Идеология русской государственности. Континент Россия — страница 23 из 29

Сколько копий сломано по поводу исторической науки или истории как любого описания и интерпретации событий прошлого. Это-де и не наука вовсе, а скопище мифов, и пишут её и переписывают в угоду политической злобе дня.

Погружаясь в историю нашей страны и цивилизации, оставлять в тылу все эти утверждения нельзя.

Чтобы обсуждать то, что касается истории, необходимо ясно различать три основных пласта смыслов, скрывающихся да этим словом.

V.2.1. Смыслы истории: бытие, память, умозрение

Во-первых, это prima materia – собственное бытие определённого человеческого сообщества во времени. Такое сообщество должно быть самовоспроизводящимся и самоидентифицирующимся, в противном случае у него нет протяжённости во времени, а значит, нет и истории. Отдельный человек участвует в истории и имеет свою историю постольку, поскольку соучаствует в жизни своего сообщества и тем самым оказывается в чём-то значимым для него.

Во-вторых, это коллективная память сообщества о своём бытии во времени. Это не единственный вид коллективной памяти (позже мы вернёмся к этому), он характерен исключительно для сообществ, владеющих письменностью. С его помощью фиксируется коллективный опыт сообщества как часть присущей ему картины мира. Его отличительная особенность состоит в том, что благодаря ему человек осознаёт само течение времени как поток уникальных и безвозвратных состояний – «событий». При этом «событием» становится (то есть запоминается) лишь то, что значимо для сообщества. История тем самым создаёт понятие времени, даёт возможности мыслить о нём.

Для сообщества его коллективная память – это то же самое, что личная память отдельного человека о своей жизни. Личная память неотделима от личности и является её интегрирующим началом. Коллективная память неотделима от идентичности сообщества и делает его целостным. Для члена сообщества его причастность к коллективной памяти, обладание ею – это главный способ его «прикрепления» к сообществу.

Современный человек благодаря литературе и кино представляет себе, насколько мучительна амнезия, даже частичная, она наносит личности невосполнимый ущерб. В романе Станислава Лема «Непобедимый» некросфера планеты Регис делает врагов беспомощными, стирая их память. Джейсон Борн мечется по всей Земле, собирая свою личность по частям, не останавливаясь ни перед чем. При неустранимой амнезии больному сообщают сведения о его прошлом, но если они неизвестны, прошлое для него придумывают, и начинает жить совсем другой человек.

Утрата коллективной памяти для сообщества означает его исчезновение.

Прошлое нельзя изменить, «переписать», но можно забыть. Изменив коллективную память или навязав другую, искаженную или просто чужую, мы изменяем само сообщество и составляющих его людей, они буквально становятся другими, а вместе с этим меняются их настоящее и будущее. Часто завоеватели уничтожают коллективную память завоеванных, сжигая книги, разрушая храмы и памятники, истребляя образованных людей – живых носителей коллективной памяти. А потом учат в школах истории завоевателей. Так совершается ассимиляция завоёванных народов: византийские греки уже через два поколения после падения империи стали турками и остаются ими поныне.

В-третьих, это умозрение о бытии сообщества во времени. Оно формирует отношение людей к историческим событиям и устанавливает связи между ними, наделяя тем самым смыслами отдельные события, их сочетания и все их в совокупности. В сложно устроенном (цивилизованном) сообществе сохранение и воспроизводство коллективной памяти организуется и направляется присущим ему историческим умозрением.

Способы формирования этих смыслов различны. В исторических событиях можно усматривать результат действия надчеловеческого начала, провидения, в соответствии с присущей данному сообществу верой в его влияние на жизнь людей. Такова «священная история» иудеев, христиан и мусульман. Но не им одним присущ такой взгляд на вещи. Для его возникновения нужно, чтобы вера и на практике была организующим началом: ведь если оракулы и ауспиции способны менять ход событий, то, конечно же, такова воля высших сил, стоящих за ними.

С другой стороны, исторические события видимым образом создаются действиями людей – индивидуальными и коллективными. Действиями намеренными и вынужденными, порождёнными различными побуждениями или направленными на достижение конкретных целей. Именно присутствие этих вполне постижимых нужд, намерений, побуждений и целей позволяет приписывать смыслы порождённым ими событиям. А также оценивать их как успешные или безуспешные, как результаты действий (если нужды и побуждения удовлетворены, намерения исполнены, цели достигнуты), их последствия (в той части, в которой они удовлетворены, исполнены, достигнуты не в полной мере) и сопутствующие (побочные) следствия. Оперируя этими смыслами, можно пытаться понять, что происходит, когда действия разных людей согласованы, совершаются независимо или приходят в столкновение. Первые попытки такого исторического умозрения с анатомической открытостью явлены нам античной трагедией, в которой действующие лица играют роли, показывая нам ход событий, а хор комментирует, зачем и почему они поступают так или иначе. Именно роль[350] как особая позиция в отношениях с другими действующими лицами стала для истории тем элементом устойчивости, повторяемости, без вычленения которого невозможно знание. Благодаря этому понимание исторических событий как эпизодов, формируемых действиями личностей, играющих свои роли, стало первым шагом к созданию исторического знания.

V.2.2. Историческое знание

Для этого должна была произойти Пелопоннесская война. Война, сравнимая по своему воздействию на сознание современников только с Первой мировой.

Она не была «войной цивилизаций», как греко-персидские войны, она была «братоубийственной». Она была также и «мировой», так как охватила всю греческую ойкумену, погрузившуюся в результате в хаос и разруху, которые равно коснулись и победителей, и побеждённых. Осмысливая её, Фукидид создал историческое знание.

Следующий шаг сделал Исократ – самый популярный педагог своей эпохи, который научил извлекать из истории уроки. Он показывал, как истина или добродетель становятся опорой, помогающей оратору развивать свою мысль в направлении к общественному благу, на реальных, исторических ситуациях. Поскольку в них мы можем видеть одновременно и достигнутый благотворный результат, и приведшую к нему цепь поступков с их побуждениями и намерениями. Из разбора таких ситуаций ученики Исократа извлекали сразу два урока: урок правильно построенного, целесообразного поведения и урок добродетели как таковой – выбора должного направления действий. Исократ воспитал два поколения блестящих политиков, ораторов, полководцев (не только афинских, но и всего эллинского мира), так как его популярность в течение более чем 50 лет привлекала к нему учеников со всех концов ойкумены. Это произошло потому, что его ученики в своей последующей жизни оказались способны принимать на себя правильные роли при решении встававших перед ними общественных и политических задач. Роли, которые приводили к успеху и становились благодаря этому образцовыми, в дальнейшем повторялись многократно, «тиражировались», превращаясь в культурные модели.

Так, с первых своих шагов историческое знание стало могущественным орудием формирования политической жизни. В дальнейшем его влияние только возрастало. Если влияние Фукидида и Исократа распространялось в основном на политическую практику их современников, то исторические труды, к примеру, Тита Ливия и Плутарха наложили свой отпечаток на многие поколения государственных мужей до начала Нового времени.

Напомним, историческое знание – это не накопление сведений о событиях прошлого. Такое накопление, конечно, важно, но сведения являются не более чем отправной точкой для умозрения. Можно пояснить это так: сведения, для осмысления которых нет нужных мыслительных инструментов, не накапливаются. Это происходит потому, что их значимость для понимания истории не замечается. Поэтому даже самый дотошный хронист не включает их в свой манускрипт. А если они там почему-то оказываются, историк, изучающий хроники, их не замечает.

Пока историческое знание основывалось на понимании ролей действующих лиц – а это многие столетия от Античности до Возрождения, – только сведения о них и обладали значением для историков. В тени оставались даже роли самих хронистов, ведь они не действуют, а лишь свидетельствуют. Только Реформация обратила на них внимание, обнаружив в Священном Писании[351] противоречивые сведения, «разночтения». Тогда задались вопросом, сколько разных людей внесли свой вклад в составление книг, числящихся за одним «титульным автором». Пришлось выработать способы выделения фрагментов текста, относящихся к разным источникам сведений. А когда это было сделано, появилась возможность задуматься: а почему разные источники описывают одни и те же события по-разному? Так с появлением филологического анализа текстов, давшего начало отдельной отрасли исторического знания (источниковедению), в истории возникли новые персонажи и множество связанных с ними сведений. А когда с их помощью разночтения стали устранять, появилась новая единица исторического знания – «исторический факт», то есть такое сведение о событии, его участниках, свидетелях, а потом и об иных обстоятельствах, которое выдерживает критику и сопоставление источников. Вместе с «историческими фактами» возник совершенно новый пласт исторического знания, надстроенный над уже существовавшими платами «событий» и «ролей».

V.2.3. История и наука

Новое время, породившее экспериментальную науку и сделавшее научное знание эталоном знания вообще, придало историческому умозрению новое измерение. Нет нужды пояснять, что экспериментальный метод неприменим к явлениям, которые уже произошли, а значит, находятся вне контроля того, кто их изучает.

Мы оставим в стороне использование естественнонаучного знания в прикладных исторических дисциплинах (археологии, палеографии и т. п.), поскольку здесь его основное назначение состоит в создании дополнительных исторических фактов путём верификации сведений, не подтверждённых иными способами (альтернативными источниками), либо получении сведений из предметов материальной культуры. А это само по себе не влияет на ход умозрения. Отметим лишь, что обогащение фактологической базы исторического знания такими способами стало происходить много позже того, о чём пойдёт речь ниже.

Под влиянием естественнонаучной методологии возникло причинно-следственное объяснение связи исторических событий. В истории, понимаемой через «роли», действующие лица, конечно, постоянно что-то причиняют, причём буквально – совокуплением, дипломатической нотой, приказом об атаке лёгкой кавалерии, ударом клинка или кулака. Но происходящие вследствие этого события не нуждаются в иных объяснениях, что уже даны через побуждения или намерения действующих лиц.

Причинно-следственные связи проникли в историческое умозрение ввиду желания объяснить какие-то события «естественными причинами», которые в умах тогдашних учёных уже прочно заняли место Бога. На место Провидения среди творцов истории пробовались:

 «животная природа человека» – согласно Мальтусу, впервые отнёсшемуся к колебаниям численности народонаселения как к естественному (мы бы теперь сказали – биологическому) явлению;

 «борьба за существование» – согласно Дарвину, прямо поместившему человека в состав животного мира;

• «бессознательные проявления инстинктов» – согласно Фрейду, биологизировавшему духовную жизнь человека.

Но затем возобладал заимствованный историками у научной социологии Конта[352] – Спенсера – Маркса взгляд на коллективное поведение людей как на особый тип процессов, подчинённых «объективным законам». Так на место ансамбля персональных ролей в качестве участников истории пришла «массовка» – социальные группы, классы, элиты и т. п. Введение таких «коллективных субъектов», безличных «общественных сил», потребовало приписывания им чего-то – взамен персональных побуждений и намерений – в качестве движущих сил истории. Тогда-то и началось конструирование разного рода объяснительных фикций вроде «интересов», «ценностей» и т. п., по той же модели, по которой это делалось в естественных науках. «Атом», «молекула», «атомное ядро», «элементарная частица» стали моделями для «индивида» и «коллектива»; «валентность», «атомные силы», «взаимодействие частиц» – для причин объединения в коллективы и взаимоотношений между коллективами. Из статистической физики пришло описание коллективного поведения людей как статистических «массовых процессов», что на какое-то время оказалось продуктивным для прикладной социологии. Оно позволило, в частности, формулировать и статистически обосновывать эмпирические связи между различными социальными явлениями. Этот подход получил всеобщее распространение, но практически уничтожил социологию теоретическую. А поскольку именно она развивала понимание социальных явлений с точки зрения их содержания, социология замкнулась в кругу феноменов, выявленных к тому времени. В результате она утратила способность обнаруживать новые социальные явления, возникающие в процессе развития общества. Тем самым усугубился изначальный методологический изъян научной социологии – её способность обращать внимание лишь на то, что в обществе остаётся неизменным, стабильным.

Это имело серьёзные последствия для истории. Внедрение в историческое умозрение социологического знания не превратило его в знание историческое. Оно по-прежнему оставалось разновидностью научного знания, то есть знанием об устойчивом, повторяющемся, вневременном. Оно могло быть пригодно для объяснения каких-то исторических событий лишь в предположении, что общественные процессы в разные эпохи и в различных культурах протекают единообразно, подчиняются каким-то «универсальным законам». Именно такая иллюзия сложилась к середине XIX века в большинстве течений европейского исторического умозрения[353], которое следовало бы называть не «исторической наукой», а «научной историей». «[Историки] должны отказаться от своего ненаучного антиквариата, говорит позитивист, и обратиться к изучению социальной физики или социологии. Эта дисциплина извлечет из исторического опыта законы, которые принесут социальной “инженерии” такую же пользу, какую законы физики приносят технологической инженерии», – так саркастически характеризовал дух эпохи проницательный критик такой «научной истории» Л. фон Мизес[354].

В наиболее последовательной форме эта мысль была сформулирована марксизмом, последователи которого утверждали «объективность и неумолимость законов исторического развития». Но и другие мыслители того времени разделяли это убеждение, хотя и выражали его по-иному – сообразно их собственному мировоззрению.

Неудивительно, что именно эти «универсальные законы» были положены в основу политической теории и практики всего XIX века. Далее мы покажем, в частности, что все политические революции Нового времени основывались именно на них.

И подобно тому, как для возникновения исторического умозрения понадобилась сокрушительная война, должна была произойти Первая мировая, чтобы возникло понимание ограниченности и пагубности такого подхода. О необходимости вернуть историческому умозрению «человеческое содержание» сразу после неё во всеуслышание заявил О. Шпенглер. Этот призыв встретил отклик у наиболее проницательных историков того времени (М. Блок, А. Тойнби) и нашёл выражение в пристальном внимании к образу жизни и культуре людей прошлого (школа «Анналов», культурно-семиотические школы Франции и СССР) и сравнительном изучении истории цивилизаций (А. Тойнби, Дж. Нидэм и многие другие). То есть в целом в появлении культурно-исторического метода. Он дал историкам доступ к более сложным явлениям духовной жизни прошлого (об этом – далее) и тем самым вывел историческое знание за пределы ранее освоенных способов понимания человеческих действий (ролей – побуждений – намерений). Казалось бы, такое углубление исторического умозрения должно было отразиться на политической жизни современного общества, однако этого не произошло. Господствующие политические теории и особенно политическая практика остались на уровне начала XX века. И напротив, как бы для того, чтобы предохранить их от влияния нового знания, распространился тот самый «исторический нигилизм», симптомы которого мы перечислили в начале этого раздела.

Подчеркнём: мы говорим о влиянии истории (исторического умозрения) на политическую теорию и практику, а не наоборот. Именно такое влияние неизменно прослеживается от Античности до наших дней. Это означает, в частности, что историческое знание, а также любое иное знание, освоенное историческим умозрением, становится частью идеологии, как только ложится в основу той или иной политической теории и начинает использоваться на практике её последователями.

Понятно, что ни о каком искажении, или «фальсификации»[355] истории в идеологическом контексте не может идти речи! Напомним, идеология – это прикладное социальное знание. Её ценность в способности научить разумно действовать в обществе людей и достигать нужного результата. Ложное же, искажённое знание ничему не научает, и основанное на нём действие к цели не ведёт. И уж точно к самому историческому умозрению и исторической науке отношения не имеет. Искажение, или «фальсификация» истории, то есть предъявление ложного знания, имеет смысл лишь в целях обмана и дезориентации политических противников и/или той части общества, которую желательно вывести из-под их влияния. «Ложь об исторических фактах и уничтожение улик, по мнению многих государственных деятелей, дипломатов, политиков и писателей, является законной частью ведения государственных дел и написания истории»[356]. То есть это вопрос пропаганды[357], а не идеологии. А это означает, что определённые политические силы пытаются дискредитировать новое историческое знание, ибо оно несёт в себе угрозу их положению в обществе.

V.2.4. История и миф

Наконец, следует прояснить вопрос соотношения истории и мифа.

Часто нам приходится слышать об «исторических мифах». Это словосочетание выглядит нелепо, будучи соединением несовместимых понятий.

Согласно современным представлениям, миф – это принципиально отличающаяся от истории форма коллективной памяти, характерная для бесписьменных сообществ. Она, как и любая коллективная память, фиксирует совокупный опыт сообщества. При этом каждый конкретный миф содержит в спрессованном виде память о целой серии однотипных событий прошлого. Особенно заметна эта особенность в так называемых этиологических мифах, повествующих о происхождении тех или иных вещей, явлений, обычаев. Так, миф о Прометее связывает с ним, в частности, открытие употребления огня, гончарного дела и металлургии, то есть события, тесно связанные по содержанию, революционные по своему влиянию на общество, но заведомо разделённые жизнями многих поколений. Мифологической картине мира чуждо представление о времени, поэтому современный человек воспринимает её как «вечное возвращение» (М. Элиаде).

Мифологическая память, как и историческая, имела свою умозрительную надстройку, прежде всего мистерию, то есть действо, в котором эпизоды мифа разыгрывались «в лицах» посвящёнными («мистами»). Проводя параллель с античной трагедией, которая по своей форме от мистерии и произошла, можно сказать, что «герой» – действующее лицо мифа и мистерии – это не «роль» (так как не обладает индивидуальностью), а только «амплуа». Ещё одна важная параллель, раскрывающая принципиальное различие мифологической и исторической картин мира, состоит в том, что персонаж трагедии действует, следуя собственным побуждениям и намерениям, а герой мифа – следует исключительно «судьбе», то есть строго предопределённой последовательности событий. Это объясняется тем, что события трагедии «разомкнуты», то есть за рамками сценического действия примысливаются (и могут даже оглашаться хором) его предыстория и какое-то дальнейшее развитие. А события мистерии «замкнуты», не предполагают ни «до», ни «после». Следует также отметить, что мифологическое умозрение могло достигать высокого уровня сложности. Ярким примером этого являлась пифагорейская школа: она была прямо связана с мистериями, не оставила письменных памятников, потому что, скорее всего, существовала ещё в бесписьменную эпоху, и сохранила память о множественности «пифагоров», как и подобает мифологическому герою.

Всё это означает, что мифологическое и историческое содержания несовместимы в общем контексте. Миф не может быть «историческим», а история – «мифологической». Письменная фиксация мифов в ранних исторических текстах (Геродот) призвана обозначить сам водораздел – начало истории.

Так что упоминание об «исторических мифах» указывает на употребление слова «миф» в каком-либо переносном значении. Как правило, в таких случаях речь идёт о тех или иных феноменах массового сознания. В политической фразеологии, в частности, мифами именуют иррациональные представления о явлениях социальной и политической действительности. Такое словоупотребление сложилось с подачи Ж. Сореля под влиянием господствовавшего в его время (а теперь признанного ошибочным) представления о мифе как о проявлении коллективного бессознательного.

В массовом сознании, вообще обычно иррациональном, такие представления действительно существуют. Они, как правило, возникают стихийно, но могут быть и спровоцированы какими-то пропагандистскими или идеологическими тезисами. Поэтому среди них оказываются также превратные, искажённые представления об исторических событиях и фактах, возникшие из попыток их интерпретации в чьих-либо политических интересах. Ясно, что к истории в собственном смысле такие мифы отношения не имеют. Однако с точки зрения идеологии им следует противопоставлять действительное историческое знание. Важно также строить идеологическую работу таким образом, чтобы препятствовать самому возникновению таких «мифов». А для этого сознание масс людей должно быть предметом воспитания, направленного на формирование у них здравого смысла и сознательного усвоения знаний.

Возвращаясь к расхожим суждениям, с упоминания которых мы начали этот раздел, можно констатировать следующее.

История как коллективная память – главное основание идентичности любого человеческого сообщества. Принадлежать к сообществу значит разделять его коллективную память. Её утрата равнозначна исчезновению сообщества.

Историческое умозрение может быть основано как на вере, так и на знании, в том числе знании научном. Однако историческое знание по своей природе отличается от знания, характерного для эмпирических наук. Историческое знание – это знание о том, как действия людей, их нужды, побуждения и стремления определяют ход исторических событий.

Попытка встроить эмпирическое знание об обществе в историческое умозрение приводит к ошибочному представлению о коллективных действующих силах истории, поведение которых определяется универсальными законами. Отсюда вытекает концепция «прогресса», как общего для всех частей человечества направления исторического развития.

Историческое умозрение оказывает непосредственное воздействие на политическую теорию и практику, а не наоборот. Поэтому историческое знание входит в состав идеологии. Одна из основных задач идеологии – сообщить людям знание истории, необходимое для организации их деятельности. Применительно к истории народа и государства – для воспроизводства народа и сохранения государства.

«Мифологизация» общественного сознания – это результат противодействия такой идеологической работе со стороны политических противников.

V.3. Культура и цивилизация