К сожалению, в современной науке нет единого понятия культуры. Альфред Крёбер в своём классическом исследовании[358] проанализировал десятки определений и констатировал, что представители различных направлений мысли пользуются различными определениями в зависимости от общей картины мира и применяемых методов исследования.
В нашем понимании (восходящем к А. Крёберу, К. Леви-Строссу и Ю. Лотману) культура – это: 1) совокупность устойчивых форм деятельности – «культурных моделей», характерных для того или иного сообщества людей; 2) совокупность знаковых систем, используемых этим сообществом для организации указанной деятельности.
К культуре(1) относятся: способы коммуникации – речевой, письменной, невербальной; устройство и способы употребления предметов («материальная культура»); приёмы полезной (например хозяйственной, познавательной) и бесполезной (игровой, артистической) деятельности; ритуалы и запреты (в том числе обряды, табу, этикет); формы повседневного поведения и т. д. К культуре(2) относятся: строй и семантика языка (устного и письменного); система представлений о себе и окружающей действительности («картина мира», включающая знания, верования, опыт); выразительные средства различных искусств и т. п. Культура(2) – это совокупность механизмов, позволяющих сообществу осознавать и воспроизводить его культуру(1).
Являясь всепроникающей субстанцией человеческой жизни, культура(1) функционирует преимущественно в сфере коллективного бессознательного и становится предметом сознания, лишь будучи «схвачена» культурой(2) в отдельных своих проявлениях: языке и его феноменах, познании, искусствах, верованиях и т. п. Поэтому часто пользуются термином «культура» в узком смысле этого слова, подразумевая все те проявления культуры, которые не составляют существа отдельных её институтов (языка, хозяйства, техники, науки, религии).
В силу всего сказанного рефлексия носителя культуры по её поводу весьма затруднена. Но культура(1) обладает и иными, помимо отражаемых в культуре(2), проявлениями, которые могут быть обнаружены и поняты только путём непосредственного наблюдения, как правило, извне сообщества носителей этой культуры.
Понятие культуры приложимо только к сообществам самоидентифицирующимся (то есть к таким сообществам, любой член которого способен отличить «своих» от «чужих») и самовоспроизводящимся (то есть способным поддерживать своё существование на фоне смены поколений). В отношении каждого такого сообщества культура является хранителем его исторической памяти и идентичности. Таким образом, «культура» – это общая категория для всего, что наделяет жизнь человека смыслами, даёт возможность понимать окружающий мир, других людей и самих себя, пользоваться вещами и создавать их, ставить задачи и решать их.
Из сказанного выше явствует, что любая человеческая деятельность является культурной, то есть осуществляется в формах, принадлежащих культуре. И культура ввиду ее всеобъемлющего характера воспроизводится в каждом акте такой деятельности. Иными словами, функционирование, производство и воспроизводство культуры не всегда поддаются разграничению.
Существуют, однако, специализированные виды деятельности по её воспроизводству («трансляции»), основными из них являются воспитание и образование. Они начали институционализироваться на достаточно ранних стадиях развития общества. С возникновением цивилизации (см. ниже) общее ядро её культурных моделей транслируется преимущественно в рамках специализированных институтов.
Существуют также виды деятельности, порождающей объекты и/или события («культурные факты»), придающие тем или иным культурным моделям особую форму, отличную от форм их повседневного бытования и выводящую там самым эти модели из сферы коллективного бессознательного. Исследователи культуры в зависимости от принятого ими понятийного аппарата называют её абстрактной или символической. Появление такой особой формы культурных моделей позволяет отделить их трансляцию от повседневного функционирования. Благодаря этому становится возможным сознательное умозрение («рефлексия») по поводу культуры. Кроме того, в рамках такой деятельности могут создаваться новые культурные модели (или их «зародыши», становящиеся моделями в результате их распространения), поэтому её принято называть творческой. Эти виды деятельности в ходе развития общества постепенно институционализируются. В современном обществе к таким видам деятельности относят литературу, науку, философию, искусство.
И наконец, существует деятельность, обеспечивающая оборот культурных фактов: доступ людей к культурным фактам, предоставление людям возможности вовлечения этих культурных фактов в собственную жизнь. В современном обществе это экспонирование, исполнение, тиражирование и распространение произведений литературы, науки, философии и искусства.
В дальнейшем деятельность, осуществляемую в этих трёх сферах («воспитательно-образовательную», «творческую» и «обеспечивающую оборот культурных фактов»), мы будем называть культурной деятельностью.
Культура подвержена изменениям в результате процессов – внутренних, присущих ей самой, и вызванных воздействиями извне. Даже если самоидентификация сообщества остаётся неизменной, состояние его культуры в разные периоды времени отличается. Взгляд на культуру, основывающийся на выявлении этих различий и объяснении их причин, мы называем культурно-историческим. Соответственно, факторы, порождающие эти отличия, также будем называть культурно-историческими.
Ещё в 70-е годы было доказано, что основным процессом, обеспечивающим развитие культуры, является её взаимодействие с другими культурами, в ходе которого они обмениваются культурными моделями. Сообщества, отказывающиеся от общения с носителями иных культур, стагнируют. Сообщества, лишённые контакта с носителями иных культур по объективным обстоятельствам («изоляты»), быстро деградируют
В составе большинства человеческих сообществ имеются группы, различающиеся по характеру и составу употребляемых культурных моделей. Даже в самых примитивных обществах мы усматриваем как минимум гендерные и возрастные группы. Ещё в конце XIX века М. Ковалевский и Ф. Боас показали, что в первобытном обществе минимальная самовоспроизводящаяся его часть – «род» – включала по меньшей мере 12 таких групп, каждая из которых обладала (помимо общих для всего рода) набором специфических культурных моделей. С тех пор принято говорить, что такие группы, самоидентифицирующиеся в составе более крупного сообщества, являются носителями субкультур.
Если говорить о таких крупных сообществах, как народ или нация, то в их состав обычно входят многочисленные и разнообразные субкультуры. Любая жизнеспособная национальная культура не является чем-то однородным и в равной мере присущим всей нации, а представляет собой ансамбль взаимодействующих субкультур. Наличие субкультур в той или иной культуре позволяет поддерживать процесс межкультурной коммуникации внутри сообщества и является необходимым условием его жизнеспособности и стабильности существования такого сообщества.
По тем же причинам важное значение имеет взаимодействие национальных культур в многонациональной стране. Культуры народов, длительное время живущих совместно, вырабатывают, сохраняют и передают из поколения в поколение модели межкультурной коммуникации. Благодаря этим моделям страны с долгой традицией совместного проживания разных народов демонстрируют, вопреки расхожему мнению, способность к длительному поддержанию «добрососедства»: мирного сосуществования и сотрудничества между общинами таких народов.
История показывает, что устойчивое и длительное взаимодействие культур на пространстве, объединяемом торгово-хозяйственными связями, приводит к образованию межкультурной и надкультурной общности – цивилизации. Этому не могут воспрепятствовать ни этническое разнообразие, ни войны правителей, ни религиозные распри. Культуры, образующие цивилизацию, объединяет уже не только способность к коммуникации – по нужде. У них появляется всё возрастающее общее ядро культурных моделей, сближающее поведение, воззрения, образ жизни соответствующих народов. В сущности национальные культуры становятся субкультурами по отношению к «мегакультуре», которой является цивилизация. Это не просто облегчает их общение: оно перестаёт нуждаться во внешнем понуждении и становится добровольным.
Такое понимание цивилизации не единственно возможное. Впервые это слово употребил Адам Фергюсон, один из самых вдумчивых теоретиков «гражданского общества», предложивший ставшую популярной периодизацию истории человечества, разделив её на дикость, варварство и цивилизацию. Он считал «войну всех против всех» признаком состояния, предшествовавшего возникновению государства, поэтому «цивилизацией» назвал следующую фазу развития человеческого общества, для которой как раз наличие государства является неотъемлемым признаком (произведя это слово от лат. civitas, что, собственно, и значит «государство»). Сходным образом – отталкиваясь от способности порождать государство (определённого типа) и поддерживать его существование – определяют цивилизацию и некоторые современные теоретики, например К. Квигли. Однако сейчас в результате сравнительно-исторических исследований стало ясно, что могут существовать сложные формы общественной организации, не обладающие всеми традиционными признаками государства, но порождающие высокоразвитые межкультурные конгломераты, с полным правом именуемые цивилизациями (например, у народов Доколумбовой Америки).
Поэтому мы отдаём предпочтение тому значению слова «цивилизация», что было дано нами выше.
V.4. Власть. Государство. Общество
V.4.1. Власть и насилие
Мы живём в обществе, которое невозможно себе представить без власти. И насколько мы можем судить, так было в любом обществе с начала человеческой истории. Более того, власть присутствует в любом человеческом коллективе. Даже в паре (работников, партнеров, бойцов) есть «ведущий» и «ведомый». Так что власть следует считать фундаментальным общественным отношением.
Между тем, говоря о власти, мы обычно подразумеваем политическую власть. Для нас – политических животных – в этом нет ничего удивительного. Мысль о том, что станет с ними, если политическая власть вдруг исчезнет, большинство людей повергает в ужас. Среди писателей, дерзающих вообразить общество, обходящееся без политической власти, преобладают авторы антиутопий, повествующие о мучительном пути восстановления власти, водворяющей порядок на месте воцарившегося хаоса. Веками лучшие умы человечества пытались постичь «тайну власти», размышляя именно над природой власти политической. Попытки некоторых из них («анархистов») измыслить общественный порядок, не нуждающийся в политической власти, неизменно приводили к пониманию необходимости замещения политической власти другими её видами.
«Любопытно то, что понятие и проблема Власти столь мало исследованы. Занимались прежде всего вопросами передачи Власти и её происхождения, но сама сущность этого феномена редко привлекала внимание. Тем не менее совершенно очевидно то, что невозможно рассматривать политическую власть и саму структуру Государства, не имея представления о Власти как таковой. Поэтому необходимо хотя бы предварительное исследование понятия Власти – оно должно предшествовать всем исследованиям Государства»[359]. Эти слова выдающийся франко-русский мыслитель Александр Коже́в (Александр Владимирович Кожевников) написал в далеком 1942 году. Его трактат о понятии власти был опубликован лишь в 2004-м, через 36 лет после смерти автора, но оказался как никогда актуален.
Сегодня в политической науке и практике господствует заимствованное у Макса Вебера[360] представление, что политическая власть производна от государственной власти: результат её присвоения теми или иными социальными группами. А государственная власть в свою очередь основана на государственной монополии на принуждение в форме легитимного организованного насилия. То есть политическая власть основана на насилии. Логика этих утверждений диаметрально противоположна логике Кожева: выводы относительно власти как таковой делаются на основании рассмотрения весьма частного случая.
И напрасно вы будете ждать от сторонников таких взглядов их обоснования. А если потребуете, то дождётесь лишь кругообразных движений в области виска: «это-де очевидно, само собой разумеется» и т. п. В лучшем случае вам предложат ссылки на исторических предшественников: Платона, Гоббса, Монтескьё, Энгельса и др. Это значит, что представление о насилии как основе власти приобрело у них характер аксиомы[361]. Напомним (см. выше), что для принятия какого-либо утверждения в качестве аксиомы недостаточно простой (и, быть может, кажущейся) очевидности. Аксиомы, как любое знание, подлежат верификации.
Итак, задумаемся, годится ли на роль аксиомы утверждение (в любой формулировке), что власть неразрывно (с необходимостью) связана с принуждением/насилием?
Платон констатировал, что власть неотделима от принуждения. Оставалось понять, кого, как и к чему принуждают. В дальнейшем абсолютизация принуждения как якобы главной задачи власти и функции государства получила наибольшее развитие в европейской мысли. Высшей точки развития эти взгляды достигли у Энгельса, утверждавшего, что власть правящего класса, составляющего меньшинство в обществе, обеспечивается систематическим принуждением остальных к повиновению, осуществляемым в форме насилия, а государство является совокупностью институтов, осуществляющих это насилие в интересах правящего класса, не имеющих ничего общего с интересами и нуждами большинства. При этом подчинение большинства людей объясняется их нежеланием стать непосредственной жертвой прямого насилия.
Между тем с античных времён существовал и другой взгляд на власть и государство, восходящий к Аристотелю. Он утверждал, что государства создаются в результате стремления людей к совместной жизни ради общего блага. Это и является целью власти. Государства существуют постольку, поскольку их граждане наделены добродетелью, а именно способны исполнять свой гражданский долг, повиноваться властям и законам. Поэтому искусство правления состоит в умении воспитать в гражданах эту добродетель, добиться того, чтобы они повиновались власти добровольно.
Так что на наш вопрос существуют два взаимоисключающих ответа: власть состоит в способности либо принуждать, либо добиваться добровольного подчинения.
А теперь внимание: признаки, органически присущие власти как таковой, то есть выражающие самую её природу, должны с необходимостью быть присущи всем её формам и разновидностям.
Если верить тем, кто пытался понять природу власти исторически, изучая памятники устной традиции и образ жизни «отсталых народов», существуют два её первоначальных вида:
• «власть отца семейства», то есть биологического прародителя большинства членов группы;
• «лидерство военного предводителя», направляющего коллективные действия группы в условиях грозящей ей опасности.
Отвлекаясь от деталей, у каждого из них можно усмотреть параллели даже в групповой организации высших млекопитающих – приматов, кинид, фелинид и копытных. «Власть» первых из них сводится к контролю за спариванием, регулированию численности группы и распределению пищи. «Власть» вторых – к охране пищевой территории группы, добыванию пищи, требующему совместных действий (охоте), и отражению нападений. В сообществах животных эти роли могут концентрироваться в одной особи или распределяться между несколькими (как мужскими, так и женскими). В сообществах предков современного человека и, вероятно, в ранних человеческих коллективах все эти функции наверняка присутствовали, так что игнорировать эти параллели не стоит. Поэтому стоит отметить, что в животных сообществах внутригрупповое насилие ограниченно и связано только с двумя ситуациями: с конкуренцией за самок в периоды спаривания и с регулированием численности группы в условиях голода (когда отмечены изгнание из группы слабейших её членов и уничтожение всего или части молодняка). Причём именно эти два типа ситуаций отражены во многих мифологиях (нам лучше всего знакомы древнегреческие мифы об Уране и Хроносе).
Второй первоначальный вид власти многим знаком на собственном опыте. Когда группа людей, даже первоначально никак не связанных друг с другом, оказывается в трудном положении, особенно чреватом угрозой для их жизни, она всегда выдвигает из своей среды предводителя. Это могут быть солдаты, отбившиеся от своих частей, жертвы стихийного бедствия, потерпевшие крушение на необитаемом острове, заблудившиеся туристы или даже пассажиры отменённого рейса в чужой стране. Предводителем становится тот, кто лучше остальных понимает ситуацию и может предложить, что делать. На эту роль поначалу может быть и несколько претендентов, предложения могут оспаривать, но отбор – по принципу успешности предложенных действий – происходит тем стремительнее, чем опаснее ситуация. И вот его уже слушаются беспрекословно. Так рождается авторитет – тот, чьих предложений слушаются[362]. Если группа не случайная, а постоянная, опыт успехов накапливается, складывается «привычка слушаться того, кто всегда прав». В результате предложение превращается в приказ, а авторитет становится командиром. И это уже власть.
Можно уверенно утверждать, что власть военных предводителей первоначально была временной и ограничивалась периодами угроз. Так было не только у ирокезов и команчей, так было и у древних греков, которые часто избавлялись от успешных командующих после победы. Тому пример – судьбы Фемистокла и Алкивиада.
Архаические сообщества людей так и управлялись: старейшинами – прародителями семейств – в мирное время и командирами – при возникновении угроз. «Мирным временем» мы называем периоды, когда жизнь сообщества подчинялась преимущественно естественным циклам природной среды, доставлявшей людям средства к существованию. Старейшины накапливали и хранили опыт адаптации к этим циклам и их использования на пользу сообщества: опыт жизни, когда всё идёт «как обычно», то есть обычай. Так что подчинение членов сообщества старейшинам основывалось на обычае, а подчинение командирам – на авторитете. В обоих случаях оно было добровольным и вытекало из доверия к этим людям, то есть веры в то, что они велят делать то, что идёт на пользу всем. И следует подчеркнуть: доверие всегда персонально, его возлагают на конкретное лицо, которое видят и знают. Это, конечно, не означает, что доверие – единственное возможное основание добровольного подчинения. В дальнейшем мы увидим, что в более сложно организованных обществах и с появлением новых видов власти спектр таких оснований расширяется.
Обозначая эти два вида власти как первоначальные, мы указываем на то, что в процессе развития общества они дали начало многим другим её видам, но не перестали существовать. Они представлены «в чистом виде» и у современных народов[363]. И это приводит нас к очевидным выводам.
Принуждение и насилие не имеют отношения к природе власти. Они связаны с какими-то другими общественными отношениями, присущими одним способам социальной организации и отсутствующими в других.
Любая власть основана на добровольном подчинении подвластных властвующим. Это относится ко всем видам власти, включая власть политическую.
Примечательно, что А. Кожев, с чьих слов мы начали обсуждение данной темы, пришёл к аналогичным выводам, хотя и совсем иным путём.
Это означает, в частности, что утверждение о неразрывной связи власти с принуждением и насилием, аксиоматически принимаемое большинством течений современной политической и социологической мысли, систематически уводит их в сторону от понимания существа рассматриваемых ими явлений. Это типичная ситуация «геоцентризма», который самое время по-коперникански преодолеть. А для этого следует разобраться, как случилось, что «очевидное» стало пониматься как «истинное» и каким было это «очевидное».
Для этого нам придётся проследить в самых общих чертах, как менялась власть с развитием общества.
V.4.2. Эволюция власти
Выше мы констатировали, что в архаических человеческих сообществах власть основывалась на добровольном подчинении, а насилие было обращено вовне сообщества.
Насилие в человеческом обществе было практически всегда связано с пищевой территорией. Присваивающее хозяйство, основанное на присвоении природного продукта (охоте и собирательстве), требовало защиты границ пищевой территории или захвата новой, если продуктивность старой становилась недостаточной.
В результате неолитической революции, то есть одомашнивания животных и возникновения земледелия, стало складываться производящее хозяйство, основанное на искусственном обособлении частей природной среды (ландшафтов, биоценозов) и создании на них условий, благоприятствующих повышению их продуктивности. Это последовательно привело к увеличению численности сообществ и к ускоренному переполнению создававшихся при этом искусственных экологических ниш. Стада скотоводов уничтожали пастбища, посевные площади через несколько лет переставали приносить урожай. Возникла потребность в непрерывном обновлении или расширении пищевой территории. Постоянное движение границ пищевых территорий сделало конфликты между сообществами их обладателей постоянным явлением. Это в свою очередь привело к формированию сообществами вооружённой силы и превращению власти командиров в постоянный фактор общественной жизни[364].
Дальнейшее совершенствование приёмов земледелия (новые орудия, орошение, севооборот) избавило земледельческие народы от необходимости непрерывно менять пищевую территорию. Населённые ими территории полностью заняли благоприятные ландшафты и приобрели стабильные границы, в которых плотность населения возросла в 150–200 раз по сравнению с эпохой присваивающего хозяйства. Это привело к возникновению крупных поселений, из которых впоследствии развились города.
V.4.3. Происхождение государства. Метрократическое государство
К этому периоду относится создание земледельческими народами первых государств, обеспечивавших охрану этих новых границ и некоторые функции хозяйственного регулирования: распределение оросительной воды, организацию севооборота, создание страховых запасов продовольствия. Эти государства, будучи плодом последовательной эволюции отдельных родоплеменных общностей и их групп, сохраняли традиционные для них формы солидарности (семейной, соседской и пр.). Такие государства мы будем называть метрократическими[365].
В них власть командиров преобразовалась в царскую власть, а власть старейшин, сохранявшаяся в местных общинах, дала также начало новому виду – жреческой власти.
Первый процесс как раз и означал превращение обороны в основную постоянную функцию государства. Поскольку сохранение пахотных земель – основного источника средств к существованию – было для аграрных сообществ вопросом жизни и смерти, их участие в войнах было преимущественно оборонительным. Усложнение вооружения и приёмов его использования привело к возникновению обеспечивающей оборону особой группы населения – войска, для которого военное дело стало основным занятием. Войско повиновалось царю непосредственно как военному предводителю.
Второй из этих процессов был вызван тем, что производящее хозяйство, как мы уже писали выше, создало предпосылки для трансформации части слабо систематизированного коллективного опыта (обычая) в знание, появления средств его фиксации (письменности) и, вследствие этого, изменения практики тех, кто этим занимался. Это коснулось прежде всего факторов стабильности аграрного хозяйства: предсказания/указания ключевых моментов сельскохозяйственного цикла, разливов рек и т. п. Например, календарного знания, опирающегося на длительные астрономические наблюдения. Однако сложившиеся к тому времени способы оперирования знанием не позволяли сообщить его земледельцам, поэтому до них доводился лишь практически значимый вывод: пора сеять, нельзя сеять, будет разлив, будут дожди, будет сушь и т. п. Для этого служил особый символический язык – культ. Благодаря ему персональное доверие хранителям обычая превращалось в согласие с источником знания – в веру.
В обоих случаях повиновение власти было добровольным и основанным на доверии к её носителям – гарантам выживания сообщества.
Оформление такого государства – это институционализация власти, концентрация определённых функций, обеспечивающих выживание сообщества, появление в связи с этим групп людей, постоянно занятых выполнением данных функций (профессионализация занятий). Параллельно росла доля населения, занятого ремеслами (в том числе новыми – добычей и обработкой металлов), формировались центры товарообмена – всё это привело к появлению настоящих городов – крупных поселений, в которых большая часть населения не занималась земледелием.
Таким образом, уже в этих ранних земледельческих государствах мы видим первые неотъемлемые признаки любого государства: территорию, войско, публичную власть, общую веру, города. Многие фундаментальные черты государств этого типа сохранялись и много позже, в более сложно устроенных государствах, например в Египте эпохи Древнего царства.
V.4.4. Ксенократическое государство
Примерно в ту же эпоху в степях Евразии скотоводами-индоевропейцами была одомашнена лошадь. Это во многом предопределило дальнейший ход истории.
Использование лошади в качестве тяглового животного резко увеличило подвижность скотоводческих народов. Возникла возможность перемещать большие группы людей вместе со стадами, обеспечивающими их жизнь. До этого основная часть сообщества жила оседло, а стада перегонялись между пастбищами по замкнутым маршрутам. Привязанные к ограниченным пищевым территориям скотоводческие сообщества регулярно страдали от бескормицы и вызванного ею голода. Их угрозы земледельческим народам на сопредельных территориях были предсказуемы и отражались без больших усилий.
В новых условиях многочисленные сообщества (племена, союзы племен) смогли без оглядки оставить прежнюю пищевую территорию, вторгнуться к соседям-земледельцам и остаться на захваченной территории, пожиная то, что не сеяли. Изобретение боевой колесницы, а вскоре и использование лошади для верховой езды позволили превратить большую часть людей сообщества (всех взрослых мужчин и большинство женщин) в вооружённую силу. Это позволило компенсировать существовавшее большое различие с земледельческими народами в численности войска[366]. Колесничему и всаднику, способным быстро перемещаться по полю боя, нужно было дистанционное оружие – и метательное копье (дротик) вскоре уступило место усовершенствованному луку большой поражающей силы. Так возник кочевой образ жизни, при котором публичная власть всецело принадлежала военным предводителям. Необходимое для ведения войны единоначалие стало главным принципом организации такого сообщества. Возникший народ-войско, владевший новыми средствами ведения войны, стал грозным противником.
Кочевники не замедлили воспользоваться обретённым преимуществом и обрушились на соседей-земледельцев всей своей массой. Но, захватив их земли, столкнулись с серьёзной проблемой. Обратить пашню в пастбище навсегда они не могли: искусственный характер земледельческого биоценоза не позволял этой земле быстро вернуться в первозданное состояние. Бывшие посевы, стравленные стадами, не воспроизводились самостоятельно, и количество кормов, выраставших на их месте, стремительно уменьшалось. Для их восстановления должно было вернуться земледельческое население, бежавшее или истреблённое при боевых действиях.
Так кочевники оказались перед дилеммой: переместиться на новое место, дав земледельцам восстановить утраченный порядок, или остаться, приноровив свой образ жизни к местным порядкам. История знает примеры обоих решений. Некоторые кочевые народы, например кипчаки[367] (половцы), совершали набеги поочерёдно на разные земледельческие государства или провинции, давая их населению достаточно времени для восстановления хозяйства, прежде чем вернуться к ним снова. По сути, они восстановили традиционную модель обхода пастбищ по замкнутому маршруту. Но будущее принадлежало не им.
Основной стала модель, при которой завоеватели оставались на занятой территории, становясь властителями и войском завоёванного государства. Так началась эпоха ксенократических[368] государств, надолго ставших самыми распространёнными в мире и абсолютно преобладающими в Европе.
Новые правители оставляли в неприкосновенности многие институты прежнего государства, прежде всего его веру, на которой держалась стабильность земледельческого уклада. Сохранялись профессиональные сообщества, обслуживающие власть (писцы, счетоводы, строители, в более развитых государствах – администраторы), в некоторых случаях[369] – какая-то часть прежней правящей верхушки, платившая сотрудничеством за сохранение привычного образа жизни.
V.4.5. Экономическая функция насилия
Главные отличия от метрократических государств состояли в следующем.
Постоянно живя совместно с завоёванным населением, завоеватели уже не могли просто грабить его, изымая в свою пользу весь произведённый им продукт. Должен был сохраняться потенциал хозяйственного воспроизводства. Вместе с тем сообщество завоевателей составляло дополнительное население и к тому же было многочисленнее прежнего войска и правящей верхушки (обычно скромной по численности). Поэтому им требовалась дополнительная, сверх предыдущего состояния, часть совокупного продукта, производимого на территории. Соответственно возрастала доля податных изъятий у существующих хозяйств по сравнению с освящённой обычаем. Подданные[370] не были готовы добровольно преступать обычай. Это потребовало создания механизмов принуждения, а подчас и насилия.
Первоначальными формами такого принуждения стали закабаление и порабощение тех или иных групп населения.
Кабала (араб. qabāla – договор, подать, поручительство) – обязанность отработки за долги. Первоначально это была именно мера принуждения недоимщиков по податям, которые из-за их увеличения не подавали в полном объёме. Именно отсутствие добровольного исполнения выводит податные отношения из сферы отношений власти/подчинения и открывает путь для принуждения. Впоследствии её распространили на любые долги, включая возникшие из договора. Обязанность отработать за долги обеспечивалась ограничением личной свободы (возможности перемены места жительства, занятия, гражданского состояния). Кабала – наиболее ранняя из известных нам институциональных форм принудительного исполнения обязательств (enforcement).
Рабство – исторически крайне разнообразный институт, но повсеместно он возник из особого статуса военнопленных в обществе победителей[371]. В метрократических государствах рабство распространялось на пленников, удерживаемых победителями у себя, то есть вне территории народа своего происхождения. Это был временный статус, прекращавшийся, если пленника отпускали домой или принимали, по его желанию, в собственное общество на полных правах (что обычно и происходило). Такое рабство принято называть «патриархальным». В ксенократических государствах рабство распространялось, насколько можно судить, на всех, кто ранее служил в войске побеждённых, то есть не платил податей, занимаясь каким-то полезным занятием. При этом они оставались на территории своего народа, но превращались в обособленную группу населения. Такое «классическое» рабство предполагает для раба пожизненный и наследуемый юридический статус вещи, имущества (instrumentum vocalis – говорящее орудие). В связи с этим отношения хозяина и раба также не относятся к отношениям власти-подчинения. В нашем контексте рабство будет иметь также значение в связи с его возобновлением в контексте колониальной политики европейских государств (Великобритании, Португалии).
Такая практика была совершенно чужда метрократическим государствам. Современные исследователи лишь недавно с изумлением обнаружили, что вопреки господствовавшему ранее мнению древнеегипетские пирамиды были построены без применения рабского труда. Ряд исследователей постепенно склоняются к тому, что рабство было неизвестно в Египте до его завоевания гиксосами, в результате которого там на непродолжительное время установилось ксенократическое государство.
Для нашего последующего рассмотрения важно подчеркнуть, что:
принуждение и насилие внутри государственного организма, применяемое правящей верхушкой к каким-то группам населения, характерно именно для ксенократических государств;
оно является средством не установления/поддержания власти, а регулирования хозяйственных отношений.
Именно в ксенократических государствах впервые появляется классовое (как по признаку отношения к власти, так и по месту в хозяйственной системе) членение общества. Внутри правящего класса существуют отношения власти (его лидеров) – добровольного подчинения (остальных членов класса). В отношении остального населения, рассматривавшегося как хозяйственный ресурс, первоначально применялись те или иные меры принуждения. Но почти сразу стало ясно: удерживать народ в повиновении путём принуждения – это непосильный труд. Великолепный памятник этого открытия содержится в 93-м Псалме (ст. 20):
μὴ συμπροσέσται σοι θρόνος ἀνομίας,
ὁ πλάσσων κόπον ἐπὶ προστάγματι
«Да не сопутствует тебе престол безвластия, повелевать [с которого] непосильно»[372].
Поэтому дальнейшее развитие ксенократических государств пошло по пути инкорпорации в состав правящего класса всех согласных на это представителей верхушки покорённого народа.
Главный ученик Аристотеля – Александр Филиппович[373] – прекрасно понимал его концепцию власти и вовсю ею пользовался. Возможно, он был первым завоевателем, стремившимся сделать туземных властителей своими, вместо того чтобы заменять их[374]. Они сохраняли собственную власть над местным населением, признавая – добровольно – власть над собою завоевателей. Таким образом, общество в ксенократических государствах становилось иерархическим: правители властвуют над знатью, а знать – над народом. При этом отношения власти не транзитивны, то есть не распространяются далее одного уровня власти/подчинения. Такое общественное устройство мы видим, в частности, при феодализме («вассал моего вассала – не мой вассал»), хотя возникло оно значительно раньше.
В результате правители избавлялись от бремени власти над остальными слоями общества, а меры принуждения могли применять избирательно, лишь к непокорным.
Всё это стало ясно лишь к началу XX века, когда по мере накопления знаний об истории и устройстве ранних и неевропейских форм государственности проявилась однобокость представлений о государстве, связывающих его с насилием.
Благодаря описанному барьеру в системе властных отношений ксенократического феодального общества персона монарха оказывается принципиально заменимой. Во-первых, поскольку его власть основана на праве меча: что один раз было завоёвано, может быть вновь завоёвано сколько угодно раз. При этом знать, признавшая нового монарха, остаётся в своём праве земли и продолжает властвовать над теми, кто землю эту населяет. А во-вторых, знать эта может и призвать или избрать нового монарха (например, если престол оказывается вакантным) при условии, что право это за нею сохранится в полном объёме.
В метрократическом государстве такая замена в принципе невозможна, поскольку право земли в нём безраздельно принадлежит монарху, а статус знати определяется им в соответствии с её службой государю и/или государству. Здесь право земли является государствообразующим, и посягательство на него – это посягательство на устои государства, ведущее к его разрушению. К таким посягательствам относится и его узурпация: намерение любой персоны, кроме государя/государства, присвоить его себе.
В свете этого ясно, что создание русского государства, происходившее изнутри, а не извне русской ойкумены, не могло быть ничем иным, как освобождением не только от чуждой власти самой по себе, но и от ксенократической модели государства вообще. То есть восстановлением его метрократического устройства, при котором персона государя также вырастает изнутри такого государства. Парадоксальным подтверждением этому нам видится то, что Софии Анхальт-Цербстской пришлось-таки стать русской, поглотить русскую цивилизацию, чтобы занять место в ряду российских государей. А попытка формально посадить на русский престол иностранного принца выражает откровенное намерение установить ксенократическое государство, то есть становится призывом к завоеванию, что и происходило во время Смуты.
V.4.6. Общественный договор и гражданское общество
Сейчас мы понимаем, что практически все европейские государства, существовавшие после распада Римской империи, были ксенократическими. В этих государствах, образовавшихся в результате завоевания одними народами других, завоеватели и их потомки образуют правящую группу (клан, сословие). В исторической памяти западноевропейских народов сохранялись и «война всех против всех» (на уровне, конечно, кланов и племён, а не индивидов), и насильственное подавление завоёванных, и, наконец, водворение относительного мира. Последнему обычно предшествовал сговор[375] завоевателей с бывшей правящей верхушкой завоёванных. Так было, в частности, в Англии, где нормандцы принимали в свою среду – в том или ином иерархическом статусе – представителей англосаксонской знати. Так было на Сицилии, где норманны вообще оставили местное население в руках прежних хозяев жизни – римских латифундистов[376]. Так было и на континенте, в Медиолануме (Милан), Колонии (Кёльне), Лютеции (Париже), где неприкосновенными оставались римское местное самоуправление и городской патрициат. Это всё сохранилось в хрониках, родословных, жалованных грамотах. А делалось это для того, чтобы использовать в интересах новых правителей сложившиеся ранее отношения власти/подчинения.
Европейская историческая наука, складывавшаяся в процессе изучения истории этих государств, сочла такие принуждение и насилие характерными признаками любого государства. Приведённый выше пример Древнего Египта вполне поэтому характерен. Под влиянием этого заблуждения европейская политическая мысль также развивалась в русле рассуждений о роли принуждения и насилия в обществе и путях ограничения этой роли.
Но у её истоков стояли представления Аристотеля о природе власти и государства, основывавшиеся на реалиях античных полисов, которые были в основном метрократическими. Поэтому наложить их на западноевропейский опыт было нелегко. В Новое время создатели теории «общественного договора» (Гоббс, Локк, Руссо) попытались как-то соединить эти две точки зрения. Но, в отличие от Аристотеля, считавшего стремление людей к совместной жизни их прирождённым, то есть «естественным» свойством, они, исходя из реалий своего общества, сочли естественными разобщённость и взаимное насилие людей, «войну всех против всех». Именно в прекращении этого непрестанного насилия они усмотрели искомое «общее благо». Из общественного договора возникают повиновение граждан и власть как монопольное право применять насилие к нарушителям договора.
В тесной связи с «общественным договором» находится концепция «гражданского общества», также занимающая в европейской политической мысли ключевое место.
Гоббс, её создатель, утверждал, что гражданское общество – это такой союз индивидуальностей, который позволяет их человеческим качествам достичь высшего выражения. Он становится возможен, когда государство кладёт конец «войне всех против всех», предшествующей его возникновению. Однако, как мы видели выше, общество, предшествовавшее возникновению государства, основано на солидарности его членов. «Война всех против всех», при которой индивидуальные устремления и интересы преобладают над нуждами сообщества, прямо ведёт к его гибели под действием внешних сил. Лишь когда государство принимает на себя защиту сообщества от внешних угроз и ослабляет бремя материальной нужды, у людей появляются время и место для индивидуальных интересов. Тогда-то и возникает принципиальная возможность конкуренции между ними по поводу возможности эти интересы удовлетворять – «войны всех против всех». Так что прав был скорее Монтескьё, считавший именно гражданское общество её ареной.
Суммарный вывод из обеих концепций обычно таков: государство прекращает войну всех против всех и рождает гражданское общество. Мы покажем, что в действительности «гражданское общество» порождает «войну всех против всех» и уничтожает государство.
Арабский философ Ибн Халдун, наблюдавший собственными глазами процесс формирования и последующего разложения новой правящей верхушки ксенократических государств, констатировал, что кочевое сообщество, превращаясь в «знать» земледельческого государства, утрачивает присущую ему солидарность. Привыкшие к разделу награбленного, прежние соратники начинают требовать у царя «свою долю». В борьбе уже за индивидуальные блага они противостоят друг другу и – все вместе – царской власти, создают клики, устраивают заговоры. Строго говоря, как только человек перестаёт подчиняться власти, она в его отношении прекращается. Это совсем необязательно «оппозиция», активное противостояние власти. Вполне достаточно власть игнорировать. По мере того как всё больше представителей знати перестаёт подчиняться суверену, его власть ослабевает и в конечном счёте исчезает. Но ввиду иерархичности общественного устройства ксенократического государства собственная власть знати над своими подданными может сохраниться, к чему знать и стремится всеми силами. Такова главная причина так называемой «феодальной раздробленности» и главное препятствие сохранению (восстановлению) централизованных государств ксенократического типа. Именно такая раздираемая внутренними распрями «элита» и является, по нашему мнению, первичной формой «гражданского общества», несущей в зародыше главную его черту – стремление пользоваться всеми благами породившего его государства, не неся при этом никакой ответственности перед подданными государства, вытекающей из его защитительной и упорядочивающей миссии. Поэтому окончательное уничтожение государства не является целью членов «гражданского общества» – ведь они им питаются. Им нужно государство, поддерживающее «кормушку» наполненной и не мешающее им ею пользоваться. Отсюда впоследствии произошла концепция «слабого государства», обслуживающего правящий класс.
История знает много различных моделей образования ксенократических государств с различным составом участников, но вышеприведённые соображения сохраняют свою силу во всех случаях. В ксенократическом государстве центральная власть постепенно деградирует, компенсируя (с переменным успехом) утрату доверия насилием. «Гражданское общество» – школа неподчинения власти, провоцирующего её на это насилие. Власть, не основанная на доверии, пребывает под сомнением, и «гражданское общество» это сомнение поддерживает, чтобы не допустить усиления власти. А «общественный договор» – это просто сговор членов «гражданского общества» относительно раздела ресурсов, сохраняемых для них государством.
V.4.7. Государство и революция
Уместно напомнить, что теории «общественного договора» и «гражданского общества» писались на полях Английской буржуазной революции. Причём не на полях каких-то хартий, а буквально на полях сражений гражданской войны. Которая могла бы служить точной иллюстрацией сказанного, будучи поистине «войной всех против всех». Пресвитериане боролись с индепендентами, роялисты с ковенантерами, все они – с епископальной церковью, и вообще все – с папистами. Тут «гражданское общество» впервые было извлечено из придворных кулуаров на широкую политическую арену. Потому что в него вознамерились войти те, кого туда не пускали, – собственно буржуазные элементы, которым для признания правомерности своих притязаний пришлось облечь их в религиозную форму[377].
Как мы ранее уже писали (см. V.1.2), обе теории создавались в интересах сиюминутной политической практики и практически прямо на «экспериментальном стенде». Они требовали проверки по канонам науки. Поэтому с завершением гражданской войны (которую, как любой ремонт, можно только прекратить) революция вовсе не прекратилась, а была перенесена в парламент, в колонии и, наконец, в другие страны (Францию). И всюду «гражданское общество» шествовало впереди как её «пятая колонна». И с тех самых пор революционный процесс в мире не прекращается: в этой книге мы показали, что все последующие революции, включая карманные «цветные революции» XXI века, устроены по одной и той же модели. Так что «перманентную революцию» и «экспорт революции» придумали и осуществили на практике вовсе не большевики. Вопрос, скорее, в том, почему большевики отказались от их реализации?
V.4.8. Многоликая власть: разделение или соединение
Доктрина «разделения властей» родилась вместе с теорией «общественного договора». При рождении она была достаточно адекватна если не реалиям, то политическим задачам эпохи – ограничению королевской власти в интересах «гражданского общества». В духе того времени[378] отдельные виды власти мыслились как составляющие некой универсальной «абсолютной власти». Именно такая «абсолютная власть» постулировалась как первичная, а частные виды власти рассматривались как результат её расщепления. Поэтому ставился вопрос, как именно её разделить наилучшим с той или иной точки зрения образом. Это была практичная в текущих условиях постановка задачи, так что иного и не требовалось.
Между тем даже хорошо известная история Древнего Рима содержала ясные указания на то, что многие частные виды власти возникали путём учреждения[379] и с этого момента добавлялись к ранее существовавшим. Современный взгляд на историю общества подтверждает, что умножение властей за счёт возникновения новых её видов является основным историческим процессом, отражающим усложнение общественных отношений.
Как правило, новый вид власти появляется вместе с новым видом коллективной деятельности. Она порождает новую общественную группу, объединяющуюся на основе соучастия в такой деятельности. Формирующийся в ней способ координации действий участников порождает новые отношения власти/подчинения. Если этот способ координации подобен какому-то из существующих, новый вид власти может и не возникнуть (например, если отношения в новой группе складываются по образцу отношений в других аналогичных группах). Чаще всего это бывает в группах, объединяющихся по профессиональному признаку. К примеру, власть мастера гильдии кузнецов над своими учениками и подмастерьями однотипна власти мастера гончарной гильдии.
В связи с этим мы попробуем выделить основные типы власти, засвидетельствованные в истории.
Мы уже упоминали, что добровольное подчинение возникает на самых разных основаниях. Следует различать внешние и внутренние основания.
Способ координации действий в группе во многом определяется местом, которое занимает персона власти в жизни и картине мира подвластных ему людей.
«Внешними» основаниями власти мы будем называть именно способность персоны власти занимать определённое место в жизни и картине мира подвластных.
Напомним: власть всегда персонифицирована, реализуется в рамках личностных отношений, которые могут быть опосредованы какими-то «передаточными звеньями» (посредниками, представителями, социальными институтами, техническими средствами), но не должна оставлять сомнений в личности персоны власти. Безличную, анонимную власть (как в «1984» или «Обитаемом острове») следует относить к жанру антиутопии, как анархию – к утопии.
Поэтому и место персоны власти в жизни подвластных определяется типом существующих между ними контактов: частотой, возможностью подвластного установить контакт с персоной власти по своей инициативе, наличием «передаточных звеньев».
Место персоны власти в картине мира подвластных определяет тот элемент картины мира (напомним, это знание, вера и опыт), обладание которым сообщает персоне власти влияние на подвластного.
Ниже мы приводим – сугубо предварительную и заведомо неполную – классификацию персон власти по типам внешних оснований их власти.
Ясно, что власть соответствует определённому типу сообщества – способу организации в нём общественной жизни.
* Слово «гуру» здесь употреблено скорее в его современном смысле: обладатель наивысшей доступной степени знания или мастерства, «последняя инстанция» по этой части.
В каждом достаточно сложно организованном обществе налицо множество частично пересекающихся сообществ. Это означает, что конкретные персоны власти могут осуществлять одновременно власть нескольких видов. С другой стороны, люди, входящие одновременно в несколько сообществ, могут оказываться в орбите действия разных персон власти. Оба эти явления присутствуют во всех обществах, организованных как государство. В таких обществах неизбежно оказывается необходимым так или иначе упорядочивать взаимоотношения между персонами власти различных видов: происходят координация (организованное взаимодействие сосуществующих властей), субординация (ограничение и/или регулирование одних видов власти другими) и концентрация (соединение разных видов власти в одном лице) власти. В любом случае распределение различных видов власти между различными персонами является сочетанием процессов умножения, координации, субординации и концентрации власти при конкретных исторических обстоятельствах, а не разделения какой-то «всеобщей власти» по абстрактным признакам.
«Внутренними» основаниями власти мы будем называть личные мотивы, по которым подвластный (гражданин, подданный) подчиняется. Диапазон таких мотивов достаточно широк, перечислим наиболее важные (в порядке убывания их осознанности):
1) солидарность с целями, которые персона власти ставит перед сообществом и его членами;
2) положительная оценка компетентности персоны власти в важных для данного человека вопросах;
3) личная преданность персоне власти;
4) доверие персоне власти;
5) солидарность с референтной группой, доверяющей персоне власти;
6) потребность в защите – готовность за это подчиниться кому угодно;
7) избегание дискомфорта, обычно именуемое «конформизмом»[380];
8) нежелание стать объектом активного принуждения (насилия);
9) личный опыт перенесённого насилия;
10) абстрактный страх перед возможностью насилия;
11) страх перед неопределённостью будущего;
12) заблуждение по поводу намерений персоны власти;
13) бессознательное подчинение манипуляции.
В государстве, оценивая распространённость различных мотивов среди граждан, можно эмпирически оценить стабильность власти, её способность сохраняться при неблагоприятных условиях.
Преобладание конструктивных мотивов (1–4) обеспечивает наивысшую степень стабильности. Народ разделяет цели, поставленные такой властью, будет её защищать и готов приносить жертвы ради достижения этих целей.
Преобладание деструктивных мотивов (10–13) свидетельствует о кризисе и неустойчивости власти. Такая власть готова исчезнуть под влиянием самых незначительных обстоятельств.
Преобладание нейтральных мотивов (5–9) говорит о разобщённости народа и правителей, отсутствии их сущностной солидарности. Правители хотят одного, народ – другого. Пока эти стремления совместимы, их симбиоз сохраняется. Но клин между ними вбить очень легко.
Анализ наличествующих внутренних оснований власти даёт ориентиры для выбора должных направлений воспитания в народе «гражданских добродетелей» и соответствующего самовоспитания правителей.
Но этих ориентиров заведомо недостаточно для организации этой воспитательной деятельности: определения содержания и формы соответствующей коммуникации. Для этого должны учитываться также и внешние основания власти.
Власть, основанная на знании, возникает и сохраняется лишь постольку, поскольку персоны власти и подвластные им это знание разделяют. В этом случае овладение таким знанием становится основным путём воспитания народа и его правителей. Важнейшим тут является прикладное социальное знание, то есть идеология. Очевидно, что идеологическое единство правителей и народа – важнейшее условие существования этого вида власти.
Конструктивные мотивы формируются на основе как знания, так и веры (доверия). Поэтому другим направлением воспитания является постоянная демонстрация отсутствия у правителей «задних мыслей», скрытых мотивов, «двойных стандартов» и иных признаков лицемерия. Явная формулировка целей, поставленных правителями перед страной и народом, объяснение их оснований и ожидаемых результатов, исполнение обещаний, ответственное поведение (выражающееся и в том, чтобы не давать бессмысленных, формальных и несбыточных обещаний) – всё это укрепляет власть и позволяет сохранять её всё то (длительное) время, которое необходимо для достижения поставленных целей.
V.4.9. Политика и идеология
Настал момент, когда мы можем сказать, чем является идеология – прикладное социальное знание – с точки зрения власти и государства. Первыми объявили о наличии такого знания мыслители Античности, исходившие из наблюдений за жизнью современного им общества. Афины, как и многие тогдашние города-государства (полисы), управлялись народными собраниями. По оценкам современных исследователей[381], из 30 тысяч полноправных афинян регулярно посещали народное собрание около 6000 (20 %). Проявляли активность на собрании, иногда внося какие-либо предложения, – 300–400 (чуть более 1 %). Тех же, кто вносил предложения регулярно и постоянно участвовал в дебатах, было едва ли более 20[382]. Этих последних современники именовали риторами (ῥήτωραι) или ораторами[383] по тому именно признаку, что они любят повыступать.
Конечно же, эти люди зачастую были демагогами (в современном предосудительном смысле слова), что неудивительно. «Вы сделали так, что ораторы думают и заботятся не о том, что принесёт пользу городу, а о том, чтобы угодить вам своей речью»[384], «вы думаете, что пьяные более преданы народу, чем трезвые, неразумные – чем здравомыслящие, те, которые делят меж собой государственное достояние, чем те, кто оплачивает общественные нужды из своего кармана»[385]. Кризис такой системы правления наступил во время греко-персидских войн, когда солидарные действия всего народа стали насущно необходимы. Накануне битвы при Саламине на спешно собранном народном собрании не было внесено ни одного предложения, стратеги объявили, что теперь каждый должен спасаться как может, и лишь Совет Ареопага – консервативный олигархический пережиток – смог овладеть ситуацией[386].
Чтобы понять, почему это произошло и как избежать этого в дальнейшем, потребовалось более двадцати лет. Ответ дал Протагор из Абдер – создатель и первый знаменитый представитель новой профессии – софист (σοφιστής). Он звучал так: для городской жизни необходимы определённые специальные умения (πολιτική τέχνη). Для городской жизни необходимо умение спорить и убеждать. Оно опирается на знание и осознанное применение определённых правил (τέχνη), которые могут быть найдены и которым, следовательно, можно научиться. Овладев ими в совершенстве, можно побеждать в споре систематически. Так можно получить пользу, добиться успеха в общественных делах, снискать авторитет. Вспомним, в «Лахете» Платона Лисимах, сын Аристида, и Мелесий, сын Фукидида, ищут для своих сыновей такого образования, которое сделало бы их способными к главенству[387]. Поэтому учение софистов можно считать первой идеологией европейского типа.
Следующий шаг сделал Исократ – самый популярный педагог своей эпохи. Он стремился дать униженным поражением Афинам правящий класс, способный поднять их с колен. А для этого он должен был стать поистине достойным власти, то есть настолько преданным общественному благу, чтобы народ с готовностью подчинялся его правлению. Крушение Афин убеждало его и в том, что «коллективное» лидерство невозможно. Поэтому как политик он большую часть своей жизни пытался выдвинуть на роль общегреческого лидера того или иного правителя – Дионисия Сиракузского, Архидама Спартанского, наконец Филиппа Македонского, который в том и преуспел[388].
Аристотель усовершенствовал софистическое умение побеждать в споре, создав «тривиум» из грамматики, риторики и диалектики (логики). Развив исторический метод Исократа, он также создал первое политическое учение, непосредственно направленное на достижение практических результатов. В совокупности они составили идеологическую систему – свод знаний, ставший практическим руководством для правителей и политиков Античности и Средневековья.
В дальнейшем во избежание смешения понятий мы будем называть:
политикой – самую деятельность по организации жизни сообщества людей в городе и государстве, в том числе направленную на приобретение и сохранение власти;
идеологией – прикладное социальное знание, обеспечивающее людям осознанную и результативную деятельность в составе общественного организма;
политическим учением – часть идеологии, обеспечивающую политику.
Подытожим.
Власть присутствует в любом организованном сообществе людей. Развитие общества (возникновение новых форм общественной организации) порождает новые виды власти.
Власть существует лишь тогда, когда персона власти занимает определённое место в жизни и картине мира подвластных. Оно определяется составляющими картины мира (знанием, верой, опытом), имеющими значение для данного вида власти.
Власть устойчива и продолжает существовать длительное время, если строится на добровольном подчинении подвластных, основанном на конструктивных мотивах.
Принуждение и насилие не имеют отношения к природе власти, что относится к любым её видам. Оно применяется лишь к неподвластным – отказывающимся подчиняться добровольно, в том числе претендующим на власть.
Государство – способ организации общественной жизни, обеспечивающий данному сообществу людей самостоятельное, независимое от воли внешних субъектов существование и развитие (суверенитет).
Неотъемлемые атрибуты любого государства: защищаемая территория, публичная власть, войско, общая вера, города.
В государстве возможно сосуществование различных видов власти, но невозможна их конкуренция. Публичная власть в государстве координирует, подчиняет или поглощает иные виды власти.
Публичная власть, основанная на доверии всего народа, характерна для метрократических государств. В ксенократических государствах власть в отношении народа осуществляется через посредство правящего класса. Разложение правящего класса преобразует его в «гражданское общество».
«Гражданское общество» – общественная среда, культивирующая сомнение в отношении публичной власти, чтобы её ослабить или ограничить в собственных интересах. Оно провоцирует её на принуждение и насилие, чтобы заразить неповиновением другие слои общества.
Концепции «общественного договора», «гражданского общества», «разделения властей», характерные для западноевропейской политической мысли и практики, производны от исторического опыта ксенократических государств Европы, возникших после распада Римской империи. К общественным и политическим реалиям обществ иной природы они неприменимы.
Политика – неотъемлемая часть существования государства. Политика, проводимая властью, должна обеспечивать возможно более устойчивое и длительное существование государства. Идеология – это знание, обеспечивающее осуществление политики. Идеология, адекватная состоянию общества в текущий момент, – условие устойчивого и длительного существования государства. Идеологическое единство персон власти и подвластных позволяет это осуществить.