Идеология русской государственности. Континент Россия — страница 22 из 29

Инвесторами, ориентированными на длительные циклы (соразмерные жизни одного или нескольких поколений), не могут быть частные предприниматели (такие инвестиции заведомо за пределами их интересов), но могут и будут как государство, так и простые люди, стремящиеся обеспечить свою старость, будущее детей и внуков. В контур народной экономики должны войти ценности здоровья (не лечиться, а не болеть), здорового, натурального питания, произведённого пищевой, а не химической промышленностью, природной среды, отсутствия навязанного стресса, доступного эффективного и комфортного жилища, образования, культуры и военного дела, а также транспортной и информационной доступности простора.

Государство Путина и его государственная власть стоят равно над трудом и над капиталом, обеспечивая их баланс, структуру и взаимодействие не как политических, а как социально-экономических систем. СССР и КПСС создали новое качество русского государства – его работу в роли системы жизнеобеспечения народа, которое было сохранено и теперь развивается в рамках государства Путина.

Внешний суверенитет основан на том, что стратегическая оборона России впервые достигла не просто вооружённого паритета с противником, но и решающего стратегического оборонного преимущества. СССР и КПСС создали не только советское русское имперское государство, но и национальные государства русской окраины, пошедшие своим путём. Им ещё предстоит выбрать между союзом с Российской цивилизацией-империей, являющейся донором развития, и зоной господства США, принципиально не берущих на себя ответственности за судьбу подчинённых народов. Русское государство – как традиционно построенное на стратегической обороне – не может не знать своего врага. Это азбука внешнего суверенитета. Сегодня этот враг – США, которые стали врагом сразу по окончании Второй мировой войны с приходом к власти президента Трумэна. США поверили в свою монополию на атомную бомбу и победоносную ядерную войну. США не только не отрицают этого своего позиционирования, но и провозглашают его открыто, сделав центральным пунктом собственной внешней политики. Все провалы нашей внешней политики имеют причиной иллюзию видения США в роли друга и сотрудника в деле мира.

Россия Путина суверенна и идеологически. Коммунистическое безбожие ушло в прошлое, отвергнутое в конечном счёте самими коммунистами. Государственная идеология получила долгожданную историческую возможность свободного развития. Ни светская вера в коммунизм, ни светская вера в управляемую демократию, которую нам навязывали вместе с внешним управлением, её уже не смогут запретить. При этом государство исходит из того, что вопрос о вере не может быть разрешён без свободного разрешения вопроса о Боге, хотя бы и отрицательного. А без рамок веры никакие конструкции нельзя будет сделать социальным проектом. Сегодня каждый гражданин может разрешить вопросы о вере и Боге самостоятельно, в том числе опираясь на защищаемые государством конфессии.

Государство Путина – продолжение уникального исторического развития русского государства, включая период СССР. Путин восстановил советское государство до полноты его собственной власти. А после СССР никакого другого государства, кроме народного советского, у России не было и быть не могло.

Государство Путина вернуло волю к власти в пределы, рамки и форму российского государства, осуществило эмансипацию государства от надгосударственных форм власти. Этим оно бросило вызов западным социальным системам, власть в которых за счёт современных форм демократии надстраивается не только над «собственным» государством, но и над другими – так реализуется политическая составляющая глобализма. Внутренний суверенитет путинского государства приводит и к внешнему его суверенитету.

Государство Путина положило конец внутреннему социальному конфликту «красных», требовавших народного правления, и «белых», требующих «исторической России», то есть власти элит. Путинская политика, после удаления политической монополии, системно соединила народное государство, советскую народную автократию и подлинную преемственную историческую Россию в единой конструкции народной империи. Суверенитет России, восстановленный при Путине, чётко отделяет управляемую демократию как институт надгосударственной и вне-государственной власти, в том числе осуществляемой извне, от собственно государства как носителя суверенитета.

Путин использовал и политически развил на благо государства и народа позитивное наследие Ельцина – институт российского президентства, позволяющий вместить традиции способов работы и службы русского государя. При этом государство Путина впервые опирается на ресурсы сохранения суверенитета, внутреннего и внешнего мира, необходимые для поступательного цивилизационного развития, без обращения в той или иной степени к репрессиям, что было характерно для государств Ивана III, Петра Великого, Ленина-Сталина.

Русский культурный код государства, синонимия в его контексте слова «русское» со словом «российское», указывают на континентальный, имперский, цивилизационный характер этого государства в противоположность национальным государствам русской окраины и Европы.

Русский народ неполон без любого из своих членов, у нас нет лишних людей. Мы предоставим всем, кто считает себя русским, имперскую защиту. Поэтому русский народ представляет собой целое, а не сумму частей, как при управляемой демократии. За XX век мы понесли такие человеческие потери, пережили столько горя и трагедий, что на ближайшие сто лет обеспечены для движения целями и идеалами сохранения жизни, дома, семьи и детей. Нашей ценностью является набор государственных систем жизнеобеспечения народа, в то время как Запад последовательно и планомерно утрачивает эти человеческие ориентиры, идёт по пути расчеловечивания индивида, расчленения как его тела, так и сознания, перемещения останков человека в контролируемые машинами механизмы и автоматы.

Часть V. Малая энциклопедия идеолога

V.1. Идеология

Авторы, принадлежа к двум последним советским поколениям, способны обсуждать, что такое идеология, основываясь на собственном многообразном опыте.

Фундаментальная роль идеологии марксизма-ленинизма в советском обществе была очевидна. Основы идеологии в той или иной форме доводились до всех. В школах преподавалось «обществоведение». В каждом, кто получал высшее образование, видели будущего «организатора производства», а значит (см. далее) и общественной жизни вообще. Поэтому их главным принципам идеологии учили как любым другим учебным/научным дисциплинам: читали лекции, вели практические занятия, принимали экзамены. А в тех, кто получал гуманитарное образование, видели ещё и будущих «бойцов идеологического фронта». Поэтому их (то есть нас) учили употреблять идеологические средства осознанно и целенаправленно. Ведь труды классиков изучали не для того, чтобы вовремя вспомнить подходящую цитату (как многие думают до сих пор), а для того, чтобы проникнуться ходом их мысли, освоить их метод и применять его.

В постсоветское же время мы постоянно слышим, что идеология вредна, что ещё Маркс-де утверждал, что это «ложное сознание», «превратное мировоззрение». Современные авторы дружно заявляют, что идеология – это средство насаждения иллюзий или мифов, то есть обмана масс людей для достижения скрываемых от них целей. А значит, в «правильном» обществе для идеологии нет места.

Полно, об одном ли и том же идёт речь? Попробуем разобраться в этом.

V.1.1. Знание – сила

Четыреста лет назад Ф. Бэкон, предтеча естествознания Нового времени, провозгласил, что знание – сила, так как благодаря ему человек повелевает силами природы. Его младший современник Т. Гоббс, предтеча социологии, провозгласил, что знание – ещё и власть[329], так как, пользуясь им, можно повелевать людьми. И действительно, самая первая идеология (которую так ещё никто не называл) – это знание «человеческой природы», тех тайных пружин, которые управляют поведением людей и их сообществ. И это действительно было тайное знание, сохранявшееся властителями и их приближёнными для внутреннего употребления (никто не хотел подрывать устои власти, делясь этим знанием с соперниками и подвластными). Даже Н. Макиавелли, однажды сказавший: «Я учил государей становиться тиранами, а подданных – от них избавляться», не считал правильным публиковать своего «Государя» – первый свод такого знания.

Между тем уже само это высказывание вполне раскрывает смысл явления: говоря современным языком, идеология – это прикладное социальное знание. Такое знание необходимо человеку, чтобы выживать и продолжать свой род, полагать цели и достигать их, исполнять миссию и нести судьбу. «Социальное» – поскольку оно характеризует отношения между людьми, образование ими сообществ и взаимодействие таких сообществ. «Прикладное» – потому что оно, так сказать, готово к употреблению: изложено языком, максимально приближённым к пониманию пользователя, и организовано так, чтобы служить руководством к действию. Кроме того, оно не универсально, а избирательно, оно не претендует на описание социума во всей его полноте, а касается только тех отношений, которые актуальны здесь и сейчас: «своих» и «чужих», «свободы» и «зависимости», «правильного» и «неправильного». Поэтому такое знание изменчиво в пространстве и времени.

Идеологическое знание существенно зависит от сообщества, которому служит, от его истории, устремлений и конкретных задач текущего момента. Именно это обстоятельство эксплуатируют приверженцы антиидеологических позиций. Они либо не принадлежат к данному сообществу – и тогда они судят о том, что для них неприемлемо, чуждо или неважно. Либо же они претендуют на то, чтобы занять «абстрактную» позицию, якобы не связанную с принадлежностью к какому бы то ни было сообществу. Но тогда именно они оказываются во власти иллюзии, созданной ими для самих себя. Ведь социальное знание – теперь мы это понимаем лучше, чем когда-либо – всегда конкретно, то есть зависит от места человека в системе отношений с другими людьми и от проявляемой им здесь активности. Так что чья-либо идеология мешает только врагу или постороннему.

С другой стороны, знание – это присущий человеку способ обнаруживать в мире неизменное, устойчивое, повторяющееся. Исторически люди вначале стали искусственно создавать правила – островки упорядоченности в своей собственной жизни, мы называем их «законами». И лишь потом они стали отмечать подобную же упорядоченность за пределами того, что упорядочили сами, в том, что происходит как бы «само собой», без их вмешательства, естественно. Постепенно человек выработал способы отделять такие упорядоченные участки окружающего мира и пользоваться ими к своей пользе. Для этого их силой, в буквальном смысле слова, отрывают от лона природы. Так были одомашнены животные, создано земледелие, затем гончарное дело и обработка металлов и другие многочисленные способы систематически использовать естественный, природный материал для удовлетворения собственных нужд, то есть хозяйство и техника. Их история – это история беспрестанного насилия над естеством.

По мере расширения и усложнения этих способов были созданы правила умственной, отделённой от самих вещей, фиксации таких искусственно обособленных упорядоченностей природы – это и есть знание. Но мы по-прежнему говорим: закономерности, «законы природы». Однако на деле понятые нами закономерные явления тесно переплетены с какими-то другими, непонятными. Отделить одни от других совсем непросто, поэтому всякое наше знание несовершенно, неполно, неточно. Это проявляется при его столкновении с жизнью. Поэтому чтобы поддерживать его практическую ценность, его подвергают сомнению, критикуют, проверяют и в конечном счёте изменяют[330]. Хотя важность этого была понята лишь тогда, когда сформировалась особая деятельность, создающая и упорядочивающая знания, которую мы называем наукой.

V.1.2. Наука и её применение к обществу

Знанием признается мыслительная (знаковая, символическая) конструкция, позволяющая на основе наблюдения одних («предварительных») явлений предсказать другие. Это один из важнейших принципов эмпирического метода – принцип верификации. В экспериментальной науке он функционирует совместно с принципом воспроизводимости: научным знанием вышеописанная конструкция признается, если предсказанное явление происходит всякий раз, когда наблюдаются «предварительные» явления. Это означает, что связи между явлениями, поддающиеся отражению в формах научного знания, должны быть инвариантны с течением времени. Именно таковы в сегодняшних представлениях законы природы. Такое знание – это знание о «природе вещей», которые мыслятся целостными и неизменными. Каждая такая «вещь», которая тоже, конечно, является мыслительной (знаковой, символической) конструкцией, в человеческой деятельности замещает определённое, искусственно (то есть насильственно) обособленное природное явление. Благодаря этому человек, собственно, и оказался в состоянии использовать их на практике: все используемые нами изделия, орудия, машины являются искусственно созданными комбинациями естественных явлений. Причём научное знание как раз и позволяет комбинировать, сочетать их между собой.

Поэтому деятельность, опирающаяся на научное знание, устроена тоже как своего рода «машина»: её проектируют для решения конкретной задачи, строят из имеющихся (то есть «познанных», выраженных в знании) частей, управляют ею и, наконец, пожинают плоды. А если каких-то нужных частей недостает, их добывают, насилуя природу.

Сразу же в скобках отметим: если облюбованный нами для практического применения очередной «кусок природы» способен меняться при употреблении, это создает проблемы для применения научного метода. Для того чтобы освоиться с такими явлениями (теперь мы называем их «процессами»), науке потребовалось не одно столетие. Классический подход состоял в том, чтобы последовательно расчленять такие явления на всё меньшие части, пока не удастся добраться до неизменных составляющих («атомов»). Учёные осознали необходимость знания о процессах во второй половине XIX века с появлением химической кинетики (Бертло, Аррениус, Вант-Гофф) и эволюционной теории (Дарвин, Геккель). Современное научное знание позволяет нам предвидеть ход разнообразных природных процессов: движения планет, химических реакций, динамики популяций живых организмов и т. п. Но лишь в последней трети XX века за счёт развития термодинамики, теории информации и кибернетики наука как-то освоилась с процессами, хотя понимания их специфики так и не достигла. Для нас важно подчеркнуть, что, в отличие от природных явлений, процессы, протекающие в обществе, формы организации общественной жизни и вообще человеческой деятельности, существенно изменяются с течением времени, в том числе и в результате сознательных человеческих усилий. И когда речь заходит о «законах» истории, психологии, социологии, экономики, инвариантности, в которой нуждается научный метод, ожидать не приходится.

Вместе с наукой возник соблазн использовать её приёмы для изучения общественных явлений. Первыми ему поддались мыслители-рационалисты (а в действительности – эмпирики) эпохи буржуазных революций. И это вполне закономерно, поскольку применение научного метода предполагает такое же обращение с общественными явлениями, как и с явлениями природы. А именно: их обособляют и пытают, то есть ставят эксперимент. Поэтому первые социальные эксперименты – революции – были поставлены над целыми народами, так как они были уже в основном обособлены границами своих стран или провинций. А давайте посмотрим, что будет, если обособить народ от его монарха?

Нидерланды были далёкой провинцией, почти колонией. Король был чужеземный, нужно было лишь не дать ему дотянуться до неё. Повоевали и не дали, поставили своего правителя – штатгальтера[331] Вилли, результат оказался удовлетворительным. Но научный метод требует убедиться в воспроизводимости результата.

Пришлось повторить в Англии. Но тут король был свой, поэтому его просто изолировали, взяв под стражу. Тот бежал и стал сопротивляться – его судили и казнили. Повоевать опять пришлось, поставили своего правителя – лорда-протектора[332] Олли, результат, в общем, получился примерно такой же.

Решили изменить условия эксперимента: а если вообще обойтись без монарха? Поставили в Америке. Король снова был чужеземный и очень далеко. Дотянуться он, конечно, попытался, но повоевали и не дали. А своего правителя ставить не стали, учредили демократию. Результат понравился.

Проверку его воспроизводимости произвели во Франции. Чтобы не воевать, короля казнили сразу. Номер не прошёл, воевать-таки пришлось. И правителя пришлось всё же поставить – консула[333] Бонапарта. Результат поначалу получился похожий на первые две попытки.

Однако Бонапарт, победоносно воюя, быстро стал монархом – императором Наполеоном. Пришлось вспомнить, что в Нидерландах через 150 лет почти непрерывного правления штатгальтеров – принцев Оранских шестой из них стал королём. А в Англии без короля продержались всего 10 лет. Так что эксперимент хотя и оказался в целом успешным, дал ещё и побочный результат: чтобы обойтись совсем без монарха, нужно держать всех претендентов на возможно большем удалении.

Ко всей этой истории нам придётся ещё не раз возвращаться, сейчас же нам важно отметить следующее:

 все эти события происходили под пристальным вниманием лучших умов эпохи, находившихся между собой в тесном общении, поэтому их осмысление, превращение в знание (идеологию) и выработка на его основе практических рекомендаций для действующих лиц происходили стремительно («в реальном масштабе времени», как сказали бы мы теперь)[334];

 насилие вообще и революционное насилие в частности стало общепринятым инструментом политики и было осмыслено в таковом качестве.

Важнейшим методологическим выводом эпохи стало понимание того, что прежде, чем экспериментировать на целых народах, полезно было бы попрактиковаться «на кроликах» – каких-то более компактных и обозримых сообществах. И вообще надо бы узнать о людях и их коллективах побольше. В чистом виде и в сугубо практическом смысле этот вывод был сделан Фурье и его ближайшими последователями. Безотносительно к тому, были ли успешными создававшиеся ими «фаланстеры», их значение для формирования научного знания об обществе неоценимо. Другой важной сферой применения экспериментального метода для изучения общества стали воспитание и обучение: эпоха социальных переворотов была одновременно и эпохой педагогических исканий. И наконец, она стала эпохой пристального внимания к жизни неевропейских народов, в которых европейцы увидели как бы «слепок» давно минувшей стадии развития собственного общества, его «естественного состояния». Вместо того чтобы «по-быстрому» крестить и цивилизовать туземцев, их стали изучать.

V.1.3. Научная идеология

Всё это подготовило – методологически и фактологически – создание научной социологии Конта – Спенсера – Маркса. С её возникновением многое стало проясняться в отношении идеологии.

Во-первых, стало ясно, почему идеологические концепции предшествующего периода в стиле Макиавелли – Гоббса – Монтескьё обеспечивали прежде всего политическую деятельность и носили откровенно «партийный» характер. Политическое противостояние и тем более война обеспечивают то самое насилие над «естественным ходом вещей», в котором нуждается познание для обособления характерных обстоятельств, остающихся устойчивыми при самом разном ходе событий. Для гибеллинов и гвельфов, кавалеров и круглоголовых, роялистов и санкюлотов собственная идеология была «секретным оружием» приобретения и удержания власти, «частным» знанием, которое приоткрывалось противнику лишь отчасти и в режиме «военной хитрости».

Напротив, знание, полученное по канонам науки, носит всеобщий характер, оно не может перекраиваться в чью-то пользу, как не может число π быть для одних равным 3, для других – 3,3, и только для посвященных – 3,141592…

Поэтому Маркс такую идеологию (другой в его время не было) обоснованно критиковал: социальное знание предназначено для всех обитателей хижин и дворцов, хотя первым оно предвещало мир, а вторым – войну. Его европейские последователи так с этим знанием и обходились, породив целую плеяду комических персонажей в духе Джерома и Вудхауса, готовых пропагандировать социализм всюду и всем, не делая различия между докером-кокни и принцем крови.

Создать научную идеологию суждено было только Ленину, следовавшему, как и предшественники, логике политической борьбы. Предложенное марксистской социологией научное знание о возможности преодоления проблем тогдашнего общества предусматривало установление политической власти («диктатуры») пролетариата. В условиях, когда это было сочтено возможным, способные взять власть политические силы следовало вооружить этим знанием. Для этого и была создана марксистская (ставшая впоследствии «марксистско-ленинской») идеология. В то время она творчески и в соответствии с канонами научного метода заполнила пустоты в теоретическом наследии основоположников. И оказалась вполне практичной – власть большевики взяли и смогли удержать. Но тут же они столкнулись с главной проблемой наук об обществе: руководствуясь научным знанием в ходе преобразования общества, они стали изменять сам предмет этого знания. Неудивительно, что чем последовательнее оно использовалось, тем быстрее устаревало, переставало соответствовать новой социальной действительности. Ни наладить постоянное обновление социального знания, ни выработать методы получения знания, каким-то образом учитывающего собственное влияние на объект познания, большевикам и их наследникам не удалось. Поэтому судьба марксистско-ленинской идеологии и общества, сформировавшегося под её влиянием, сложилась драматично.

Сейчас же важно подчеркнуть, что от марксизма-ленинизма берёт начало эра «открытых» идеологий, равно обращённых ко всем слоям общества и не имеющих тайн, доступных лишь «посвящённым». Почему и чем именно такие идеологии важны, мы рассмотрим в следующей главе, сейчас же отметим, что «закрытые» идеологии «для правящего класса» продолжили своё существование. Однако для них появление «открытых» идеологий стало серьёзным вызовом.

Во-первых, до этого момента идеологи правящих классов поддерживали в подвластных слоях общества определённый «идеологический вакуум». В переломные моменты развития общества этот вакуум заполнялся идеологией восходящего к власти, так сказать «будущего правящего класса», в эпохи революций это способствовало его победе, но, заняв господствующее положение, он, как правило, переставал заботиться об «идеологическом оснащении народа». Поэтому массовая версия соответствующей революционной идеологии постепенно устаревала (в силу самих перемен в послереволюционном обществе) и утрачивала практическую действенность, необходимую подлинной идеологии. Да и сами перемены отчасти состояли в «иммунизации» общественных институтов против наиболее опасных для новой верхушки элементов прежней идеологии.

V.1.4. Подмена научной идеологии

В новой ситуации идеологический вакуум заполняла идеология общедоступная и претендующая в силу своей научности на универсальность – применимость в самых широких условиях. И хотя источник новой идеологии был как бы «внешним», конкурировать с ней приходилось у себя дома. А значит народным массам должна была быть предложена альтернатива, обладающая основными признаками идеологии: знание, являющееся руководством к действию, приносящему очевидные и осязаемые плоды. Такой якобы альтернативой стали концепции «всеобщей демократии», «прав человека» и «общественного блага»[335].

В самом деле, что может быть очевиднее, чем смена президента, премьера, министров или депутатов. Экзитполы, затем подсчёт голосов на фоне драматических комментариев – всё это призвано показать, что этот результат получен за счёт личных действий граждан-избирателей. А официальный набор «прав человека» и индикаторов «общественного блага» становится шкалой, по которой публика измеряет результаты происшедших перемен (точнее, комментаторы и «эксперты» измеряют за и для неё, делая перемены ещё и «осязаемыми»). А партии, НКО и экспертное сообщество становятся инфраструктурой, обеспечивающей демонстрацию всех этих эффектов и канализирующей активность наиболее деятельной (то есть неудобной) части общества в нужных направлениях. Вся эта кипучая деятельность призвана скрывать, что меняются только исполнители (маски?) одной и той же труппы, а роли и сценарий остаются теми же. Так что слово «деятельность» в данном случае мы, пожалуй, употребили не к месту. Да и слова «прикладное знание» тут тоже неприменимы.

Избиратель может иметь сколь угодно полные и детальные сведения об избирательных процедурах и кандидатах (например, на пост градоначальника), но это не поможет получить нужный непосредственно ему социально значимый результат (например, регулярный вывоз мусора). В этом ему могло бы помочь – опять же к примеру – знание того, какому чиновнику (средней руки, а значит – не сменяемому в результате выборов), каким способом и какую долю от стоимости муниципального подряда выплачивает фирма по уборке мусора. Но это знание никто не собирается ему сообщать, тогда как сведения о выборах сообщают часто и в изобилии.

Примерно так же обстоит дело и с другими фетишами демократии: «разделением властей», «парламентаризмом», «правовым государством».

Так что концепции «всеобщей демократии», «прав человека» и «общественного блага» – это суррогат идеологии. И для организации собственной жизни человека и благоустройства общественной среды, в которой он живёт, они совершенно бесполезны. Почему же такое множество людей готово принимать это за чистую монету?

V.1.5. Способность судить. Знание, вера и опыт

Для ответа на этот вопрос нужно вначале задуматься над тем, как, собственно, человек употребляет знание. Потому что в жизни мы руководствуемся целостной системой представлений о себе и окружающей действительности – «картиной мира», включающей знания (в том числе науку и идеологию), верования и просто опыт (память о каких-то ситуациях и событиях собственной и чужой жизни). И далеко не всегда отдаём себе отчёт в том, на чём основано то или иное наше действие. А это большей частью как раз «безотчётное знание», стихийное («вода течёт», «огонь жжёт», «солнце восходит на востоке») или научное (как таблица умножения). Но бывают ситуации, когда нужное нам действие не складывается безотчётно (само собой) и не следует какому-то хранящемуся в памяти шаблону. Мы должны понять, как устроена ситуация, и составить действие, ведущее к нужному результату. Делать это позволяет присущая нам способность судить – сознательное приложение ума к собственной жизни, её движущим силам, внутренним и внешним обстоятельствам.

Мы производим название этой способности непосредственно от судебной практики, которая и была самой первой сферой публичного применения способности судить[336] и остаётся важнейшей её школой. Ведь что такое судебное решение? Это целенаправленное действие, предпринятое на основе всесторонней оценки ситуации, её обстоятельств, участников, их мотивов и поступков. Именно на судилище вырабатывались приёмы и методы способности судить, давшие впоследствии начало политике, философии и науке, к чему мы вернёмся ещё не раз.

Не вдаваясь в дискуссию о природе этой способности, достаточно сказать, что это неотъемлемое свойство человека, развивавшееся на протяжении всей его истории. В настоящее время все цивилизации располагают способами – в чём-то оригинальными, а в чём-то общими – тренировать и дисциплинировать (упорядочивать) эту способность. Мы называем обыденную форму этой способности рассудком, а дисциплинированную – мышлением.

Способность судить опирается на составляющие картины мира (знание, веру и опыт), что позволяет нам не только разбираться с конкретными ситуациями, но и работать с собственной картиной мира, упорядочивать её и при необходимости изменять, что позволяет увереннее опираться на неё в жизни. В обоих случаях знание наряду с другими составляющими картины мира является материалом, которым способность судить оперирует, создавая идеальные мыслительные конструкции, замещающие (кое-кто сказал бы «моделирующие») в нашем сознании «реальные» обстоятельства или «действительность»[337] во всей её полноте.

Специфика знания состоит в следующем. Знание – это обработанный материал, готовый к употреблению (не глина, а кирпич). Как мы уже писали выше, для получения знания требуется насилие, то есть особая деятельность по обособлению соответствующих фрагментов «действительности». Определённые характеристики этой деятельности органически входят в состав самого знания, поскольку применение знания на практике требует воспроизведения в той или иной мере деятельности по его получению. Иными словами, знание фиксирует не только свой предмет, но и действия, этот предмет создающие, – это то же самое, что Гегель и Маркс называли «движением мысли по контурам вещей». То есть знание, например, устройства какого-нибудь механизма является одновременно спрессованным описанием, «конспектом» способа его постройки, причём Архимед и Витрувий именно так механизмы и описывали. А знание о кровеносной системе подразумевает способы отделить её от прочих частей организма, с чего и начинали её изучение Сервет и Гарвей. Иными словами, прямое назначение знания – это организация человеческой деятельности. Последующее развитие способов сохранения знаний было направлено в том числе на облегчение такого их использования.

Другой опорой способности судить является вера. Сейчас это слово употребляется во множестве значений, но все их объединяет общий смысл. Вера – это твёрдое убеждение в существовании, подлинности, истинности чего-то, что ты не испытал сам. Содержание такого убеждения получено из внешнего источника. Во всех языках Святого Писания – иврите, арамейском и греческом – слова, обозначающие веру, производны от «доверия», доверия к источнику убеждения.

В пределе таким источником может быть и Бог, сообщающий истину непосредственно, в откровении. Но доверием может пользоваться и иной источник – пророк, мудрец, учитель. Существенным тут является следующее отличие веры от знания. Знание передаётся от человека к человеку вместе со способом его получения. Именно поэтому на уроках естествознания показывают опыты, которые потом ученики должны повторить сами. Предмет же веры передаётся от источника в готовом виде. Его принятие в качестве истины обусловлено исключительно доверием к источнику. В этом, в частности, предмет веры отличается от аксиомы: какой бы интуитивно истинной последняя ни казалась, она остаётся условным, гипотетическим утверждением, принадлежащим сфере знания. Аксиомы только тем и отличаются от иных знаний, что подтверждению или опровержению подлежат не они непосредственно, а вся система полученных из них выводов. Это означает, в частности, что ошибка в выборе аксиом или в установлении пределов их применимости способна надолго направить ход мысли по ложному пути, как это произошло в истории европейской мысли, надолго отдавшей предпочтение геоцентрической картине мира, хотя гелиоцентрическая система была известна уже в Античности. К этому обстоятельству нам ещё предстоит вернуться.

Знание, постоянно подвергаемое сомнению, подтверждаемое и опровергаемое, по этой именно причине не может занять место веры. Доказательством чему могут служить непрестанные, но остающиеся бесплодными попытки доказать истины религиозной веры научными методами.

Слово «религия» часто употребляют просто как синоним слов «вера», «верования». Нам это кажется странным.

От некоторых людей нам доводилось слышать: «Я – человек религиозный, но неверующий». И это, как правило, были люди, чьи религиозные взгляды опирались на личный мистический опыт, а не на катехизис. Не то чтобы их было много, но среди них были и подлинные подвижники (старцы, ламы, шейхи), и глубокие мыслители (А. Ф. Лосев), и простые, не слишком грамотные люди. И конечно, все основатели религий не были верующими по определению, поскольку именно они были для последователей источником истин, данных им самим в откровении. Так что религию порождает их личный мистический опыт (см. ниже).

Вера же поддерживает существование, обеспечивает воспроизводство религии в совокупности с накопленным опытом религиозной практики, обычно называемым «священным преданием».

Наконец, религиозная практика включает в себя также и знание (богословие), полученное из истин веры путём умозаключений подобно тому, как математики выводят теоремы из аксиом, а также извлечённое из опыта. Поэтому когда утверждают, что религия – это-де «разновидность идеологии», мы, конечно, не можем с этим согласиться. Но поскольку в составе религиозного знания присутствует и вполне практичное социальное знание (например, относящееся к этике), мы понимаем, что идеология может быть «религиозной» так же, как и «научной».

Иными словами, религия представляет собой сложно организованную систему коллективной деятельности, специфика которой состоит в её назначении. Каково же оно?

Само это слово происходит от лат. religare – «соединять, объединять». И действительно, именно религия – один из древнейших[338] способов самоидентификации человеческих сообществ. Она объединяет членов сообщества и отличает их от прочих людей. Вспомним, империя Александра Македонского распалась, а панэллинская ойкумена сохранилась благодаря общности языка и религии. Во время Английской революции принадлежность к тому или иному религиозному течению равнялась партийной принадлежности. Да и в запорожские казаки принимали по принципу «како веруеши?».

Если сообщество обязано конкретной религии своим возникновением или трансформировалось с её появлением, его идентичность приобретает наряду с групповым (по составу) также и временно́е измерение, историческое по своей природе, поскольку тогда необходимо не только отделять то, что было «до» от того, что стало «после», но и объяснять, почему так вышло. Поэтому прозелитические[339] религии (к которым, в частности, относятся религии авраамической традиции) включают «священную историю» как неотъемлемую часть своего канона. В отличие от античной исторической мысли (см. ниже), она концентрирует внимание не на «историческом эпизоде», как поле действия отдельных личностей, а на целостности исторического процесса, понимаемого как поле действия божественного промысла. В дальнейшем это создало предпосылки для понимания своего места в истории народами и другими крупными человеческими сообществами[340].

Не следует, однако, думать, что вера имеет дело только с возвышенными, сокровенными истинами, которые иным способом не могут стать доступными. Примером обратного может служить знакомая всем школьная рутина: не каждый научный факт, сообщаемый ученикам, сопровождается экспериментальным подтверждением. Немногие опыты, воспроизводимые учениками в лабораторных работах, демонстрируют не столько справедливость, к примеру, законов Гей-Люссака или Ома, сколько действенность экспериментального метода как такового. Целью этого является формирование доверия как к научному сообществу в целом, так и лично – к конкретному учителю. Потому что остальные научные факты сообщаются уже без полноценного доказательства и принимаются на веру. Другие похожие ситуации возникают, когда в практике государственного или корпоративного управления при подготовке какого-либо решения обнаруживается недостаток нужных для этого знаний. Тогда для консультации приглашают «экспертов», то есть лиц, которые, по мнению самих лиц, принимающих решение, или профессионального сообщества, обладают необходимыми знаниями. Сообщаемые ими сведения принимаются на веру, поскольку подразумевалось, что эксперты не будут выполнять специальное научное исследование, а просто применят имеющиеся у них знания для оценки ситуации.

Таким образом вера при определённых обстоятельствах может занять место знания. Важно при этом отметить, что предмет веры не имеет деятельностного содержания, присутствующего в знании, а значит для организации, построения, проектирования деятельности он бесполезен. Поэтому в контексте способности судить вера обычно маркирует границы — границы применимости знаний и границы человеческого своеволия – произвола в выборе целей и средств их достижения. Хрестоматийный пример первого – королёвская фраза «Луна твёрдая». Примеры второго – нравственные и догматические регулятивы – общеизвестны.

Эта особенность веры сохраняется, даже если она почему-либо начинает употребляться в качестве знания. Но в этом случае она становится ложным ориентиром, подсказывая ошибочные ходы и скрывая реальные возможности. В этой книге мы рассматриваем несколько важных исторических случаев, когда именно это играло фатальную роль в исторических судьбах государств. Сейчас же попытаемся ответить на заданный ранее вопрос: как случилось, что представления о «демократии» как об эталоне государственного устройства разделяет в наше время множество людей. Исторические и социальные причины того, что под «демократией» при этом понимается совершенно конкретный и предельно «стандартизированный» политический режим, рассматриваются нами в следующей главе. Здесь же нас интересуют механизмы распространения такого мнения.

Известно, что в истории западной/европейской цивилизации существовали самые разные политические режимы, претендовавшие на это название. Мнение же, что существует единственная, якобы наилучшая и «образцовая» разновидность демократии[341], активно распространялось с середины XX века. Выше мы уже отмечали, что этот процесс был проявлением идеологической борьбы – как части борьбы политической между странами и народами («блоками»), соответственно, разделявшими и не разделявшими марксистско-ленинскую идеологию. Ей как массовой идеологии противнику нужно было противопоставить массовую же альтернативу. Созданный для этого интеллектуальный продукт, не содержащий прикладного социального знания, не является идеологией, это просто пропаганда. Его истинную природу выдаёт способ его продвижения, основанный на следующих приёмах:

• политики в своих выступлениях употребляют «ключевые слова», характерные для продукта;

• СМИ распространяют основное содержание выступлений, а их политические обозреватели дают простейший комментарий к «ключевым словам», приписывая им определённую модальность: хороший/плохой, правильный/неправильный и т. п. Тем самым они готовят штампы для разговоров обывателей в пивной (в очереди к парикмахеру, дантисту и пр.);

• политические «эксперты» в толстых журналах предлагают определённые формулы обоснования таких оценок, адресуя получившийся полуфабрикат «пикейным жилетам», считающим, что салонный разговор[342] о политике отвечает правилам хорошего тона;

• наконец, «учёные» пишут уже в специальных журналах, обращаясь к «экспертам» и «элитам», то есть к тем, кто не только сам считает, что разбирается в политике (а кто так не считает?), но и не стесняется заявлять об этом вслух;

• параллельно происходит «демонстрация опытов»: романы, пьесы, а теперь преимущественно фильмы, сериалы и компьютерные игры предлагают всем этим категориям публики тот же контент, упакованный в шаблонные жизнеподобные ситуации. А уже на этом фоне СМИ выдают «как бы документальные» сюжеты, срежиссированные или отредактированные под тот или иной из этих шаблонов, чтобы всем окончательно стало ясно, что глупость, «зверства» и «растленный образ жизни» политических противников в жизни такие же, как в кино.

Упрощённый вариант такой схемы применяется в маркетинге, где образ рекламируемого продукта сопровождается мнениями «экспертов», а то и «демонстрацией опытов» (выведутся пятна или нет). А «эксперты» в свою очередь ссылаются на труды безымянных «британских учёных» – собирательный образ лауреатов «шнобелевских премий», уже ставший анекдотичным.

Это типовая схема предложения любых суждений, которые публике следует принимать на веру. Её неотъемлемой частью является формирование доверия публики к тем, от кого они исходят, с использованием разного рода рейтингов.

Третья опора способности судить – это опыт. Хотя в незапамятные времена она, возможно, была первой и единственной. Ведь опыт – это сырой материал, не дифференцированный по каким-то признакам, не упорядоченный по какой-то системе, не обработанный каким-то методом. Хотя, вероятно, именно в такой последовательности складывались приёмы работы с ним в процессе развития способности судить. На это указывают многочисленные этнологические (культурно-антропологические) исследования. В наше время прямая опора на опыт присутствует либо в простых, шаблонных ситуациях, либо в условиях недостаточности или недоступности обработанного материала. Промежуточное место между этими случаями занимает использование – при обучении и на практике – предварительно классифицированных «типовых случаев» (‘cases’), как образцов поведения и принятия решений. Поскольку в основе такой классификации лежат признаки сходства и повторяемости обстоятельств, её следует рассматривать как своего рода «пред-знание», примитивную форму фиксации знания. Такой подход берёт своё начало в практике применения англосаксонского «общего права», восходящего к некогда повсеместно распространённому «обычному[343] праву». Именно в подобной практике способность судить осваивает опыт и начинает его упорядочивать.

В остальном же опыт, особенно коллективный, остаётся копилкой фактов, постепенно востребуемых из неё для переработки в предметы знания и веры. Часто можно услышать, что вера господствует там, где отсутствует опыт. Это, безусловно, заблуждение. Даже отъявленный материалист В. Джемс[344] в своём «Многообразии религиозного опыта» (1902) выделил многие виды субъективного опыта, лежащего в основе веры. И хотя со свойственной его веку узостью взгляда он относил мистический опыт к «пограничным состояниям сознания», в подлинности его он не сомневался. Мистический опыт, в отличие от научного, неповторим и не воспроизводим. Его невозможно испытать просто по желанию, он возникает спонтанно[345] и не обязательно доступен каждому. Поэтому плоды такого опыта теми, кто им не обладает, могут быть приняты только на веру. Он также глубоко индивидуален, поэтому существуют трудности их передачи средствами языка, а значит и сопоставления для обнаружения в них устойчивого, повторяющегося. Но подлинность этих плодов для каждого, кто мистическим опытом обладает, несомненна и не требует веры.

Христианство, усвоившее рационализм иудейской и особенно эллинской мысли, не выработало средств[346] передачи мистического опыта, его систематизации и оперирования с ним как со знанием. Однако восточная церковь (православие) усвоила от предшественников, развила и отстояла в упорной борьбе[347] средства (аскезу) содействия в приобретении мистического опыта любому человеку, к тому стремящемуся. Она сохранила в устной и письменной традиции как самую аскетическую практику с нужными для этого наставлениями, так и обширной свод фактов мистического опыта («Добротолюбие»). Западная же церковь (католицизм), в недрах которой рационалистическая традиция восторжествовала, эту практику отвергла. Эти обстоятельства будут важны нам в дальнейшем.

И последнее, что нужно здесь сказать об опыте как о копилке фактов: стремление сохранять и передавать из поколения в поколение значительные пласты коллективного опыта уже в незапамятные времена породило колоссальные повествовательные тексты. Их дошедшие до нас (записанные через много поколений после возникновения) версии – от «Ригведы» до «Старшей Эдды» – иногда называют «мифопоэтическими». Памятуя о том, что «миф» по-гречески – это просто «сказание», следует признать это название вполне точным. Чтобы запомнить текст такого размера, были созданы, как мы сказали бы теперь, мнемотехнические приёмы. Теперь ясно, что поэтический строй речи – это реликт системы таких приёмов. Метрика, ритм, рифма, аллитерация, тропы, риторические фигуры, сценические и ораторские жесты (и многие другие конструкции, сохранившиеся в разных культурах), первоначально были способами облегчить запоминание текста при его изустной передаче. Конечно, эти мнемонические системы разложились за время существования письменности, и большинство приёмов было утрачено. В первую очередь это коснулось материальных и, в частности, графических вспомогательных средств, из которых собственно письменность и родилась[348].

Но мнемонические системы дали человечеству главное – историческую память. Их возникновение показало, в какой мере для человека, рода, общины и народа важно жить в истории, переживать историю как неотъемлемую часть собственной жизни. Первым новшеством в языковом творчестве, возникшим с появлением письменности, стали летописи, хроники, анналы. Многое должно было ещё произойти, чтобы из свода фактов они превратились во вместилище знания. Первый шаг на этом пути был сделан Фукидидом, рассмотревшим в своей «Истории Пелопоннесской войны» её события через призму причин и следствий. Для него деяния участников войны были значимы не своей доблестью или героизмом, а теми последствиями – близкими и отдалёнными, – к которым они привели. Собственно с этого момента и появляется само представление об исторической ответственности, а вместе с ним – история в современном смысле этого слова. То есть не ‘story’ (= байка), а ‘history’ – систематическое знание о действиях[349] людей в реальных ситуациях, позволяющее извлекать из него уроки. Таким образом, возможность извлекать знание из истории и обращать его на пользу в сегодняшних и завтрашних делах возникла совсем иначе, чем такая же возможность для «позитивного», в том числе научного знания.


Подводя итог сказанному, можно констатировать:

1. Идеология – это прикладное социальное знание. Его ценность в том, что оно позволяет отдельным людям и их организованным группам успешно решать стоящие перед ними задачи, касающиеся организации своей жизни в обществе, то есть среди людей. Решать задачи, но не ставить их. Такое знание происходит из двух источников:

• из знания вещей – человеческой природы, устройства общества, взаимосвязи его частей;

• из знания истории – изменений, процессов, происходящих в обществе из-за действий людей и групп, соотношения изменчивого и устойчивого в таких процессах.

2. Эти виды социального знания взаимосвязаны: понимание устройства общества помогает объяснять процессы и наоборот.

3. Знание не абсолютно и не всесильно. Оно подвергается сомнению, подтверждается или опровергается и в результате непрерывно обновляется.

4. Всё происходящее в обществе подвержено в том числе влиянию обстоятельств, не подвластных человеку, а значит не являющихся предметом его знания. Действовать с учётом таких обстоятельств людям позволяет вера. Вера, в частности, позволяет отличать достойное от недостойного и достижимое от недостижимого при постановке и решении задач. Вера может стать источником знания, но не может заменить его. Попытка поставить веру на место знания даёт ложный взгляд на происходящее. Вера не может и не должна быть идеологией или выполнять её функции.

5. Личный и коллективный опыт, не освоенный знанием и верой, лежит за их рамками и не может заменить их.

6. Способность судить позволяет людям осмыслять своё положение, ставить перед собой задачи и решать их. В этом она опирается на их знания, веру и опыт и направляет усилия людей с их помощью. Идеология как разновидность знания – лишь одно из её орудий.

V.2. История