современников не обнаруживается. Что неудивительно.
Ведь рождение западноевропейского конституционализма Нового Времени – продукт века Просвещения, результат проникновения научных методов в сферу знания о человеке и обществе. Мы утверждаем, что раньше это и не могло произойти: невозможно создать проект государства, не располагая проверенным знанием о его устройстве (пусть даже частичным и схематическим), а значит не имея языка, пригодного для его описания. Но и этого мало: общество становится пригодным для проектного развития – сознательного и целенаправленного изменения своей государственной формы – лишь тогда, когда в нём вырастает достаточно людей, владеющих этим знанием, этим языком, но также и готовых осознанно взяться за это дело.
III.4. Конституционализм в Российской Империи
Мы знаем, что конституция, в современном смысле этого слова, появилась в России в начале XX века, когда прочие государства Европы и многие – остального мира конституциями уже обзавелись. Что это – поздно или рано? Почему тогда, а не в другое время?
В царствование Екатерины II и Павла I в российском обществе нужными знаниями и языком владело едва ли несколько сот образованных людей, большинство из которых усвоило их из общей любознательности, а вовсе не ради практического применения. Конечно, заявлявших о своём интересе к идеям Просвещения было несколько больше, но эти просто любопытствовали или следовали моде. И уж совсем немногие сознательно стремились распространить эти знания в перспективе их будущей полезности (см. II.2.10), что властью вовсе не одобрялось (вспомним судьбу Новикова).
Однако первая попытка использовать эти знания в собственной деятельности на государственной ниве была предпринята именно тогда.
Её совершил Никита Иванович Панин[263] – сподвижник Елизаветы Петровны, деятельный участник переворота и глава Коллегии иностранных дел при Екатерине II, воспитатель цесаревича Павла Петровича – влиятельнейший вельможа трёх царствований.
Свой первый проект реформы управления страной он представил именно Екатерине, справедливо полагая, что уж она-то необходимым языком владеет. Документ предусматривал создание Императорского совета, наделённого законодательными и контрольными полномочиями, повышение роли Сената, а также ряд «антикоррупционных мер», как мы бы теперь сказали. Императрица всё поняла[264], но ничего не приняла. Она усмотрела в проекте вторичность, подражательность западноевропейским образцам, что неудивительно для человека, прожившего долгую жизнь дипломата, «более сведущего в заморских порядках, чем в русских».
Вторую попытку Панин предпринял в конце жизни (это уже 80-е годы XVIII века), составив вместе со своим братом фельдмаршалом Петром Ивановичем и доверенным секретарем Д.И. Фонвизиным[265] уже развёрнутый проект конституции (избегая, правда, самого этого слова), адресованный Павлу, с которым они вроде бы хорошо понимали друг друга. Похоже, что тут Панин учёл критику его предыдущего проекта Екатериной. Во всяком случае князь П.А. Вяземский позже писал: «Граф Панин, …был Русским не только по характеру и направлению своей политики, но и истинно Русским человеком с головы до ног. <…> Ничто, касавшееся до России, не было ему чуждо или безразлично».
В дошедшей до нас преамбуле[266] документа подчёркивалось: верховная власть вверяется государю «для единого блага его подданных». А источник его власти – согласие народа с правителем, которого народ избрал, чтобы тот управлял им. Иначе устроенное государство слабо, ибо это «колосс, державшийся цепями. Цепи разрываются, колосс упадает и сам собою разрушается…». В этом Никита Иванович, похоже, придерживался того же взгляда на власть, что и мы: власть основана на добровольном согласии подвластных, а вовсе не на принуждении и насилии.
Никита Иванович не смог вручить свой проект Павлу Петровичу (что было опасно при Екатерине) – он скончался на руках цесаревича, оплаканный им с искренней любовью. Это, при воцарении Павла, сделал брат Никиты Ивановича – Пётр. Тут-то и обнаружилась вся условность взаимопонимания Павла со своим любимым наставником. Панин учил Павла принимать во внимание опыт Западной Европы и, подобно прародителю Петру I, не стесняться брать из него образцы. Но Павел, им же воспитанный в свободной воле, избрал другие образцы. А проект Панина, отвергнутый Павлом, остался семейным достоянием[267] Романовых.
III.4.1. Александр I Благословенный
Так надо ли удивляться, что наследник Екатерины II и Павла I цесаревич Александр Павлович писал уже своему прежнему наставнику Ф.-С. Лагарпу[268]: «Полагаю… после воцарения даровать России конституции. <…> После чего я власть с себя сложу полностью и, если Провидению угодно будет нам способствовать, удалюсь в какой-нибудь тихий уголок, где заживу спокойно и счастливо, видя благоденствие моей отчизны и зрелищем сим наслаждаясь. Вот каково мое намерение, любезный друг»[269].
После воцарения Александр непосредственно столкнулся с тем, что раньше только наблюдал: государство в России вроде бы есть, а вот устройства, то есть устойчиво и единообразно действующего механизма, «государственной машины», у него как бы и нет. Такое de facto отсутствующее государственное устройство он сам при первом обращении к членам созванного им Негласного комитета назвал «безо́бразным».
Тем не менее Александр постоянно возвращался к мысли о конституции, подробно обсуждал её с ними, а потом – много лет – со Сперанским (см. II.2.6). Тот составил для него ряд записок, одна из которых – «Введение к уложению государственных законов» – представляла собой, конечно, не «проект конституции» (каковым её иногда представляют), а развёрнутое рассмотрение того, что именно конституция должна содержать и к чему должно вести её принятие. Причём каждому очерку того или иного элемента государственного устройства Сперанский предпосылал развёрнутое теоретическое обоснование. Так что эта записка была руководством к размышлению о конституции.
В ней он писал в частности:
«Образ правления должен быть соразмерен той степени гражданского образования, на коей стоит государство. Каждый раз, когда образ правления отстает или предваряет сею степень, он испровергается с большим или меньшим потрясением. <…>
Сим изъясняются также и те неудачи, коими нередко были сопровождаемы самые благотворные усилия политических перемен, когда образование гражданское не приуготовило еще к ним разум»[270].
Тем самым он подчеркивал: чтобы изменить образ правления, надо прежде этот образ правлению придать. А также что разум к этому следует подготовить, то есть вооружить его теми самыми знаниями и языком, о которых мы говорим. И с годами Александру становилась всё яснее несоизмеримость поставленной им перед собой задачи со временем собственной жизни. В горьких словах «некем взять», сказанных им по поводу пробуксовки реформ, воплотилось всё: и отсутствие опоры в окружении, и нерадивость служащих, и неготовность общества.
Так что государю пришлось сконцентрироваться на не столь радикальных, но всё же очень важных реформах, архитектором которых и стал Сперанский: реформах государственного управления и судебной системы.
И всё же Александр не упускал возможности накопить опыт государственного строительства на конституционной основе. Таких возможностей ему представилось две, и обе по-своему уникальные.
Как мы писали выше, Наполеону пришлось своим Посредническим актом от 18.02.1803 года восстановить федеративное устройство Швейцарии, сохранив за ней, однако, название Гельветической республики. Но в стране продолжались разногласия как по поводу состава союза, так и по поводу государственного устройства. В 1813 году Александр послал в Швейцарию графа Каподистрию[271]. В результате переговоров при активном содействии Лагарпа (тогда члена управлявшей страной Директории) Швейцария примкнула к антинаполеоновской коалиции, а Александр I приобрёл репутацию главного защитника и гаранта независимости Швейцарии. После окончательной победы над Наполеоном возникла возможность вернуть в состав Швейцарии отторгнутые им кантоны Вале, Невшатель и Женеву. Воспользовавшись этим, Александр, уже признанный главным архитектором послевоенного устройства Европы, привлёк на свою сторону многих представителей Швейцарии на Венском конгрессе (среди которых был и Лагарп) и побудил их к принятию обновлённой конституции Швейцарской Конфедерации. Она кроме прочего предусматривала нейтральный статус[272] страны, отмену крепостного права, обязательное начальное образование и другие новации. И сделал это Александр, в отличие от Наполеона, не ради приобретения власти над этой страной и выгод для своей страны, а потому что видел в этом свой долг государя и миротворца. В дальнейшем он добился закрепления нейтралитета Швейцарии Венским конгрессом. Именно эта конституция дала начало продолжительному независимому существованию страны и нынешним её границам, так что Александр I заслуженно причисляется к основателям современного Швейцарского государства.
Вторую возможность Александр I реализовал в собственной империи. В ходе своих завоеваний Наполеон овладел теми частями Польши, что достались после её последнего раздела Австрии и Пруссии. Он объединил их в Герцогство Варшавское, которое снабдил конституцией, запретив кроме прочего использовать даже слова «Польша», «польский» и т. п. Добившись в результате сложных политических манёвров присоединения большей его части к Российской Империи, Александр I смог воссоединить историческое ядро польских земель. И он не остановился на этом, а создал из них автономное[273] государственное образование – царство Польское и даровал ему Конституционный устав, ставший одной из самых прогрессивных (некоторые говорят – либеральных) конституций своего времени. Совершая этот акт исторической справедливости и уважения к польскому народу, государь имел основания полагать, что гражданское состояние этого народа соразмерно избранной форме правления. Но тут, увы, его ожидания были обмануты. Его[274] знание польского народа оказалось неполным и недостоверным: мечта об «исторических границах», что возвратили бы под власть польских магнатов русское население, взяла верх над гражданским состоянием народа. Поэтому всего через 15 лет польское восстание положило этому конституционному проекту конец.
Нельзя оставить в стороне и ещё один проект Александра I/Сперанского: реформу управления Сибирью. Она создавала элементы местного самоуправления с введением представительных органов на всех уровнях – от уездов до генерал-губернаторств. Она к тому же обеспечивала гарантии традиционных прав инородческих самоуправляемых общностей, что способствовало их дальнейшей интеграции в российское общество. А крепостного права в Сибири и так никогда не было. Эту реформу Сперанский реализовал сам в качестве сибирского генерал-губернатора, проведя при этом колоссальную чистку, отставив и предав суду более полутысячи должностных лиц и инородческих начальников. К «конституционному» направлению эта реформа примыкала как необходимый элемент опережающего развития гражданского состояния народа.
III.4.2. Эпоха мечтаний
Как же обстояло дело с гражданским состоянием в России?
Дело обстояло плохо: народ в европейской России оставался в прежнем своём потаённом состоянии (см. II.3.1.2), а вот дворянство обуяли мечтания. В том числе мечтания о конституции. В первую очередь это затронуло часть офицерства, нахватавшегося поверхностных впечатлений о «цивилизованных» европейских порядках во время заграничных походов. Никаких положительных знаний, в том числе о современных социально-политических учениях, это им, конечно, не дало. И даже знания о том, чем привлекательный для них порядок обязан «конституции», а чем – всей предшествующей феодальной и абсолютистской истории. Университетов они в подавляющем большинстве не кончали, правда, читали много: и классиков Просвещения (Вольтера, Монтескьё, Дидро, Руссо) и новейших мыслителей – Дестюта де Траси[275], Б. Констана, И. Бентама[276]. Но те читали одно, а иные – другое, полузнайство их и погубило. Они, которых потом стали называть декабристами, составили довольно много конституционных проектов, главными из которых принято считать «Конституцию» Н. Муравьёва, «Русскую правду» П. Пестеля и «Манифест к русскому народу» С. Трубецкого и К. Рылеева. Первый из них долго дебатировался в Северном обществе, изменялся и уточнялся, но так и не был принят им из-за неустранимых разногласий. Второй был принят Южным обществом как программа действий. И он действительно, как и положено конституции, был программой государственного строительства, его подлинное название начиналось со слов: «Заповедная государственная грамота великого народа российского, служащая заветом для усовершенствования России». Но по содержанию они были несовместимы.
По-муравьёвски предстояло строить монархию, но на основе высосанного из пальца федерализма, объяснявшегося, вероятно, как раз противоречиями между разными группировками и желанием предоставить каждой из них возможность создавать государство «под себя». А по-пестелевски – «единую и неделимую» унитарную республику с пока неясным способом управления, ввиду чего предполагалось временно установить диктатуру. Примечателен был и подход Пестеля к национальному вопросу, предполагавший избирательную депортацию народов Кавказа в Среднюю Азию, принудительное крещение цыган и вывоз евреев в создаваемое для них особое государство. То есть он хотел «России для русских» и предполагал строить вместо империи национальное государство.
Ясно, какова была цена их конституционных фантазий. До полувековой давности проекта Никиты Панина им было как до неба. Уже тот факт, что ни к какому согласию между собой они по конституционному вопросу не пришли, указывает на отсутствие у них языка, на котором можно обсуждать подобные темы. Тов. Эйдельман писал – «общего языка», но мы утверждаем, что вообще языка, то есть адекватных знаковых средств описания государства в разных аспектах его бытия, а не ярлыков вроде «возвышенных обязанностей гражданина». Наивно думать, что конституционные проекты декабристов имели какое-то влияние на последующие общественные движения в России, ведь их содержание публике оставалось неизвестным: они были реконструированы по материалам следственного дела и опубликованы только при советской власти, возжелавшей видеть в них своих предтеч.
Не было у декабристов основанной на знаниимудрой осмотрительности Александра и его сподвижников, а были вынесенные с полей сражений отвага и готовность рисковать при незнании обстановки. А потому, когда дошло до дела, появился третий из упомянутых документов, провозглашавший лишь то, что не вызывало разногласий[277]: отмену крепостного права, подушной подати и введение временной диктатуры с одновременным роспуском армии (sic!).
Для них дело кончилось не так плохо, как можно было ожидать, для России – много хуже. Потому что Николая I и влиятельную часть общества в целом восстание убедило в том, что гражданское состояние российского общества к конституционным переменам не готово. А значит из повестки дня их надо исключить – до поры до времени.
III.4.3. От Александра II Освободителя к Николаю II Страстотерпцу
Время наступило при Александре II (см. II.2.7). Совокупность актов, обеспечивавших его Великие Реформы, по справедливости должна быть признана «составной конституцией», настолько значимы были вводимые ими перемены в государственном устройстве. Увенчать её должен был акт о реформировании законодательного механизма – так называемая «Конституция Лорис-Меликова» (см. II.2.7.4), которая, отдельно от них, такого названия не заслуживала. У нас нет сомнений, что при иных обстоятельствах она была бы принята (может быть, и в более радикальном виде) и способствовала бы дальнейшему развитию гражданского состояния российского общества и русского народа. Эта уверенность основывается на том, что весь комплекс реформ был (на уровне знаний того времени) основательно продуман, а данный акт точно в него вписывался.
Но, как мы знаем, Провидение распорядилось иначе. Видимо оно и в самом деле своим непостижимым образом было на стороне русского потаённого народа, так как реформы Александра II, даже во всей своей полноте, разрыва между ним и остальным обществом не устраняли и устранить не могли. Хотя, фактически придавая крестьянству гражданский статус, может быть, и открывали какое-то дополнительное «окно возможностей» в неопределённом будущем.
Историю первой фазы русского конституционализма замыкают Основные законы Российской Империи[278] – первая общероссийская конституция, переступившая рамки замысла, легитимно введённая в действие и действовавшая 11 лет.
Технически это Свод основных государственных законов Российской Империи, составленный (путём кодификации) М. Сперанским и введённый в действие Высочайшим манифестом от 31 января 1833 года с изменениями, внесёнными манифестами «Об учреждении Государственной Думы» от 6 августа 1905 года, «Об усовершенствовании государственного порядка» от 17 октября 1905 года и «О переустройстве Государственного Совета» от 20 февраля 1906 года.
Главным плодом этой конституции стало введение народного представительства. Оно не было ни всеобщим, ни равным: эпоху «цензовой демократии» с присущими ей экспериментами над избирательным правом стране предстояло пройти на собственном опыте. Потому что органическим изъяном этого проекта было формальное заимствование организационных форм западного парламентаризма, предполагающих партийную политическую организацию общества, работу партий с населением для мобилизации его в качестве избирателей и т. п.
Но гражданский статус крестьянства, недооформленный в эпоху Великих реформ, обрёл свою полноту, что сказалось уже на результатах первых выборов в Государственную Думу. Это стало возможным, поскольку неформальные группы, инспирировавшие Первую русскую революцию, владели эффективными методами массовой пропагандистской работы (см. II.3.1), созданные ими партии оказались в преимущественном положении по отношению к проправительственным партиям и прочно доминировали в Думе до 1917 года.
Последующие манипуляции избирательным законом ничего в принципе изменить не могли. Решающее значение имело то, что разрыв крестьянско-купеческой общности с остальным российским обществом был этой конституцией легализован, но не устранён. И его устранение как задача переустройства российского общества даже не ставилась. Да и решить её путём политических маневров, на что только и были способны новообразованные партии, было невозможно.
Судьба этого проекта вполне определилась в день роспуска Первой Государственной Думы, обнажившего разрыв между взаимными ожиданиями власти и тех слоёв общества, которые только что совершили победоносную, как им казалось, революцию (крестьянства и купечества). Это был, в отличие от предыдущих конституционных эпизодов, уже не когнитивный разрыв, а конфликт проектов: противостоящие стороны прекрасно знали, какое будущее хотят построить оппоненты, но оно было для них неприемлемо. Поэтому конституция, не воплощавшая ниодин из конкурирующих проектов, обрекала основанное на ней государство на борьбу за выживание. Будущее показало, что это была конкуренция неосуществимых проектов (утопий), что сделало их борьбу особенно бессмысленной и беспощадной, но и расчистило путь новому типу социальных проектов.