Как мы отмечали выше, нам настойчиво пытаются внушить, что существует единственная «правильная» («цивилизованная», «разумная» и т. д.) модель государственного устройства, которую следует принять и нам в нашем государстве.
Пока что мы писали о том, относится ли концепция «демократии» к области идеологии, почти не касаясь её смысла. Теперь настало время разобраться с тем:
• кто стремится нам её внушить;
• каково место «демократии» среди исторических форм государственного устройства;
• какая политическая действительность скрывается за этой концепцией;
• зачем нам (и всему миру) её навязывают.
Ответ на первый вопрос кажется очевидным: это страны, относящиеся к западноевропейской цивилизации и в первую очередь англосаксонские страны, среди которых наибольшую активность проявляют САСШ. Но утверждение апологетов этой концепции, что «демократия» является-де итогом развития европейской цивилизации в целом и органически ей присуща, вызывает сомнение. Германии – наиболее развитой неанглосаксонской стране современного западного мира – такая модель государственного устройства была навязана силой в результате двух мировых войн. Романские страны демонстрируют широкий спектр моделей государственного устройства, причём практически целый континент (Латинская Америка) постоянно колеблется между, условно говоря, демократическим и авторитарно-олигархическим состояниями. Напрашивается мысль, что «демократия» – это плод англосаксонской ветви развития европейской цивилизации. Ниже мы покажем, что это действительно так, причём эта модель неприменима во многих иных исторических обстоятельствах.
V.5.1. Греция и Рим
Прототипом всех демократических форм государственного устройства была античная полисная демократия, давшая имя самому явлению.
Ключ к её пониманию лежит в раннеантичной эпохе так называемого «эгейского пиратства». Разрушение институтов ахейских государств в результате дорийского нашествия привело к деградации экономической жизни населения Аттики. Образовалась масса экономически избыточного населения, «лишних людей», не имеющих возможности прокормиться «с земли». В результате массовое распространение получили корабельные набеги самоорганизующихся вооружённых групп на прибрежные поселения.
Именно в этой среде сложился, как показано М.К. Петровым[389], тип авторитарного авантюриста, вожака пиратской ватаги, ставший ключевым деятелем последующего социального, экономического и политического развития. Основными чертами этого типа личности стали: автономия – способность к самостоятельному свободному целеполаганию; рациональность – способность к осознанной организации целесообразной деятельности; властность – способность подчинить своему влиянию группу людей и организовать их взаимодействие при осуществлении совместной деятельности. Основанный на этом тип организации совместной деятельности – «палубный» (επί καταστρόμαι) в терминологии М.К. Петрова – строится на безоговорочном подчинению триерарху: «капитан на борту – первый после Бога».
«Палуба многовёсельного корабля – типичный тренажёр субъект-субъектного отношения, где все воли, таланты, умения формализовать каноническую ситуацию и принимать решение отчуждены в голову одного, а умение оперативно декодировать язык в деятельность распределено по многочисленной группе исполнителей, причем от того, насколько однозначно, без искажений и вольностей, без промедлений и размышлений декодируется этот знак, зависит судьба всех – и того, кто кодирует, и тех, кто декодирует. На палубе господствует “слово”, а “дело” ходит у него в подчинении, уподобляется слову, нюансам слова. Это и есть то самое отношение: “один разумно движет, оставаясь неподвижным, другой разумно движется, оставаясь неразумным”… которое составляет смысл субъект-субъектного отношения»[390].
Для управления многовёсельным или парусным судном нужны слаженные действия многих людей, тогда как сухопутное сражение было тогда в основном совокупностью поединков (см. «Илиаду»). Организация таких действий в соответствии с обстановкой являлась исключительной прерогативой командира при поддержке, на крупных кораблях, старших офицеров: кормчего (κυβερνώς) и начальника над гребцами (πτερνιστήρου κεφαλώς). Их помощники[391] подавали – по их командам – соответствующие сигналы. Такой способ управления, предполагающий рациональное понимание структуры деятельности и её фиксацию в знаках (в системе команд), содержит в зародыше всё последующее античное (и, шире, европейское) рациональное умозрение. Именно «палубный» опыт командования позволил грекам впоследствии создать сомкнутые боевые порядки вроде фаланги.
«Пиратская» деятельность была столь успешна, что уже к VI веку до н. э. все острова и значительная часть побережья Эгейского моря были густо засеяны греческими поселениями. Ведь пираты той эпохи преимущественно уходили с родины без намерения вернуться: их целью был захват новых земель, тогда как на родине они были «лишними»[392]. С другой стороны, стало возможным прокормить значительное неземледельческое[393] население, что привело к росту городских поселений Аттики и в конечном счёте к возвышению Афин. При этом сплоченность корабельных команд, привычка их членов полагаться на авторитет своих триерархов[394] сообщили последним главенствующую роль также и в вопросах организации городской жизни. В результате наиболее преуспевшие – и стяжавшие при этом наибольшие богатства – представители этого типа образовали новую городскую знать – афинскую аристократию, противостоящую старой родовой знати (εὐπατρίδαι), опиравшейся на земледельческое население Аттики.
Чтобы понять, как именно при этом решались вопросы организации городской жизни, достаточно представить себе хрестоматийную[395] картину ранней афинской демократии, когда аристократы-триерархи выводят на рыночную площадь (ἀγορά) свои команды, дружно поддерживающие предложения своих командиров сотнями лужёных моряцких глоток.
Всякий, читавший «Илиаду», ясно представляет, насколько труднодостижимо согласие между командирами такого склада: чтобы склонить самоуверенных и авторитарных Менелаев, Агамемнонов, Ахиллов и Аяксов к скоординированным действиям, нужен был кто-то хитроумный, вроде Одиссея. Хитроумный, то есть обладающий способностью обратиться к каждому из них через призму его разумения и его интересов.
Именно этот тип деятелей, способных публично убеждать людей в правильности тех или иных действий, быстро выдвинулся на передний план тогдашней городской жизни. Так «площадная» демократия, поначалу обеспечивавшая власть небольшому числу командиров-олигархов, постепенно оказалась в руках демагогов и превратилась, по словам Платона, во «власть завистливых бедняков». Ко времени греко-персидских войн она продемонстрировала свою полную недееспособность (см. выше). Платон и Аристотель, подводя итог своих поисков наилучшего государственного устройства, оценили демократию как худший из способов правления. Последующие (в различных греческих государствах и в Риме эпохи республики) попытки усовершенствовать демократию, распределяя власть между выборными должностными лицами (магистратами), не дали устойчивых положительных результатов: в большинстве случаев демократию сменяла единоличная власть.
Республиканский Древний Рим знал непродолжительные периоды единоличного правления диктаторов, назначавшихся для устранения грозивших государству угроз. В связи с характером этих угроз некоторые диктаторы были также императорами, то есть главнокомандующими[396]. Опыт Рима убедительно доказал, что коллективная власть – двух консулов (обычный для Рима способ правления) или трёх триумвиров – неспособна преодолеть угрозы (как внешние, так и внутренние). Последнего римского диктатора Цезаря сменил Октавиан Август, начиная с которого слово «император» стало означать пожизненного или наследственного (преемственного[397]) единоличного правителя. Только преемственный характер единоличной пожизненной власти позволил Риму создать первую в Европе подлинную империю – многонациональное государство, просуществовавшее в течение многих поколений. Это удалось римлянам, а не грекам. Почему?
Мы обоснованно считаем античную цивилизацию единой – греко-римской. Учили греков и римлян в одних и тех же школах одни и те же греческие учителя и, очевидно, одному и тому же. Образованные люди и среди греков, и среди римлян принадлежали преимущественно к одному и тому же слою общества – к правящему классу. Более того, они стремились приобрести образование для одного и того же: чтобы успешно выполнять миссию правящего класса – властвовать. Это одинаково подчёркивают Платон и Цицерон, Исократ и Варрон.
Нужно, очевидно, разобраться с тем, что означало «властвовать» у греков и римлян. Для грека «властвовать» означало внушать (убеждать, склонять) другим людям определённый образ действий. После чего самому можно вроде бы уже ничего и не делать. Почёт доставался тому общественному деятелю, чьё предложение граждане признали правильным и необходимым. Если граждане ещё и принимались дружно его исполнять (что бывало не всегда), почёт возрастал. А если приходилось потом исполнять решение самому, это бывало обидно. Да, такого человека ценили, но посматривали косо, подозревая какую-то личную заинтересованность. Поэтому от общественных обязанностей греки предпочитали уклоняться, а от должностей – тем паче. Отсюда – ротация магистратов или назначение их по жребию. А вождей, даже очень успешных, терпели в силу надобности, но избавлялись от них при первой возможности.
Для римлянина «властвовать» означало как раз быть магистратом, занимать общественную должность, чем выше – тем лучше. То есть приносить общественную пользу собственными делами. И тем самым избавлять сограждан от необходимости действовать самим. Поэтому благородный римлянин делал карьеру, восходя от одной ответственной должности к другой, ещё более ответственной. И в идеале становился консулом, диктатором, императором, то есть вождем, что было наиболее почётно. Поэтому властвуя, римляне соревновались в том, кто лично принесёт народу больше пользы. В эпоху Империи это приобретало подчас гротескные формы: раздачи хлеба и денег, грандиозные празднества и т. п.
Эти различия улавливались современниками. В «Сравнительных жизнеописаниях» Плутарха, попарно сравнивавшего выдающихся греческих и римских деятелей, это особенно заметно.
Вроде бы оба способа действовать соответствуют нашему понятию власти, так как предполагают добровольное подчинение властвующему. Однако внушать, по-гречески, желательный образ действий другим людям можно и исподволь, неуловимым для них способом. И даже так, что никто и не поймёт, от кого это внушение исходит. Что превращается из «власти» во «влияние», избавляющее зачинщика от всякой ответственности за последствия содеянного.
В противоположность этому римский образ действий подчёркнуто демонстративен. Если уж люди подчиняются тому, кто ведёт себя так, значит он действительно властвует. Но в случае провала отвечать приходилось полной мерой. Неудивительно, что римские полководцы при неудачах зачастую предпочитали погибнуть или совершали самоубийство.
V.5.2. Истоки Европы
Европейские политические мыслители и политики склонны утверждать, что современные государства Европы – наследники и продолжатели Римской империи. Это грубое искажение исторической правды.
Практически все европейские государства образовались вследствие захвата территорий, контроль над которыми утрачивался слабеющей Римской империей. Захватчиками были преимущественно германские скотоводческие народы, вторгшиеся в пределы империи, отступая из мест прежнего расселения под натиском гуннов. Не будет преувеличением сказать, что они вырывали эти территории из тела распадающейся империи вместе с существующими городами и сёлами примерно так же, как в эпоху неолитической революции первые земледельцы и скотоводы вырывали пашни и пастбища из тела природы. И никакие валы и предоставленные самим себе местные гарнизоны не могли им противостоять. Их образ жизни был практически таким же, как его описывал Тацит: они из всех богатств ценили только стада и питали отвращение к жизни в городах. Дальше всё происходило так, как мы писали о происхождении ксенократических государств. Вожди – конунги и герцоги – порабощали сельское население и обирали городское, позволяя, впрочем, и тем и другим жить так, как они привыкли. Они строили укреплённые усадьбы – будущие феодальные замки – вне городских земель, в местах, удобных для обороны. Они овладевали и пользовались наследием Рима, но не усваивали его. Их образ жизни не строился на подражании быту городского романского населения, а развивался собственными путями. Они говорили, одевались и питались по-своему. В отличие от монголов, завоевавших Китай, они не ставили себе на службу прежних местных хозяев и чиновников, поэтому соблазн письменности их также миновал. Так что не стоит удивляться тому, как сетовал Карл Великий, что грамота плохо ему даётся, так как он стал учиться ей, уже будучи верховным правителем.
Лишь в одном отношении их жизнь изменилась: все племена, обосновываясь на землях империи, постепенно принимали христианство. Франки усвоили от романского населения православие, другие – пришедшие от границ Византии – уже были арианами (потом уже Карл Великий их перекрещивал).
Только вожди, вторгшиеся в центральные области Империи, пытались управлять ею. Одоакр и Теодорих сохраняли в неизменности имперские принципы управления. Они назначали магистратов, признавали полномочия магистратов выборных, издавали эдикты и в целом вели себя как подобает правителям Рима, разве что не именовались императорами[398]. Они были к тому же сравнительно образованными людьми. Теодорих, в частности, с 8 до 18 лет воспитывался в Константинополе как заложник[399]. Важной задачей этого воспитания было внушить заложникам уважение к римскому образу жизни. Поэтому им давали образование, характерное для римских граждан и даже (с учетом их социального положения на родине) патрициев. Неудивительно, что Теодорих покровительствовал образованию и учёности. Он приблизил к себе выдающихся интеллектуалов своего времени: ритора Симмаха, философа Боэция и юриста Кассиодора. Последний был при Теодорихе magistro officiorum – высшим придворным администратором.
Впрочем, остальные предводители варваров и не пытались править империей – они просто захватывали территорию, соразмерную потребностям своего народа, и становились на ней начальниками (duces) или королями (reges). Это сокращало масштабы проблемы, но не устраняло её: им приходилось править не только соплеменниками, но и романским населением. Соломоново решение, к которому пришло большинство этих правителей, состояло в том, чтобы:
• обеспечивать по возможности раздельное территориальное расселение романского и германского населения;
• сохранить в неизменности римские институты самоуправления городских и сельских общин, не вмешиваясь в их дела без крайней необходимости;
• осуществлять раздельную юрисдикцию романского (по римскому праву) и германского (по обычному праву) населения;
• для разбирательства споров со смешанным составом участников назначать специально уполномоченных лиц – графов (comites, букв. «порученцев»).
В результате при обычных обстоятельствах администрирование романского населения сводилось к финансово-хозяйственным[400] («налоговым») отношениям и графскому суду. Для первого нужны были счетоводы. Для второго – люди, знающие как римское, так и обычное право. В обоих случаях – образованные люди, владевшие не только устной и письменной латынью, но и некоторыми специальными знаниями. Претендентов в германской среде было не слишком много: это церковнослужители (clerici). Так и случилось, что церковь стала и надолго осталась единственным посредником между инерцией Римской цивилизации и жизненным укладом новых государств и народов.
В результате этого на пространстве бывшей Западной Римской империи образовался конгломерат небольших государств и квазигосударственных образований, почти всё время конфликтовавших друг с другом из-за земли, соли и железа. А единственным институтом, объединявшим эту территорию, страдавшим от междоусобиц и хранившим память о мирном бытии в прежней Римской империи, осталась западная ветвь христианской Церкви. Разительный контраст между условиями существования церкви в Западной Европе и Византии предопределил различия в составе и объёме решаемых ею задач. Это впоследствии стало одной из важнейших причин Великой схизмы. Единственным реликтом демократии в этом мире оставалось городское самоуправление, отошедшее во многих городах от римских образцов и вернувшееся к более архаичной модели. Первоначальное невмешательство новых (теперь уже «феодальных») правителей в городские дела по прошествии времени пало жертвой их алчности и постоянной нужды в средствах для ведения войн. Борьба городов за сохранение своей обособленности и «вольности» закрепила в сознании горожан оппозиционность к любому правлению, кроме своего собственного. А также представление о том, что свободу от посягательств государства можно купить. В дальнейшем это сыграло важную роль в политическом и идейном развитии Западной Европы.
Разберём её подробнее.
Когда в конце IV века Западная империя пала, Римская церковь поистине осиротела. Из почтенного института, устоя государства, партнёра императоров по «симфонии власти» она превратилась… Впрочем, во что она превратилась, ещё предстояло понять, как предстояло изобрести, чем ей стать.
Пока варварские правители обустраивались на захваченных землях, меряясь попутно амбициями, церковь оказалась предоставлена сама себе. Если немногие из новых правителей, как франки (православные), оказывали ей некоторое уважение, то готы, вандалы, лангобарды и прочие германцы (ариане) лишь терпели её. Пожертвований от них ожидать не приходилось, как, впрочем, и от обнищавшей паствы. Церковные организмы, прежде всего монастыри, постепенно переходили на подножный корм. Окончательно перевёл их на него св. Бенедикт Нурсийский, постановивший, что труд для самообеспечения важнее аскезы, и введший в монастырях строгое единоначалие, дабы никто от труда не отлынивал.
В этих условиях церковь видела единственное достойное будущее в реставрации империи. Когда упования на восточных императоров, достигшие кульминации при Юстиниане, не оправдались, церковь стала искать кандидатов поближе – среди православных правителей франков. Первым подходящим претендентом на эту роль стал Карл, майордом Австразии, преуспевший в объединении франкских земель, отразивший мусульманское вторжение при Пуатье и прозванный за это Мартеллом (что означает «молот»). Однако он не питал к церкви достаточного уважения – отнимал церковные земли, сам назначал прелатов и епископов. Но перспективность его была оценена.
Чтобы укрепить связь его клана с собой, церковь пошла на беспрецедентный шаг: одобрила узурпацию его сыном Пипином Коротким королевской власти. В 780 году архиепископ Майнца по поручению Папы короновал его и помазал на царство. Этот акт стал первым, в котором церковь провозгласила своё право решать вопросы светской власти. В дальнейшем церковью была создана развернутая богословская теория царской власти, выводящая её из власти Бога Вседержителя (сам этот термин – Παντοκρατορ – один из титулов византийских императоров). И уже сына Пипина – Карла Великого, преуспевшего в объединении варварских королевств Западной Европы и в обращении язычников (саксов) и еретиков (ариан), папа Лев III лично короновал и провозгласил императором Западной Римской империи.
С этого момента Римская церковь стала главным в Западной Европе носителем и распространителем принципов монархической власти, претендующим также на исключительное право её легитимизировать.
И до начала Реформации никто альтернативы не предлагал.
Как сказано выше, в период становления варварских государств Западной Европы города в основном сохраняли автономию и самоуправление римского образца. В борьбе с феодальными властителями за их сохранение городской патрициат романского происхождения объединился с новой категорией властителей – предводителями торговых и промышленных гильдий, а также главами возникших вскоре финансовых учреждений (банков). Это потребовало определённых изменений в системе самоуправления, нашедших концентрированное выражение в Магдебургском праве. Оно предусматривало создание коллегиальных органов самоуправления, избиравшихся из своей среды «видными гражданами», состав которых определялся на основе формальных цензов – имущественного и возрастного. Такое общественное устройство стало впоследствии важнейшим источником идей демократии Нового времени.
Параллельно шёл процесс укрепления экстерриториальных связей между городами, направленный на объединение их усилий по содействию торговле (урегулирование таможенных пошлин, организация межтерриториального финансового оборота и кредита, охрана купеческих караванов и судов). Этот процесс привёл к созданию в XII веке Ганзейского союза, объединившего 130 городов и несколько тысяч поселений, не имевших формального городского статуса. Наряду с другими менее значительными объединениями Ганзейский союз образовывал общеевропейскую торговую инфраструктуру, функционировавшую независимо от феодальных властей.
В отличие от членов «гражданского общества», действующие лица этого обширного пространства неповиновения не только не ставили власть правителей под сомнение, но и стремились достичь с ними полюбовного соглашения. Так формировался опыт сочетания властных и договорных отношений в социальных организмах. Это могло происходить именно потому, что статус договаривающихся сторон был обоюдно неконкурентным. Ведь города не были государствами, их союз был частноправовым образованием. В силу этого факт соглашения между ними и государственными образованиями не умалял ничьего достоинства. Эта практика впоследствии стала одним из источников идеи «общественного договора». Соглашения заключались городами также с «князьями церкви» – правящими иерархами, обладавшими помимо духовных ещё и светскими – феодальными – прерогативами.
В процессе формирования централизованных государств в Западной Европе именно города постепенно становились опорой власти их суверенов[401]. Они оказались наиболее надёжными источниками пополнения казны: их выплаты основывались на договорах, договоры заключались с короной на основе обоюдной заинтересованности в защите торговли от произвола местных феодалов, которые противостояли и короне, и городам. Это бывало особенно важно в периоды обострения борьбы короны с теми или иными владетельными особами, когда сбор пошлин с контролируемых ими территорий становился проблематичным. Концентрация деловой жизни, а значит и судебных споров в городах, привела к тому, что там стали располагать высшие судебные органы. Начиная примерно с XII века в их составе стали преобладать профессиональные юристы – горожане[402]. Во Франции, к примеру, такие суды были в каждой провинции и назывались они парламентами[403]. Когда корона начала заботиться об упорядочении денежного обращения[404], она нашла в городах активных сторонников. Интересы городской верхушки и короны срастались, «видные граждане» приобретали дворянство и титулы. Нередко такие выходцы из «третьего сословия» занимали высшие государственные посты по финансам и юстиции. Интересы городов постепенно переориентировались с трансграничных на внутригосударственные, в результате к началу Нового времени Ганзейский союз распался.
На этом этапе интересы короны, городов и церкви, поддерживавшей усиление королевской власти, были в основном неантагонистическими.
Так сложилась классическая для Западной Европы эпохи абсолютизма модель государственного устройства. Она включала три пласта социальной жизни:
1) королевскую власть («корону») с основными государственными институтами того времени: армия и флот, внешние сношения, правосудие, финансы, пути сообщения. Эти институты обеспечивали функционирование верховной власти, а также управляли отдельными видами деятельности;
2) торгово-промышленную городскую среду. Её устройство и отношения с короной определялись в основном местными статутами и системой иммунитетов и привилегий, являвшихся результатами разновременных соглашений с короной, церковью и местными феодалами. Подчеркнём, что города оставались юридически автономными и самоуправляемыми общинами, признававшими суверенитет (власть) короны лишь в отношениях, признаваемых ими и закреплённых указанными соглашениями. Городская власть принадлежала патрициату («видным гражданам»), жизнь населения в хозяйственных отношениях регулировалась в основном мерами экономического принуждения;
3) аграрный субстрат, существовавший под властью местных феодалов. В хозяйственных отношениях он регулировался также различными мерами экономического и внеэкономического принуждения. Суверенитет короны признавался феодалами, но для остального населения значения не имел.
Интеграцию этих пластов обеспечивал королевский двор – среда, в которой влиятельными их представителями на основе разного рода неформальных отношений формировались группировки (клики, камарильи), преследовавшие государственно значимые цели или стремившиеся использовать верховную власть и государство в своих интересах (разницу между ними не всегда легко обнаружить). Именно двор являлся политическим пространством эпохи. Придворная политика всегда сфокусирована на персоне власти. Привлечь её внимание, вызвать интерес, расположение, покровительство или попустительство (много реже – уважение и доверие, которые трудно сформировать искусными приёмами) – таковы первостепенные задачи, которые должен решить придворный в стремлении стать «проводником власти» или хотя бы иногда отражать «отблеск ауры власти». Какие бы собственные труды ни совершал придворный, какие бы важные и сложные задачи он ни решал, его влияние и его достижения всегда производны от власти монарха.
Города при этом оставались обособленным миром со своей не менее запутанной и насыщенной интригами политикой. Её участники решали иные задачи, и организована она была по-другому. В городах властью обладал «народ», то есть управление ими было демократическим. И пора разъяснить, что такое «народ». Народ – это совокупность всех полноправных городских граждан. То есть тех, кто обладал правом избирать городских магистратов и коллективные органы управления, становиться магистратами и входить в состав этих органов. Это были главы семей, удовлетворявших определённому имущественному цензу. Обычно это значило, что их семьи владели недвижимым имуществом, имеющим размеры (по площади и/или стоимости) свыше определённых и обеспечивающим членов семьи независимым (от других семей) доходом.
Члены семьи, домочадцы, лица, не имеющие достаточного имущества или получающие средства к существованию от других семей (включая работающих в них по найму, получающие от них пенсии, пособия и т. п.), к полноправным гражданам не относились. Некоторые городские статуты включали в число граждан по нескольку членов семьи, обычно совершеннолетних наследников, состоящих в браке. В любом случае «народ» не только не совпадал с населением города, но и составлял его незначительное меньшинство. Но это ни в коем случае не было «олигархией», так как народ в городе средних размеров насчитывал многие десятки, а то и сотни граждан (при населении от 10 до 50 тысяч человек). А главное – он представлял все основные экономические силы и интересы своего города. То есть жизнь и благополучие подавляющего большинства населения прямо зависели от этих людей. А «видные граждане» – главы доминирующих семейств и гильдий – хотя и играли первую скрипку в городской жизни, но не могли единолично или вместе принимать обязательные для всего города решения[405]. И следует подчеркнуть: все демократические режимы от времён поздней Римской республики до Западной Европы и Америки середины XX века были именно господством меньшинства, что обеспечивалось системой цензов (имущественных, оседлости, гендерных, этнических, расовых и т. п.). Этой цели служили также механизмы косвенного представительства: в рассматриваемой выше модели города каждый гражданин представлял всю свою семью; бывают системы, в которых граждане представляют территориальную общину, группу занятий и т. п. (курию).
V.5.3. Восхождение буржуазии
Итак, города XIII–XVII веков были по существу анклавами иного образа жизни и общественного устройства в феодальных государствах. Как же случилось, что именно их общественное устройство впоследствии стало прообразом для всех государств Западной Европы и многих – в остальном мире?
Отметим: обособленность городов выражалась в том числе в отсутствии для них прямого доступа к придворной политике. Но городская жизнь, и прежде всего хозяйственная, подчас зависела от действий верховной власти. Солидарность городов и короны, существовавшая раньше, пока корона нуждалась в их поддержке против знати, во многом размывалась по мере укрепления верховной власти. Причём как раз в наиболее важных для городов вопросах: налогов, пошлин, войны и мира. Выходцы из буржуазной[406] среды, сделавшие карьеру на государственной службе, титулованные и принятые при дворе, уже не могли содействовать городам (их собственные интересы стали теснее связаны с короной, чем со средой их происхождения).
Для решения проблемы предпринимались различные шаги. Широко распространились разные формы подкупа придворных, нужда которых в деньгах неиссякаема и неутолима. Дело в том, что феодальное хозяйство малопродуктивно. Доход помещика пропорционален, грубо говоря, площади его угодий. Поэтому на роскошную придворную жизнь его хватало лишь немногим (владетелям многочисленных и обширных поместий).
Остальные деньги одалживали. А когда должник оказывался неспособен их вернуть (что бывало очень часто), долг обещали простить за услугу по решению той или иной проблемы.
Богатую (то есть крупную и влиятельную) аристократию втягивали в различные деловые предприятия, то есть деньги брали уже у них, а те, рассчитывая получить значительный доход, обеспечивали предприятиям покровительство на государственном уровне. Результаты такого покровительства нередко сказывались не только на отдельных предприятиях, но и на целых отраслях и общинах. При этом в зависимости от использованных приёмов влияние такого покровительства могло оказаться как положительным (например, если издавался указ, улучшающий условия хозяйствования), так и отрицательным (если предприятию предоставлялась «привилегия», дающая ему монопольное положение). Вершины такая практика достигла с созданием крупных компаний для эксплуатации колоний: Голландской, Британской, Португальской, Французской и других Ост-Индских, Голландской и Французской Вест-Индских компаний. Они создавались под покровительством и при непосредственном участии короны, богатейших аристократов и купцов, но, как правило, по инициативе[407] и под управлением последних. Эти компании были чисто коммерческими предприятиями[408], однако именно им вменялось применение принуждения и насилия к местному населению, для чего им разрешалось иметь вооружённые силы. При этом государство метрополии могло и не обладать суверенитетом над соответствующими территориями (как, например, Британия в Индии). Это лишний раз указывает на экономическую функцию принуждения и насилия, а вовсе не на квазигосударственный характер таких компаний, как обычно утверждают.
При этом сохранялся косвенный и избирательный характер участия буржуазии в государственной политике.
Косвенный, поскольку фактическими действующими лицами оставались складывающиеся в придворной среде группы влияния («лоббисты», как бы мы теперь сказали). Они извлекали из этой деятельности личную выгоду и были заинтересованы в том, чтобы изоляция буржуазии от политического пространства сохранялась. Но в случае осложнений отвечать за них, как перед верховной властью, так и перед «заказчиками» приходилось тоже им. «Заказчики» же оставались по-прежнему в тени.
Избирательный, поскольку инструменты влияния использовались буржуазией лишь для реализации собственных целей, а к иным аспектам государственной политики она оставалась безразличной.
В результате описанных процессов сложился особый, буржуазный, политический стиль, паразитический и безответственный. Он был чужд любых общенациональных задач, которые могла ставить и решать только верховная власть. Он нуждался в этой власти и в государстве лишь как в средствах удовлетворения собственных интересов. Сама же буржуазия ни к какой власти не стремилась, довольствуясь возможностью оказывать влияние.
Даже победив, буржуазия сохраняла приверженность такому образу действий. Так что и в этом отношении Европа нового времени ни в коей мере не была «наследницей Рима».
Это проливает свет на многие характерные черты как самих буржуазных революций, так и режимов, устанавливавшихся в их результате.
Разумеется, самые ранние революции – Нидерландская и Английская – были, как мы писали выше, первыми экспериментами. Они протекали во многом стихийно, к тому же важные их причины и движущие силы были скрыты религиозными мотивами. Тогда как Американская и Французская революции опирались уже на довольно развитую теорию, разработанную именно в порядке осмысления предыдущих опытов.
Это в первую очередь концепция общественного договора, ставшая результатом осмысления «договорного» способа включения городов – романского реликта – в феодальное государство. Непонимание того, что феодальная система устроена иначе, заставило теоретиков общественного договора счесть этот принцип универсальным. В сочетании с утилитарным пониманием властных отношений это подтолкнуло последующую политическую практику к попыткам лишить персону власти верховенства и подчинить её договорным отношениям.
Но договор предполагает наличие другой стороны или сторон, выражающих волю прочих участников. Из этого представления родилась теория разделения властей, выдвинувшая парламент на роль «другой стороны» договора с персоной власти. Это также отражало специфику опыта первых революций, по стечению обстоятельств происходивших в странах, имевших сословно-представительные учреждения, дававшие власти согласие на введение и изменение налогов. Они к началу революций уже были насыщены буржуазным элементом и освоены им в качестве инструмента политического действия.
Учитывая сказанное выше об уклонении буржуазии от приобретения власти (и связанной с нею ответственности), неудивительно, что последующие революции экспериментировали как раз с представительством, предоставляя решение вопроса о власти кому угодно – любым обнаруживавшимся претендентам, кроме, конечно, тех, кто просто собирался восстановить «старый режим». Конечно, в ходе гражданских войн к власти приходили победоносные генералы (Вильгельм Оранский, Кромвель, Бонапарт[409]). И рано или поздно устанавливалась или восстанавливалась монархическая власть. Всюду, кроме американских колоний, где её, по сути, никогда и не было: диссиденты бежали туда отовсюду от королевской власти и впредь не собрались её признавать.
Эксперименты с представительством были вызваны необходимостью сохранения господства меньшинства при декларировании «демократического принципа» власти большинства. Были испробованы: частичное сохранение сословного представительства (Англия, Франция времен империи, Реставрации и июльской монархии), цензы и косвенное представительство (Нидерланды, САСШ). Однако уже во Франции при Первой республике, провозгласившей «свободу, равенство, братство», состоялись первые всеобщие и равные выборы в конвент. Было сочтено, что господство меньшинства будет достигаться на основе меритократии – «власти достойных», для чего были созданы особые учебные заведения – École Normale и École Politechnique, призванные воспитывать, соответственно, гуманитарную и научно-техническую элиты. Эти элиты должны были стать достойными господства за счёт способности приобретать и употреблять власть в любой позиции, которую они займут в обществе, каковую способность эти школы и воспитывали.
V.5.4. «Демократическое государство»
В итоге всех исканий сложилась следующая политическая конструкция «демократического государства»:
В ней власть членов господствующего меньшинства концентрируется в пределах непосредственно связанных с ними сообществ и групп населения – мы будем называть её «распределённой властью». Функция государства – содействовать её осуществлению и создавать для этого различные специальные механизмы и условия, а также применять в необходимых случаях принуждение для поддержания экономических отношений.
Ясно, что в интересах членов господствующего меньшинства устранение конфликтов между их властью и государственной властью. Поскольку государство возникает (см. выше) именно из необходимости регулировать и координировать все виды властных отношений, существующих в обществе, его цели антагонистичны целям господствующего меньшинства. Отсюда проистекает концепция «слабого государства», лишённого власти и обладающего в идеале лишь управленческими функциями. Неудивительно, что в политических теориях демократического общества само слово «государство» почти не встречается – предпочитают говорить о «правительстве», которое в нормальном государстве как раз и концентрирует в себе управленческие функции. Хотя на практике лишить государство власти никогда не удавалось, так как это равносильно его уничтожению.
Эта конструкция – в разных местных и временны́х вариантах – благополучно дожила до середины XX века, когда столкнулась с вызовом, принёсшим большие перемены.
После Второй мировой войны СССР контролировал половину Европы. Пострадав от войны значительно сильнее стран Западной Европы и не имея, в отличие от них, финансовых ресурсов, предоставленных США по плану Маршалла, СССР стремительно восстанавливался. К середине 60-х СССР занял первое место в мире по состоянию общественного здоровья и продолжительности жизни. С незначительным отставанием от США он создал ядерное оружие. Было достигнуто первенство в освоении космоса. По его примеру избрали социалистический путь развития Китай и другие страны. Среди населения стран Запада широко распространились социалистические взгляды, активно развивались левые политические движения.
Стало невозможным действовать на мировой политической арене без оглядки на СССР. Или относиться к нему как к исторической случайности, эфемериде, которая может исчезнуть сама собой. Стало понятно, что по своему влиянию на умы людей социалистические идеи – в советской версии – по меньшей мере равносильны принципам демократии и либерализма, лежащим в основе общественно-политической практики западного мира. Принципам, которые многие были склонны отождествлять с самой сутью «Западной цивилизации».
С другой стороны, было очевидно, что некоторые формы организации общественной жизни, созданные в СССР, придётся позаимствовать. Это стало необходимым в ответ на ожидания широких масс населения, что защищены будут не только их гражданские, но и экономические и социальные права. И это было сделано. В странах Западной Европы стали вводиться государственные системы социального страхования и пенсионного обеспечения. Здравоохранение в них перестраивалось по советскому образцу, в Великобритании это сделали сразу после войны вопреки ожесточённому сопротивлению врачебного сообщества. Расширялась сфера государственного регулирования экономики, во Франции сформировалась государственная система экономического планирования, а государственный сектор стал доминирующим в её промышленности. В совокупности это означало существенное сокращение сферы официального принуждения, экономически подчинявшего большинство населения господствующему меньшинству.
Сразу же после войны стало ясно, что западный мир столкнулся с проблемой, требующей кардинального решения. Были созданы научно-исследовательские и разведывательные учреждения, деятельность которых была направлена на всестороннее изучение советского общества, возникла даже особая отрасль науки – «советология».
В результате всех этих усилий сложилось понимание того, что простое заимствование советских рецептов лишь усиливает влияние социалистических идей и левых политических сил. Необходимо было предложить народу альтернативное обоснование необходимости совершающихся перемен. В поисках такого обоснования были востребованы мысли некоторых «внутренних» критиков советского строя (М. Джиласа и других). Они обратили внимание на то, что ещё до войны в СССР и мировом коммунистическом движении стали сокращать возможности такой критики, осуждать мнения, отклоняющиеся от официально заявленных. В результате социалистическая идеология, первоначально строившаяся на строго научных основаниях, стала постепенно приобретать признаки веры, оставаясь при этом вполне светским воззрением, лишённым религиозного содержания.
Знающие люди утверждают, что мусульманское богословие – наука чисто эмпирическая. Если ты преуспел – Аллах с тобою, если преуспел твой соперник (оппонент, конкурент) – Аллах с ним. Богословы обобщают эту практику и результат формулируют в виде фетвы – авторитетного суждения. Похоже на толкование прецедентов в англосаксонском общем праве, не правда ли? Согласно тов. М. Веберу[410], протестантская мысль устроена примерно так же. Но чтобы осмыслить это обстоятельство и пристроить к делу, понадобился человек совсем иной выучки – католический философ Ж. Маритен, писавший[411]:
«Демократия осознаёт саму себя и свои принципы, и она должна быть способна защищать и поддерживать своё представление об общественной и политической жизни, она должна нести в себе общую человеческую веру, веру в свободу…
Вера, о которой идёт речь, есть гражданская или светская вера, а не религиозная.
Что же в таком случае есть объект светской веры, о которой мы говорим? Этот объект является лишь практическим, а не теоретическим или догматическим. Светская вера, о которой идёт речь, имеет дело с практическими принципами, которые человеческое сознание может стараться оправдать (насколько успешно – другой вопрос) с совершенно различных философских точек зрения…
Таким образом, получается, что люди, имеющие различные, даже противоположные метафизические или религиозные точки зрения, могут прийти (не благодаря совпадению доктрин, но благодаря сходству практических принципов) к одним и тем же практическим выводам и могут разделять одну и ту же практическую светскую веру…
Это факт, что в демократических нациях, которые, подобно Соединённым Штатам и Франции, имеют тяжёлый исторический опыт борьбы за свободу, практически каждый был бы готов поддержать такие принципы. Благодаря добродетели всеобщности, которой наделена цивилизация, произошедшая от христианства и на существовании которой столь упорно настаивал Арнольд Тойнби, у нас есть веские основания надеяться, что все нации мира народов (я говорю народов, хотя речь может идти об их правительствах) могли бы, вероятно, выразить одобрение по этому поводу[412]».
Это рекомендация, которой с готовностью последовали: заменить «коммунистическую» светскую веру другой, «демократической» светской верой в свободу, чтобы все правительства наций, относящихся к западной цивилизации, это поддержали, а народы эту веру приняли. И тут же он указывает, как это следует сделать:
«У политического общества есть право и обязанность поддерживать среди своих граждан, главным образом посредством образования, человеческую, временную и по сути своей практическую веру, от которой зависят национальная общность и гражданское сознание»[413].
Мы вправе добавить, что образование будет нести эту веру последующим поколениям граждан, первому же из них её сможет внушить лишь пропаганда.
При осуществлении этого плана была выработана концепция «демократии», главным отличием которой от классических теорий демократии как раз и состоит в этом основании. Классические теории относились к сфере идеологии, то есть основывались на знании. Поэтому народ, вооружённый ими, был способен к осмысленному действию по переустройству общества. Осязаемым доказательством этого стал успех Французской революции – длительное сохранение основных черт созданного ею режима на фоне многочисленных частичных перемен. «Демократия» же, основываясь на вере, народ ослепляет, делая его предметом манипуляции.
Концепция «демократии» должна была скрывать фактическое господство меньшинства, предъявляя большинству без труда опознаваемые признаки его якобы влияния на политические процессы (см. V.1.4).
Эти признаки создаются за счёт особой организации политического процесса:
1) на основе концепции «разделения властей» формируется набор органов и должностных лиц, подлежащих прямому, косвенному избранию или назначению, зависящему от результатов выборов. В него включаются только те, кто не наделяется реальной властью или не обладает влиянием на принимаемые решения. Например, в правительстве Великобритании посты министров замещаются при формировании состава кабинета на основании результатов парламентских выборов. Однако реальные решения в министерствах принимаются «постоянными заместителями министров», которые потому так и называются, что назначаются единократно и сохраняют свои посты безотносительно к результатам выборов;
2) считается принципиально важным, чтобы выборы были конкурентными, что создает видимость свободного волеизъявления избирателей, а также фиксирует факт «изменений» (так называемой ротации элит), происходящих в результате выборов;
3) пропагандистский аппарат, включая СМИ и «экспертное сообщество», комментирует политические события в увязке с высказываниями или действиями именно тех лиц, что указаны в п.1. Иные трактовки этих событий, ставящие их в зависимость от обстоятельств, не зависящих от результатов избирательного процесса, публично дезавуируются как «теории заговоров».
Особого внимания заслуживает экспортная версия «демократии», то есть концепция, популяризируемая в странах-конкурентах вроде России.
Как мы уже отмечали, представления, основанные на вере, не обладают деятельностным содержанием, то есть не могут служить основой для проектирования и организации деятельности. В странах, не обладающих собственным опытом демократической организации политической жизни, отсутствуют необходимые для неё структуры распределённой власти. А создать их самостоятельно, руководствуясь только вышеуказанными представлениями, невозможно. Ввиду этого любая попытка переустройства существующей политической жизни на «демократических» основах приводит к следующим двум эффектам:
• ослаблению и разложению сложившихся властных отношений, а в пределе – к уничтожению существующей государственности;
• расчистке места в политической системе для размещения структур «внешнего управления» – компрадорских элит, сознательно предающих национальные интересы ради удовлетворения собственных частных интересов или приобретения власти; разного рода «пятых колонн», поддерживающих такие элиты исходя из собственных интересов и задач или же в добросовестном заблуждении; инфильтрантов, являющихся непосредственными проводниками внешних влияний.
Российская Империя была ещё целью идеологического воздействия: различные внешние политические силы честно популяризировали в ней как демократические, так и социалистические воззрения, основанные на знании. Когда знание принесло победу большевикам, возникший Советский Союз от такого воздействия избавился – Западу оказалось нечего этому знанию противопоставить. Но стоило ВКП(б) оторваться от прочной опоры на знание и предложить советскому народу новодельную светскую веру, как возникла точка уязвимости, которой Запад не преминул воспользоваться. Созданная им концепция «демократии» позволила взломать защитные системы советского общества и привела к крушению СССР. Однако подлинные исторические основания российской государственности, сохранявшиеся советской властью, устояли. И мы по-прежнему стоим под огнем. «Демократия» остаётся главным инструментом в руках тех, кто стремится разрушить нашу государственность и пресечь нашу историю.