II.2.1. Возникновение программы государства Петра I Великого из кризиса теократической идеологии «Третьего Рима» и научной угрозы с Запада
Государство Ивана III было воздвигнуто уже на имперском, по сути русском единстве перед лицом любого врага, на идее контроля огромной территории, в пределе – континента (возможность чего показали монголы), на практике стратегической обороны большого пространства. Оно стояло при своём создании перед вызовом, осознанным ещё св. Владимиром: сделать русскую ойкумену домом русского народа и православной церкви. Масштаб задачи привёл к перенапряжению сил.
Стремительное пространственное расширение, начатое Иваном III, продолженное Иваном IV Грозным, народным царём, привело нас к рубежам непосредственного контакта с враждебной Европой и Османской империей.
Всякое ускоренное развитие чревато кризисом. Не все элементы социальной системы успевают за изменениями целого. Долгое государство Ивана III заплатило за темпы своего роста и внутренней интеграции пресечением первой династии, Смутой, умалением самой власти, внешним вмешательством.
Но существовало-то уже именно государство, а не одна лишь верховная власть великого князя. Именно благодаря созданному государству мы увидели феномен возрождения, воспроизводства русского мира.
Немалую роль в восстановлении русского престола сыграли церковь и лично патриарх Ермоген. Эта роль РПЦ традиционна. Ещё Сергий Радонежский благословлял русское воинство на победу над завоевателями, творя русский дух, русскую государственную идеологию. Роль церкви в долгом государстве Ивана III никак не второстепенная, власть патриарха шла рука об руку с властью монарха.
Церковь, как и государство, в своём развитии оказалась перед лицом вызова нового масштаба. За что было заплачено другим кризисом – расколом. Счастье наше в том, что кризис власти и кризис веры не совпали в одном периоде. Теократические амбиции РПЦ и неотъемлемая от них государственная идеология «Третьего Рима» остались в прошлом.
Сформировалась новая угроза русскому простору. Западноевропейские народы, превратившие научное знание и инженерное дело Нового времени в оружие, собирались покорить нас так же, как когда-то монголы, сделавшие человека на коне хозяином мира. Нам было приготовлено испытание военным превосходством.
Все русские государи внимательно следили за развитием техники, уровнем военного дела у наших противников. При Иване IV Россия была промышленно развитой, оснащённой современным вооружением державой.
Пётр Великий, первым из наших государей, осознал превращение науки Нового времени в движущую силу истории. Резко возрастали темпы изменений, а последствия отставания становились фатальными. Спохватись мы позже – время было бы необратимо упущено.
Освобождая в государственной идеологии место для приоритета научного знания, Пётр окончательно отодвинул РПЦ от определения целей государства, обеспечив тем самым протестантский элемент культуры, необходимый для капиталистического, то есть научного развития экономики. То, что на Западе было сделано немецкими и голландскими городами, восставшими против власти Римской католической церкви, в России было сделано государем и его государством. Решение было найдено принципиальное и уникальное.
Будучи истинным православным в личной вере, Пётр I с детства и юности впитал протестантские немецкие и голландские концепции через своё ближайшее окружение. В Англии государь увидел модель решения этого вопроса в протестантском духе в ещё более радикальном ключе – когда монарх сам возглавляет свою церковь.
В России Пётр реализует ещё более эффективную модель – делами церкви будет управлять специальный государственный орган — Синод. Государь, его формирующий, будет свободен от какой-либо роли в рамках церковной иерархии. Освобождение государства от любых претензий контроля со стороны церкви открыло дорогу к его глубокой модернизации, к воздействию на него структур научного знания: при жизни Петра в первую очередь естественнонаучного, но при завершении петровского государственного проекта в начале XX века – уже и социально-гуманитарного.
РПЦ же смогла сосредоточиться на главном своём деле.
А. В. Карташёв:[19]
«Русская земля, а с ней русская церковь не могут не быть носителями “великой совести”».
То есть само существование РПЦ характеризует русскую землю. С этой совестью пришлось считаться всем русским государствам, включая и советское.
А. В. Карташёв:
«Русская церковь начала свою нравственно воспитательную миссию среди народа с первобытной языческой религией, нисколько не проникнутой началами нравственными. В отличие от религий, сложившихся под воздействием более или менее развитой философской мысли, каковы древнеперсидская, буддизм, конфуцианство, и проникнутых в известной степени моралью любви, самоотречения или, по крайней мере, юридической честности, религии первобытные, к которым принадлежат даже древнейшие религии греков и римлян, стоят ниже наших понятий о нравственном вообще и могут быть названы прямо безнравственными. В них боги являются покровителями сильных и коварных и служителями их страстей. Поэтому как отношения людей к богам, так и людей между собой рисовались в них чисто корыстными, эгоистическими»
Насколько РПЦ преуспела в нравственном воздействии на народ?
А. В. Карташёв:
«Что же касается идеальных образцов монастырских добродетелей, то на них было обращено исключительное внимание русского народа, в них была усмотрена вся полнота христианской святости и едва ли не единственный прямой путь спасения. Помимо того, что христианство принесено к нам было в ярком аскетическом освещении, это произошло и потому, что недавним язычникам, всецело жившим интересами земли и своего тела, резче всего бросился в глаза как раз противоположный дух новой религии; в отрицании плоти они в осязательной и доступной для себя форме почуяли новый, противный прежнему, характер христианской нравственности и, не постигая других сторон евангельского подвига любви, в телесном аскетизме усмотрели всю сущность христианского спасения, чрез него поняли всё христианство».
Однако:
«Невыгодной стороной такого монастырского понимания христианской нравственности явилось то, что мирская христианская жизнь у русских осталась без своего полного нравственного идеала. Не было такого готового идеала и в русском светском обществе, который бы служил дополнением идеалу монастырскому, наподобие западноевропейского рыцарства, с его культом личной чести, уважения достоинства в другом человеке и поклонения женщине. Таким образом, мирской русский христианин очутился в довольно отчаянном положении».
Светскую мораль, которая могла быть только государственной моралью, решительно и стал вводить Пётр Великий. Это мораль служения, без которой более позднее понятие личной дворянской чести просто не имело бы содержания.
Пётр запустил программу освоения научного знания в России. У него были достойные предшественники.
А. В. Карташёв:
«Св. Владимир, когда вводил на Руси христианство, то вместе с переменой веры более всего заботился о превращении своего народа в просвещённую, культурную и блестящую нацию по подобию Византии.
…Ему было нужно, чтобы греки, породнившись с ним, преодолели отвращение к русским, как к варварам, перестали скупиться – уделить нам часть своих культурных благ, возымели усердие учить нас наукам и искусствам, открыли нам, так сказать, “профессиональную тайну” своей образованности».
Но вот с чем столкнулся князь Владимир, первый наш просветитель.
А. В. Карташёв:
«Как только произошло крещение киевлян, Владимир немедленно “послав, нача поимати у нарочитые чади дети и даяти нача на ученье книжное”, т. е. задался целью дать настоящее просвещение детям высшего сословия. Он надеялся, что младшее поколение аристократии, пройдя полный цикл наук, необходимых для образованного человека того времени, будет надёжным проводником просвещения и для всего русского народа. Но расчёты Владимира были довольно ошибочны. Культурность и любовь к просвещению не даются сразу, а нарастают и копятся в нациях веками и тысячелетиями. Добровольной охоты учиться у русских ещё не было. И родители, и дети одинаково смотрели на школу и науку, как на злые мытарства. Набирать в науку приходилось насильно. Матери плакали о своих сыновьях, как об умерших. Нужны были особенно благоприятные условия для того, чтобы столь недружелюбно встреченное вельможной русской аристократией дело школьного просвещения не погибло. К сожалению, усвоенная от греков постановка школьного обучения не рассчитана была на принудительность, необходимую для варваров, и была плодотворной только в культурной стране, где образование рассматривалось, как положительное благо. Именно, в Византии не было подобных нашим государственных школ с определёнными программами. Учительство было свободной профессией. Свободные частные учителя учили у себя по домам (или даже в особых школьных помещениях) свободно приходивших к ним лиц столько времени и стольким наукам, сколько те хотели. Государственной школы с официальными правами, с однообразной обязательной программой не существовало. Между тем, у нас на Руси только такая организация школ и могла бы обеспечить сохранность известного уровня просвещения. A без этого частные греческие учителя, вызванные при Владимире для обучения детей русской аристократии, столкнувшись с враждебным отношением учащихся и родителей к науке, не имели средств и охоты выдержать в своём преподавании нормальную программу общего образования. Не получая нравственного поощрения за свой благородный труд, они естественным образом опустили руки, не преодолели инерции русской некультурности и, сообщив надлежащее образование лишь немногим единичным талантливым лицам, низошли в своей деятельности до обучения простой грамотности. К грамотности, в конце концов, и свелось всё наше русское просвещение за целый ряд веков.
…Грозный, заведя типографию в 1560 г., учредил при ней и школу по латинскому образцу. Но старые переписчики книг “разнесли” новых конкурентов, и типографам и учителям, Ивану Фёдоровову и Петру Мстиславцеву, пришлось бежать в Литву. Вновь подняли вопрос о школе греки при учреждении патриаршества. Писали об этом в Москву Александрийские патриархи.
Продолжали поднимать этот вопрос и с Запада. Сигизмунд III предлагал царю Борису устроить латинские училища в Москве и других городах для польских людей, проживающих на Руси.
Борис и сам думал устроить в Москве для русских, кроме низших и средних школ, даже университет. Борис предлагал боярам пригласить профессоров из Германии, Франции, Испании и Англии. Но бояре в Думе отклонили этот проект. Особенно духовенство.
…Самозванец опять подымал вопрос об университете. После Смуты отрицательная реакция на все западное закрыла вопрос о школе в этой форме. Но оживила его в форме создания школы греческого, православного образца».
Так что рамки просветительских потребностей были уже сформированы ранее и предшествовали петровскому государству. Но просвещение ещё не рассматривалось как вопрос жизни и смерти. И у него были влиятельные противники. Пётр определил позицию этого просвещения на государственном уровне как ключевого условия дальнейшего существования державы. И существенным образом ввёл в его содержание естественные науки и инженерное дело, медицину, о которых ранее речи не было. Русское Просвещение состоялось никак не позже Просвещения европейского.
Но вело оно не к революции, а, напротив, к развитию государства.
Трагедия раскола пресекла полноценную и полнокровную связь русского народа с церковью, которая когда-то создала наш народ. Освободившись от церковного контроля, Пётр смог построить светское государство с современным государственным аппаратом, отвечающим за целостность и развитие континентальной империи. Но развитие долгого государства Петра Великого не создало особых собственных связей государства с народом. Народ, вместе с его идеологией «народного царя», оказался предоставлен сам себе, что и привело в результате к краху в 1917 году. Однако именно долгое государство Петра поставило проблему народности государства как цивилизационную.
II.2.2. История государства Петра глазами его идеолога. Идеология государства Петра в понимании и изложении Пушкина
Петру пришлось начинать с центрального, главного вопроса установления личной власти государя, в том числе в отношении её с войском, стоя перед проблемой властной преемственности, в острой политической борьбе. Решив этот вопрос, Пётр стал свободен. Он получил право менять устоявшиеся традиционные порядки.
И уже из этой свободной государственной позиции совершенно осознанно и целенаправленно модернизировал Россию, создал русские армию, флот и госаппарат в их современном понимании, завершил формирование и явление миру имперского проекта России, в том числе забрав у церкви не только идеологические функции, но, наконец-то, земли и судебную власть. Раскол, после введения Петром государственного управления церковными делами по протестантскому образцу, стал окончательным и необратимым. Старообрядцы окончательно уверились, что и церковь, руководимая таким государством, отошла дьяволу. Империя Петра далее развивалась как светское государство, противопоставленное народу.
Чьими глазами, слухом и разумом надёжнее и понятнее постичь идеологию Петра Великого? Советская историография ряд фактов и событий исключала из поля внимания вовсе. Те, что оставались, должны были пониматься исключительно в плане подтверждения научной теории о происхождении общественных явлений, выводящей последние – как и ход исторического процесса – из экономической основы. Такая избирательность – норма для научного, объективистского метода построения знаний. Между тем собственно историческое знание имеет своим содержанием отнюдь не объективные законы, а выявление и понимание целей и оснований поступков людей, их мотивацию, а в той мере, в которой история есть знание не только о человеке, но и о социуме, – основания, представления и цели людей власти.
Человек не слишком изменился за весь исторический период своего существования, что собственно и составляет основную гипотезу истории (так же, как самотождественность высказывания – основную гипотезу логики, а единство и однородность пространства-времени – основную гипотезу физики). Поэтому историческое знание всё рельефнее рисует нам эмпирического человека.
Марксизм фактически был выражением доминирующего буржуазного сознания эпохи: человеком движут исключительно экономические мотивы. Это кредо капиталиста. И только его. Сегодня та же марксистская догма ходит в личине либерального идола «потребностей», решительно умалчивая о том, что удовлетворение потребностей вовсе не закрывает, а как раз открывает вопрос о человеческой мотивации. Искусственное раздувание потребностей ради экономического «роста» призвано как раз лишить человека его сущности, его мотивации, которую Новый Завет решительно определяет: не хлебом единым жив человек.
Либеральная доктрина вообще запретила всякую историю, традицию и прошлое – живите днём сегодняшним. Это та же научная догма, только в другой проекции: если я знаю состояние системы и её закон, то всё её будущее предопределено. Вместо возвращения к исторической широте взгляда на самих себя нам предложили вовсе позабыть о том, кто мы такие, откуда и куда идём. Введён в оборот идол «идентичности» – как будто, глядя в свой паспорт, можно этим и удовольствоваться для постановки целей и выбора ориентиров. Разумеется, эта «идентичность» (а историческое и антиисторическое самоопределение как доминанта социума) оказалась тут же сугубо дефициентной, распадающейся, исчезающей – и как же нам, бедным и несчастным, удержать-то её при себе? Помоги нам, «русская идея», ещё одна фикция нищенствующего сознания, лишённого исторических корней, пытающегося добыть абстрактную личность индивида из абсолютного нуля.
Развёрнутого исторического анализа царских времён просто нет. Литература того времени подвержена либо правительственному политическому идеализму, либо его антитезе – поверхностным внешним негативным оценкам интеллигентов, читающих европейских авторов. Так что всё придётся выяснять и открывать заново. Без действительного исторического основания идеологическая работа невозможна. Но вот на базе исторического знания уже идеолог, а не историк анализирует те действительные основания человеческого действия, те цели и мотивации, которые оказываются эффективны, позволяют решать проблемы и противоречия эпохи и двигаться дальше. Именно идеологу виден мир ошибок и заблуждений, обрёкших их носителей на гибель и падение в могилу прошлого. Извлечение из истории её уроков – работа идеолога.
Первым идеологом Петровского долгого государства – после самого Петра I Великого – был и остался Александр Сергеевич Пушкин. Живший столетием позже основателя, Пушкин остро осознавал, что окружающий его русский имперский мир – петрово творение, потенциал которого отнюдь не исчерпан и ещё развернётся в будущем, а продолжение петровского дела было и остаётся русской судьбой, со всем её счастьем и трагедией. Пушкин не миновал духа бунтарства – как в отношении государства, так и веры. Однако рефлексия позволила Пушкину преодолеть фундаментальный запрет на участие в государственных делах, установленный для поэтов Платоном и обстоятельно обоснованный в «Государстве» (текст которого и начинается с этого запрета). Кроме Пушкина тот же путь рефлексии прошёл и другой столп нашей культуры – Фёдор Михайлович Достоевский, причём в ещё более жёсткой и резкой, конфликтной форме.
Платон оставил один вариант для возвращения поэта в государство: если он станет идеологом. Когда такое случается, то злые языки говорят: продался, согласился служить. Всё прямо наоборот. Это общество говорит языком, который создаёт идеолог. Так и было в случае Пушкина, тем и сильны его мысли и чувства, ставшие основой русского духа. Идеологи – если таковые случаются – нужны царям, и цари это понимают. Понимал это и Николай I, сотрудничая с Александром Сергеевичем в деле обоснования русской идеологии. А Достоевский-идеолог уже предупреждал нас о приближающемся конце петровского проекта, указывая на его действительные проблемы и кризис.
Запрет Платона исходит из осознания одного из самых глубоких противоречий в основаниях европейской цивилизации, присущего ей с самого начала изъяна, своего рода первородного греха. Потеря единства знания, морали и эстетики – вот та древняя проблема, предшествующая самой греческой философии как таковой. Может, его и не было никогда, этого единства – золотого века? И все наши цивилизационные поиски лежат в установлении максимальной степени указанного единства. Платон попытался в проекте государства связать знание и мораль, пожертвовав эстетикой. Его государство отвратительно.
Христос принёс решение – истина есть единство знаемого, должного и прекрасного. Однако научное знание Нового времени решительно отвергло и нравственность, и красоту, вознамерившись властвовать самостоятельно. Хотя именно открытию Бога наука Нового времени обязана самим своим появлением – греков страшила сама идея бесконечности, богословие же превратило бесконечность в предмет познания. Сегодня мы вступаем в постнаучную эру, когда результаты самовластия науки вызывают всё больше заслуженной критики, хотя её идол ещё не свергнут и мешает её собственному развитию.
Но то, что ещё не под силу человечеству или народу, может оказаться миссией и призванием отдельных личностей. Пушкин – как раз такая русская личность, создающая нашу цивилизацию, что и даёт ему право быть русским идеологом.
«Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа: это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится чрез двести лет»[20].
Сорок пять лет спустя мысль Гоголя продолжает и развивает Достоевский:
«“Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа”, – сказал Гоголь. Прибавлю от себя: и пророческое. Да, в появлении его заключается для всех нас, русских, нечто бесспорно пророческое. Пушкин как раз приходит в самом начале правильного самосознания нашего, едва лишь начавшегося и зародившегося в обществе нашем после целого столетия с петровской реформы, и появление его сильно способствует освещению тёмной дороги нашей новым направляющим светом. В этом-то смысле Пушкин есть пророчество и указание»[21].
А ведь срок, обозначенный Николаем Васильевичем, ещё не истёк, пятнадцать лет впереди. Мы ещё вполне можем успеть.
Итак, слово Пушкину. Но прежде – Чаадаеву, который совершенно определённо связывает статус Пушкина как столпа русской культуры именно с вхождением его на поприще идеологии.
Чаадаев – Пушкину:
«18 сентября (1831 г.)
Я узнал, что вы получили назначение, или как это назвать, что вам поручено написать историю Петра Великого. В добрый час! Поздравляю вас от всей души. Перед тем как высказываться дальше, я подожду, пока вы сами заговорите со мной об этом. Прощайте же.
Я только что прочёл ваши два стихотворения. Друг мой, никогда ещё вы не доставляли мне столько удовольствия. Вот вы, наконец, и национальный поэт; вы, наконец, угадали своё призвание. Не могу достаточно выразить своё удовлетворение. Мы побеседуем об этом в другой раз, обстоятельно. Не знаю, хорошо ли вы понимаете меня. Стихотворение к врагам России особенно замечательно; это я говорю вам. В нём больше мыслей, чем было высказано и осуществлено в течение целого века в этой стране. Да, друг мой, пишите историю Петра Великого».
Вряд ли Пушкин буквально «получал назначение». Пушкин определил свой собственный интерес к русской истории и современности. Он получил предназначение – от судьбы, и согласие – от императора. Прочтём и мы эти два стихотворения, а также собственный Пушкина комментарий к своей позиции.
Помним, что:
• в 1830 году во Франции произошла очередная революция;
• в 1831 году в России было польское восстание.
«Ныне, когда справедливое негодование и старая народная вражда, долго растравляемая завистью, соединила всех нас против польских мятежников, озлобленная Европа нападает покамест на Россию не оружием, но ежедневной бешеной клеветою… Пускай позволят нам, русским писателям, отражать бесстыдные и невежественные нападки иностранных газет»[22].
О чем шумите вы, народные витии?
Зачем анафемой грозите вы России?
Что возмутило вас? волнения Литвы?
Оставьте: это спор славян между собою,
Домашний, старый спор, уж взвешенный судьбою,
Вопрос, которого не разрешите вы.
Уже давно между собою
Враждуют эти племена;
Не раз клонилась под грозою
То их, то наша сторона.
Кто устоит в неравном споре:
Кичливый лях, иль верный росс?
Славянские ль ручьи сольются в русском море?
Оно ль иссякнет? вот вопрос.
Оставьте нас: вы не читали
Сии кровавые скрижали;
Вам непонятна, вам чужда
Сия семейная вражда;
Для вас безмолвны Кремль и Прага;
Бессмысленно прельщает вас
Борьбы отчаянной отвага —
И ненавидите вы нас…
За что ж? ответствуйте: за то ли,
Что на развалинах пылающей Москвы
Мы не признали наглой воли
Того, под кем дрожали вы?
За то ль, что в бездну повалили
Мы тяготеющий над царствами кумир
И нашей кровью искупили
Европы вольность, честь и мир?
Вы грозны на словах – попробуйте на деле!
Иль старый богатырь, покойный на постеле,
Не в силах завинтить свой измаильский штык?
Иль русского царя уже бессильно слово?
Иль нам с Европой спорить ново?
Иль русский от побед отвык?
Иль мало нас? Или от Перми до Тавриды,
От финских хладных скал до пламенной Колхиды,
От потрясённого Кремля
До стен недвижного Китая,
Стальной щетиною сверкая,
Не встанет русская земля?
Так высылайте ж к нам, витии,
Своих озлобленных сынов:
Есть место им в полях России,
Среди нечуждых им гробов.
Лучшего предсказания судьбы немецкой нации, посягнувшей на Россию, наверное, не было сделано. А «польский вопрос» сегодня закономерно сменился «украинским», за которым стоит всё то же напряжение развития славянских этносов до русской цивилизации.
«…Если заварится общая, европейская война, то, право, буду сожалеть о своей женитьбе, разве жену возьму в торока»[23].
Великий день Бородина
Мы братской тризной поминая,
Твердили: «Шли же племена,
Бедой России угрожая;
Не вся ль Европа тут была?
А чья звезда её вела!..
Но стали ж мы пятою твёрдой
И грудью приняли напор
Племён, послушных воле гордой,
И равен был неравный спор.
И что ж? свой бедственный побег,
Кичась, они забыли ныне;
Забыли русской штык и снег,
Погребший славу их в пустыне.
Знакомый пир их манит вновь —
Хмельна для них славянов кровь;
Но тяжко будет им похмелье;
Но долог будет сон гостей
На тесном, хладном новоселье,
Под злаком северных полей!
Ступайте ж к нам: вас Русь зовёт!
Но знайте, прошеные гости!
Уж Польша вас не поведёт:
Через её шагнёте кости!..»
Сбылось – и в день Бородина
Вновь наши вторглись знамена
В проломы падшей вновь Варшавы;
И Польша, как бегущий полк,
Во прах бросает стяг кровавый —
И бунт раздавленный умолк.
В боренье падший невредим;
Врагов мы в прахе не топтали,
Мы не напомним ныне им
Того, что старые скрижали
Хранят в преданиях немых;
Мы не сожжём Варшавы их;
Они народной Немезиды
Не узрят гневного лица
И не услышат песнь обиды
От лиры русского певца.
Но вы, мутители палат,
Легкоязычные витии,
Вы, черни бедственный набат,
Клеветники, враги России!
Что взяли вы?.. Ещё ли росс
Больной, расслабленный колосс?
Ещё ли северная слава
Пустая притча, лживый сон?
Скажите: скоро ль нам Варшава
Предпишет гордый свой закон?
Куда отдвинем строй твердынь?
За Буг, до Ворсклы, до Лимана?
За кем останется Волынь?
За кем наследие Богдана?
Признав мятежные права,
От нас отторгнется ль Литва?
Наш Киев дряхлый, златоглавый,
Сей пращур русских городов,
Сроднит ли с буйною Варшавой
Святыню всех своих гробов?
Ваш бурный шум и хриплый крик
Смутили ль русского владыку?
Скажите, кто главой поник?
Кому венец: мечу иль крику?
Сильна ли Русь? Война, и мор,
И бунт, и внешних бурь напор
Её, беснуясь, потрясали —
Смотрите ж: всё стоит она!
А вкруг её волненья пали —
И Польши участь решена…
Победа! сердцу сладкий час!
Россия! встань и возвышайся!
Греми, восторгов общий глас!..
Но тише, тише раздавайся
Вокруг одра, где он лежит,
Могучий мститель злых обид,
Кто покорил вершины Тавра,
Пред кем смирилась Эривань,
Кому суворовского лавра
Венок сплела тройная брань.
Восстав из гроба своего,
Суворов видит плен Варшавы;
Вострепетала тень его
От блеска им начатой славы!
Благословляет он, герой,
Твоё страданье, твой покой,
Твоих сподвижников отвагу,
И весть триумфа твоего,
И с ней летящего за Прагу
Младого внука своего.
26.08.1831, день взятия Варшавы и 19-я годовщина Бородинского сражения.
Всё точно. И Польша, и Литва, и Украина – вся имперская окраина – останутся в пределах государства, учреждённого Петром I Великим. И отпустим мы их под действием отнюдь не внешнего давления, а только собственных, внутренних изменений, причём сделаем это дважды.
Пушкин – П.Я. Чаадаеву
«19 октября 1836 года.
Благодарю за брошюру, которую вы мне прислали[24]. Я с удовольствием перечёл её, хотя очень удивился, что она переведена и напечатана. Я доволен переводом: в нём сохранена энергия и непринужденность подлинника. Что касается мыслей, то вы знаете, что я далеко не во всем согласен с вами. Нет сомнения, что Схизма отъединила нас от остальной Европы и что мы не принимали участия ни в одном из великих событий, которые её потрясали, но у нас было особое предназначение. Это Россия, это её необъятные пространства поглотили монгольское нашествие. Татары не посмели перейти наши западные границы и оставить нас в тылу. Они отошли к своим пустыням, и христианская цивилизация была спасена.
Для достижения этой цели мы должны были вести совершенно особое существование, которое, оставив нас христианами, сделало нас, однако, совершенно чуждыми христианскому миру, так что нашим мученичеством энергичное развитие Европы было избавлено от всяких помех. Вы говорите, что источник, откуда мы черпали христианство, был нечист, что Византия была достойна презрения и презираема и т. п. Ах, мой друг, разве сам Иисус Христос не родился евреем и разве Иерусалим не был притчею во языцех? Евангелие от этого разве менее изумительно? У греков мы взяли Евангелие и предания, но не дух ребяческий мелочности и словопрений. Нравы Византии никогда не были нравами Киева. Наше духовенство, до Феофана, было достойно уважения, никогда не вызвало бы реформации в тот момент, когда человечество больше всего нуждалось в единстве.
Согласен, что нынешнее наше духовенство отстало. Хотите знать причину? Оно носит бороду, вот и всё. Оно не принадлежит к хорошему обществу. Что же касается нашей исторической ничтожности, то я решительно не могу с вами согласиться. Войны Олега и Святослава и даже удельные усобицы – разве это не та жизнь, полная кипучего брожения и пылкой и бесцельной деятельности, которой отличается юность всех народов? Татарское нашествие – печальное и великое зрелище. Пробуждение России, развитие её могущества, её движение к единству (к русскому единству, разумеется), оба Ивана, величественная драма, начавшаяся в Угличе и закончившаяся в Ипатьевском монастыре, – так неужели всё это не история, а лишь бледный полузабытый сон?
А Пётр Великий, который один есть всемирная история! А Екатерина II, которая поставила Россию на пороге Европы? А Александр, который привёл нас в Париж? И (положа руку на сердце) разве не находите вы чего-то значительного в теперешнем положении России, чего-то такого, что поразит будущего историка? Думаете ли вы, что он поставит нас вне Европы? Хотя лично я сердечно привязан к государю, я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя; как литератора – меня раздражают, как человек с предрассудками – я оскорблён, – но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, какой нам Бог её дал.
Вышло предлинное письмо. Поспорив с вами, я должен сказать, что многое в вашем послании глубоко верно. Действительно, нужно сознаться, что наша общественная жизнь – грустная вещь. Что это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всякому долгу, справедливости и истине, это циничное презрение к человеческой мысли и достоинству – поистине могут привести в отчаяние. Вы хорошо сделали, что сказали это громко. Но боюсь, как бы ваши исторические воззрения вам не повредили. Наконец, мне досадно, что я не был подле вас, когда вы передавали вашу рукопись журналистам. Я нигде не бываю и не могу вам сказать, производит ли ваша статья впечатление. Надеюсь, что её не будут раздувать. Читали ли вы 3–1 No “Современника”? Статья “Вольтер” и Джон Теннер – мои, Козловский стал бы моим провидением, если бы захотел раз навсегда сделаться литератором. Прощайте, мой друг. Если увидите Орлова и Раевского, передайте им поклон. Что говорят они о вашем письме, они, столь посредственные христиане?»
Черновик письма едва ли не важнее чистовика:
А. С. Пушкин [черновик]
«19 октября 1836 г. Петербург.
Пётр Великий [уничтожил] укротил дворянство [указом], опубликовав Табель о рангах, духовенство – [положив свою шпагу] отменив патриаршество [(NB Наполеон говорил Александру: вы сами у себя поп, это совсем не так глупо)], но одно дело произвести революцию, другое дело это [её сохранить] закрепить её результаты. До Екатерины II продолжали у нас революцию Петра, вместо того, чтобы её упрочить. Екатерина II ещё боялась аристократии; [и не поставила границ] Александр сам был [революционером якобинцем]. Вот уже 140 лет как табель о рангах сметает дворянство; а нынешний император первый воздвиг плотину (очень слабую ещё) против наводнения демократией худшей, чем в Америке (читали ли вы Торквиля? [он напугал меня] я ещё весь разгорячен его книгой и совсем напуган ею).
Что касается духовенства, оно вне общества [потому что борода-то – вот и всё] оно ещё бородато. [Его нигде не видно, ни в наших гостиных, ни в литературе, ни в]. Оно не принадлежит к хорошему обществу. Оно [не выше народа] не хочет быть народом. Наши государи сочли удобным оставить его там, где они его нашли. Точно у евнухов – у него одна только страсть – к власти. Потому его боятся. И [я знаю] кого-то [кто] несмотря на всю свою твердость, согнулся перед ним, в одном важном вопросе – [что в своё время меня взбесило].
[Вы из этого заключаете, что мы не] Религия чужда нашим мыслям и нашим привычкам ну и прекрасно, но не следовало этого говорить.
Ваша брошюра произвела, кажется, большое впечатление. Я не говорю о ней в обществе, в котором [нахожусь].
Что надо было сказать и что вы сказали – это то, что наше современное общество столь же презренно, сколь глупо; [что оно не заслуживает даже], что это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всему, что есть справедливость, право и истина; [это циничное презрение] [ко всему], что не является [материальным, полезным] необходимостью. Это циничное презрение к мысли, [красоте] и к достоинству человека. Надо было прибавить (не в качестве уступки [цензуре], но как правду), что правительство все-таки единственный Европеец в России [и что несмотря на всё то, что в нём есть тяжкого, грубого, циничного] И сколь бы грубо [и цинично] оно ни было, только от него зависело бы стать во сто крат хуже. Никто не обратил бы на это ни малейшего внимания.
[Завоевания [Игоря] Рюрика [и Олега] стоят завоеваний Нормандского Бастарда]. Юность России [развилась] весело прошла в набеги Олега и Святослава и даже [в том порядке вещей] в усобицах, которые были только непрерывными поединками – следствием того брожения и той активности, свойственных юности народов, о которых вы говорите в вашем письме.
Нашествие – печальное и великое зрелище – да, нашествие татар, разве это не воспоминание».
А теперь читаем «Историю Петра» Александра Сергеевича.
И делаем авторские заметки «на полях».
А. С. Пушкин:
Из очерка «Введение»
Ǥ 2.
Россия разделена на воеводства, управляемые боярами.
Бояре беспечные
Их дьяки алчные
Народ taillable а merci et miséricorde[25]
Правосудие отдалённое, в руках дьяков.
Подати многосложные и неопределённые.
Беспорядок в сборе оных.
Пошлины, и таможни внутренние.
а) притеснения
b) воровство
Внешняя торговля:
а) Арханг<ельск>ая младенческая
b) Персидская
с) Волга
Военная сила начинала получать регулярное образование.
Стрельцы, казаки, образ войны и вооружения.
Законы, более обычаи, нежели законы – неопределены, судьи безграмотные. Дьяки плуты.
Просвещение развивается со времен Бориса; правительство впереди народа; любит иноземцев и печется о науках. Духовенство. Его критический дух».
Управление большим государством, обречённым на дальнейшее имперское развитие, масштабу государства и имперской программы уже не соответствовало. Проблемная ситуация начала царствования Петра Великого задана Пушкиным точно.
А. С. Пушкин:
«Опозиция негодует:
1) на возведение на высокие степени людей из низкого звания, без различия с дворянами,
2) что государь окружил себя молодыми людьми, также без разбору,
3) что дозволяет им осмеивать бояр, наблюдающих старые обычаи,
4) что офицеров, выслужившихся из солдат, допускает к своему столу и с ними фамильярно обходится (в том числе – Лефорт),
5) что сыновей боярских посылает в чужие края для обучения художествам, ремеслам и наукам, недостойным дворянского званья,
6) что записывает их в салдаты и употребляет во всякие работы,
7) что дал князю Ромодановскому власть неограниченную. Всё сие бояре почитали истреблением знатных родов, унижением дворянства и безнравственностию.
Прочие причины негодования суть:
1) Истребления стрельцев.
2) Учреждение Тайной канц.<елярии>.
3) Данное холопьям дозволение доносить на господ, укрывающихся от службы – и описывание их имения в пользу доносителей.
4) Новые, разорительные подати.
5) Построение С.-Петербурга, чищение рек и строение каналов.
6) Военные суды, жестокость и невежество судей.
7) Отменение в определениях и приговорах изречения: государь указал, а бояре приговорили. Следствием сей меры было, говорит Штр.<аленберг>, то, что никто не смел государю говорить правды.
8) Славление Христа о святках, государя и первых бояр, ругательство веры, училище пьянства.
9) Принуждение, чинимое купцам, товары привозить в П.Б. и торговые казённые караваны в Пекин – разорительные для торговли.
10) Перемену русского платья, бритье бород, немецкие обычаи, иностранцы – причины мятежей и кровопролития.
11) Суд над царевичем».
За «сие» ругают Петра Великого и сегодня. Дескать, порушил самобытность русскую, делегитимизировал власть (боярскую, надо полагать), привнёс тлетворную западную культуру (пить и курить, конечно, нехорошо, но этим поддерживали себя в море и на войне моряки и солдаты). Зря построил Санкт-Петербург – надо было сдать его Гитлеру, а не защищать, зачем нам, варварам, мирового значения мегаполис… И так далее. И бороды, бороды, что дались ему эти бороды? А чтобы служащие люди государственные от попов отличались.
А. С. Пушкин:
«Густав Ваза, узнав, что королева Елисавета прислала ц<арю> Ивану Васильевичу пушки в подарок, жаловался ей на то. На большом сейме в Любеке 1563 году определено не впускать в Россию корабельных мастеров, что ими было исполнено, когда до 300 художников и мастеров прибыли было в Любек морем».
Глянь-ка, санкции европейские были уже тогда. Стратегия «сдерживания России» не сегодня родилась. Ну, так царь сам за корабельными мастерами поехал. И за художниками.
А. С. Пушкин:
«За посылание молодых людей в чужие края старики роптали, что гос.<ударь>, отдаляя их от православия, научал их басурманскому еретичеству. Жёны молодых людей, отправленных за море, надели траур (синее платье) (Фамильное предание)».
«Народ почитал Петра анти-Христом».
Скажем прямо – немногое для этого потребовалось. Таково было состояние нашей веры – искренней, но дремучей. Впоследствии Петра фундаментально обвинят в искажении «собственного» исторического пути России (как может исторический путь быть не собственным?) в сторону подражания Западной Европе и, тем самым, в сторону гибели. Между тем Петром руководила отнюдь не страсть подражания и любовь к иностранцам, а элементарный здравый смысл: не выдержим военной и промышленной конкуренции – просто исчезнем вместе со всей своей самобытностью. Проблема актуальна и сегодня.
Пётр решительно противопоставил обеим сторонам раскола новое содержание жизни и деятельности, того самого светского морального порядка, которого так стало недоставать Русскому государству. Раскол не исчез, он перешёл в скрытое, латентное течение, дал себя знать на дальних горизонтах исторического процесса, но Пётр пресёк его влияние на судьбу государства, хотя и не на народ. С теократическим наследием византийского извода и поиском вариантов отношений государства и церкви в его рамках было покончено – как с проблемой, которая сдерживала в неразрешимом круге противоречий развитие российской государственности.
А. С. Пушкин:
«Пётр замышлял о соединении Чёрного моря с Каспийским и предпринял уже ту работу».
А вот и создание гигантских, континентальных инфраструктур. В будущем будут Транссиб и космодром Байконур. А в прошлом, с этого момента и нашем, – ирригационные системы Египта и Вавилона. Когда «цивилизованное человечество» взялось за Суэцкий и Панамский каналы? Пётр мыслит технологическими мероприятиями создания территории, актуальными и сегодня.
А. С. Пушкин:
«Пётр звал к себе Лейбница и Вольфа, первому пожаловал почётный титул и пенсию. Лейбниц уговорил славного законоведца и математика Голдбаха Христиана приехать в Россию».
Впоследствии Ломоносов, в эпоху «людей Петра» после Петра, учился у Вольфа, к которому приехал сам. Отсюда пошла наконец-то наша Академия наук, прямое исполнение воли Петровой. А дальше русская земля стала рождать «собственных Платонов и Невтонов», как и предсказывал Ломоносов в своей оде.
А. С. Пушкин:
«Рассказывают, будто бы на третьем году его возраста, когда в день имянин его, между прочими подарками, один купец подал ему детскую саблю. Пётр так ей обрадовался, что, оставя все прочие подарки, с нею не хотел даже расставаться ни днём, ни ночью. К купцу же пошел на руки, поцаловал его в голову и сказал, что его не забудет. Царь пожаловал купца гостем, а Петра, при прочтении молитвы духовником, сам тою саблею опоясал. При сем случае были заведены потешные».
Вот когда и как появились потешные войска, из которых вырастут российские армия и флот! Вот когда и как определилось военное призвание государя!
Как трогательно и символично это отцовское благословение! Как же сирота по отцу смог стать великим царём? Увидим ниже.
А. С. Пушкин:
«Когда слабому здравием Феодору советовали вступить во второй брак, тогда ответствовал он: “Отец мой имел намерение нарещи на престол брата моего, царевича Петра, то же сделать намерен и я”. Сказывают, что Феодор то же говорил и Языкову, который ему сперва противоречил и наконец отвратил разговор в другую сторону и уговорил его на вторый брак. В самом деле, 1682 г. февраля 16, Феодор женился на Марфе Матвеевне Апраксиной, но в тот же год апреля 27 скончался, наименовав Петра в преемники престола (в чём не согласен Миллер. См. Оп.<ыт> тр.<удов Вольного российского собрания>. Ч. V, стр. 120). Царевичу Иоанну было 16 лет, а Петру 10 лет».
Выбор царя Фёдора, основанный на решении отца, – одно из немногих оснований, укрепивших Петра. В конце своей великой жизни Пётр включит этот опыт – а также свой собственный, в том числе трагедию с царевичем Алексеем – в концепцию свободного выбора монархом своего преемника. Эта концепция актуальна и сегодня, её ещё только предстоит освоить на систематической основе. Ельцин выбрал преемником Путина. В русской истории после Петра этот принцип не был усвоен, потому приходилось обеспечивать линию преемственности государства государственными «переворотами», происходили неизбежные цареубийства внутри самого царского дома.
А. С. Пушкин:
«Все государственные чины собрались перед дворцом. Патриарх с духовенством предложил им избрание, и стольники, и стряпчие, и дьяки, и жильцы, и городовые дворяне, и дети боярские, и гости, и гостиные, и чёрных сотен, и иных имён люди единогласно избрали царём Петра.
Патриарх говорил потом боярам и окольничим и думным и ближним людям, и они были того же мнения.
Пётр избран был 10 мая 1682 г., и в тот же день ему присягнули: царица Наталья Кирилловна наречена была правительницею, но чрез три недели всё рушилось. Боярин Милославский и царевна София произвели возмущение».
Внимание: избран. Избран. ИЗБРАН. Несомненен государственный ум и характер матери Петра, которая смогла вложить в материнскую любовь к сыну воспитание и обучение будущего великого царя. Второе – роль патриарха, церкви в воспроизводстве русской власти и государства. Патриарх и духовенство – организаторы выборов.
А. С. Пушкин:
«Мая 18. Стрельцы вручили царевне Софии правление, потом возвели в соцарствие Петру брата его Иоанна. 25 мая царевна правительница короновала обоих братьев. София уже через два года приняла титло самодержицы-царевны (иногда и царицы), называя себя во всех делах после обоих царей».
«София возвела любимца своего князя Голицына на степень великого канцлера. Он заключил с Карлом XI (1683) мир на тех же условиях, на коих был он заключен 20 лет прежде. Россия была в миру со всеми державами, кроме Китая, с которым были неважные ссоры за город Албазин при реке Амуре».
А вот и переворот. Всё в государстве было хорошо. Бывают такие моменты в истории. Софья употребила именно этот ресурс внешнего спокойствия для борьбы за личную власть, для этого ослабив государство. Такое будет случаться в нашей империи и в будущем. Именно эта борьба непосредственно выковала из Петра царя – он оказался готов к ней. Ослабленное государство в свою очередь стало пригодным материалом для реформы. Показали себя во всей красе стрельцы и бояре. С них Пётр и начнёт переборку устаревшего механизма государства.
А. С. Пушкин:
«Стрельцы получили денежные награждения, право иметь выборных, имеющих свободный въезд к великим государям, позволение воздвигнуть памятник на Красной площади, похвальные грамоты за государственными печатьми, переименование из стрельцев в надворную пехоту. Выборные несли сии грамоты на головах до своих съезжих изб, и полки встретили их с колокольным звоном, с барабанным боем и с восхищением. Сухарев полк один не принял участия в бунте.
Царевна поручила Стрелецкий приказ боярам князьям Хованским, Ивану Андреевичу и сыну его Феодору, любящим стрельцев и тайным раскольникам Аввакумовской и Никитской ереси. Вскоре после того (?) стрельцы под предводительством растриги попа Никиты производят новый мятеж, вторгаются в соборную церковь во время служения, изгоняют патриарха и духовенство, которое скрывается в Грановитую палату. Старый Хованской представляет патриарху и царям требования мятежников о словопрении с Никитой. Стрельцы входят с налоем и свечами и с каменьями за пазухой, подают царям челобитную. Начинается словопрение. Патриарх и холмогорский архиепископ Афанасий (бывший некогда раскольником) вступают в феологической спор. Настает шум, летят каменья (сказка о Петре, будто бы усмирившем смятение). Бояре при помощи стрельцев-нераскольников изгоняют наконец бешеных феологов. Никита и главные мятежники схвачены и казнены 6 июня. Царица Наталья Кирилловна, по свидетельству венециянского историка, удалилась с обоими царями в Троицкий монастырь. После того Пётр удалился в село Преображенское и там умножает число потешных (вероятно без разбору: отселе товарищество его с людьми низского происхождения). Старый Хованский угождал всячески стрельцам. Он роздал им имение побитых бояр. Принимал от них жалобы и доносы на мнимые взятки и удержание поможных денег. Хованские взыскивали, не приемля оправданий и не слушая ответчиков».
Вот как вооружённые силы оказываются развращены участием в смещении избранного царя, пусть и не полном. Такая армия нам не нужна. С ней не повоюешь – она больна политическими болезнями Древнего Рима, беременна Гражданской войной. Ясно различимо в этом эпизоде и политическое функционирование раскола. Описанный период вдохновил Модеста Мусоргского на сочинение оперы «Хованщина».
А. С. Пушкин:
«Петру I, бывшему по 12 году, дана была полная свобода. Он подружился с иностранцами. Женевец Лефорт (23 (?) годами старше его) научил его гол.<ландскому> (?) языку. Он одел роту потешную по-немецки. Пётр был в ней барабанщиком и за отличие произведён в сержанты. Так начался важный переворот, в последствии им совершённый: истребление дворянства и введение чинов».
Вот кто заменил Петру отца. И старших братьев. И опять спасибо мудрой матери. Так Пётр стал мужчиной. Очень важно и другое – вот это «истребление дворянства» и «введение чинов». Не властвовать должно было дворянство (боярщина), а служить. Как и было назначено Иваном III и Иваном IV. А для этого быть дворянству перемолотым государственным аппаратом, слитым с ним и растворённым в нём. На этом всякая мечта о боярской федерации и соответствующей феодальной демократии временно умерла. До современного Пушкину декабрьского мятежа 1825 года. Но это же (служба и сращивание с госаппаратом) сделало дворянство единой политической силой, которая, осознав себя, начнёт последовательно освобождаться от службы, навяжет государям утопию помещичьей опоры самодержавия.
А. С. Пушкин:
«Бояре с неудовольствием смотрели на потехи Петра и предвидели нововведения. По их наущению сама царица и патриарх увещевали молодого царя оставить упражнения, неприличные сану его. Пётр отвечал с досадою, что во всей Европе царские дети так воспитаны, что и так много времени тратит он в пустых забавах, в которых ему однакож никто не мешает, и что оставить свои занятия он не намерен. Бояре хотели внушить ему любовь к другим забавам и пригласили его на охоту. Пётр сам ли от себя или по совету своих любимцев, но вздумал пошутить над ними: он притворно согласился: назначил охоту, но приехав объявил, что с холопями тешиться не намерен, а хочет, чтоб господа одни участвовали в царском увеселении. Псари отъехали, отдав псов в распоряжение господ, которые не умели с ними справиться. Произошло расстройство. Собаки пугали лошадей: лошади несли, седоки падали, собаки тянули снуры, надетые на руки неопытных охотников. Пётр был чрезвычайно доволен – и на другой день, когда на приглашение его ехать на соколиную охоту господа отказались, он сказал им: «знайте, что царю подобает быть воином, а охота есть занятие холопское».
Не дураки были бояре. Осознавали, что их ждёт. Фёдора они так и свели в могилу. Но не только это понимал уже Пётр. К своим 12 годам он полностью освоил государственное мышление и себя мыслил исключительно государем. Как это возможно? Конечно, нужен гений, историческое чудо, дарованное русским. Но у чуда всегда есть человеческое исполнение. Надо думать, мать готовила своего сына к великой роли осознанно и умело – как Богородица своего. И Пётр опирался на мать в переломный момент, на суде. Она первая ему присягнула. Роль её ещё предстоит понять и достойно представить в русской истории.
А. С. Пушкин:
«Пётр занимался строением крепостей и учениями. Иоанн, слабый здравием и духом, ни в какие дела не входил. Вельможи, страшась ответственности в последствии времени, уклонились от правления – и царевна София правила государством самовластно и без противуречия».
Как потратила Софья драгоценное время своего регентства? Почему не нашла пути, который сблизил бы её с Петром? Зачем было ей быть ему врагом? Временщики не ставят стратегических вопросов. Её преследовала как возмездие слабость государства, ею же созданная. Попросту она оказалась аморальна для роли государыни.
А. С. Пушкин:
«Супруга царя Иоанна сделалась беременна: сие побудило царицу Наталью Кирилловну и приближённых бояр склонить и Петра к избранию себе супруги. Пётр 27 янв.<аря> (по друг.<ой летописи> 17) 1689 г. женился на Евдокии Феодоровне Лопухиной, и в следующем 1690 году родился несчастный Алексей.
Брак сей совершился противу воли правительницы. Пётр уже чувствовал свои силы и начинал освобождаться от опеки».
Опять очевидно стратегическое участие матери в судьбе Петра. Никогда Пётр не пенял матери за этот вынужденный брак, хотя жену первую и сослал впоследствии в монастырь. Пётр мать любил, уважал до самой её кончины и жить предпочитал с нею – в Потешном дворце отца. Не случайно дворец назван Потешным, потешных же в трёхлетнем возрасте завёл младшему сыну отец, Алексей Михайлович Тишайший. Это его слово, его идея. Как знал, что с самых малых лет придётся сыну самому – играя – учиться на царя. Без отца.
А. С. Пушкин:
«Пётр с обеими царицами, с царевной Наталией Алексеевной, с некоторыми боярами, с Гордоном, Лефортом и немногими потешными убежал в Троицкий монастырь. Гордон говорит: без штанов. Перед восходом солнца прискакал Щегловитый с убийцами, но, узнав об отсутствии царя, сказал, что будто приезжал он для смены стражи и поспешил обо всём уведомить царевну. Она не смутилась и не согласилась последовать совету князя Голицына, предлагавшего ей бежать в Польшу.
Скоро все приближённые к государю особы приехали к нему в Троицкий монастырь. Оттуда послал он в Москву указ к своим боярам и иностранцам быть немедленно к нему с их полками».
Боялся? А то! Ещё как. Кто сказал, что великие не боятся? Боятся. Но делают. Но лучше бы Софья боялась больше.
А. С. Пушкин:
«7 сентября, от имени обоих царей состоялся указ, чтоб ни в каких делах имени бывшей правительницы не упоминать.
Пётр выехал из монастыря и отправился в Москву. В с.<еле> Алексеевском встретили его все чины московские при бесчисленном множестве народа. Стрельцы от самого села до Москвы лежали по дороге на плахах, в коих воткнуты были топоры, и громко умоляли о помиловании. Пётр въехал в Москву 10 сентября и прямо прибыл к собору. От заставы до самого собора стояло войско в ружье. Пётр за спасение своё отслужил благодарственное моление. Перед ц.<арским> домом встретил его Иоанн. Оба брата обнялись и старший в доказательство своей невинности уступил меньшому всё правление, и до самой кончины своей (1696 г.) вёл жизнь мирную и уединённую.
Отселе царствование Петра единовластное и самодержавное».
То есть все три брата были до конца верны друг другу. Что говорит о достигнутом ином качестве русской властной традиции по сравнению с княжескими порядками прошлого, с междоусобицей и всеобщим нестроением под монголами. Русское государство присутствовало в братских отношениях, касающихся власти. Софья не поняла и не учла этого.
А. С. Пушкин:
«1695
Бояр.<ин> кн. Алексей Сем.<енович> Шеин с 31,000 осадил Азов. В сем отряде находился и государь. В первом действии взяты были две каланчи, коих пушки очищали Дон, через который пролегала тройная цепь. Одну из сих каланчей взяли новые салдаты приступом, вступив в воду по плечи. Другая, в коей было гарнизону 6,000 отборного войска, брошена была неприятелями. В ней найдено 21 пушка. Однакож осада была неудачна. 1) Пётр не имел ещё флота, коим мог бы препятствовать привоз воинских и съестных припасов (Воронежские корабли не были готовы). 2) В войске не было искусных инженеров, а начальствовавший артиллерией гв.<ардии> капитан голландец Яков Янсен, ночью заколотя пушки, бежал в Азов».
Петру 23 года. По советским понятиям – выпускник вуза, молодой специалист.
Первый блин комом. И не только этот – будут поражения под Нарвой и на реке Прут. К каждому противнику приноравливался Пётр, учился его побеждать. Этот принцип был положен – как метод работы – и в устройство нового государства.
А. С. Пушкин:
«19 июля русское войско заняло Азов – в нём найдено 96 пушек. Вслед за Азовом сдалась кр.<епость> Лютик – (в оной было до 40 пуш.<ек>).
Пётр, во всё время принимавший деятельнейшее участие в сражениях и в работах, повелел исправить укрепления и с австр.<ийскими> инженерами приступил к устроению гавани.
Пётр положил соединить Волгу и Дон и велел начать уж работы, положив таким образом начало соединению Чёрного моря с Каспийским и Балтийским».
Год прошёл – задача решена. Взят Азов. Вот и морская концепция России. Без морей не будет ни развития современного, ни империи, которая обязана иметь морские границы на всех сторонах света. Сегодня империя дополнятся Арктикой в целом – с северных вод исторически начинались морские пути России. Сегодня актуальным становится, помимо понятий акватории (поверхности моря) и территории, ещё и понятие морской территории – морского дна в нашем владении и под нашим контролем. Там – нефть и газ, стратегические коммуникации, а в будущем и поселения, базы.
А. С. Пушкин:
«Отсылая молодых дворян за границу, Пётр, кроме пользы государственной, имел и другую цель. Он хотел удержать залоги в верности отцев во время своего собственного отсутствия. Ибо сам государь намерен был оставить надолго Россию, дабы в чужих краях учиться всему, чего не доставало ещё государству, погружённому в глубокое невежество.
Скоро намерение государя сделалось известно его подданным и произвело общий ужас и негодование. Духовенство видело в сообщении с еретиками грех, воспрещаемый св.<ященным> писанием. Народ жадно слушал сии толкования и злобился на иноземцев, почитая их развратниками молодого царя. Отцы сыновей, отправляемых в чужие края, страшились и печалились. Науки и художества казались дворянам недостойным упражнением. Вскоре обнаружился заговор, коего Пётр едва не сделался жертвою».
Церковь же два столетия будет идти к тому богословскому, культурному, философскому уровню, когда потенциально сможет стать союзницей просвещения. Но не успеет – катастрофа февраля 1917-го поставит её перед лицом потрясений и испытаний и потребует нового мученичества.
А. С. Пушкин:
«Пётр поручил правление государства боярам кн. Ромодановскому и Тихону Никитичу Стрешневу, придав к ним в помощники бояр Льва Кир.<илловича> Нарышкина, князя Галицына (?) и к.<нязя> Прозоровского.
Князю Ромодановскому дан титул кесаря и величества, и Пётр относился к нему, как подданный к государю. Преобр.<аженский> и Семн.<овский> полк с несколькими другими (?) отданы под начальство боярина Шеина и Гордона. Учредив таким образом правление, Пётр отправился путешествовать».
Такое возможно только в развитой системе государственного обустройства власти и при появлении государственного аппарата нового типа. Ни один тиран или диктатор не может себе позволить ничего подобного. Тем более что государство находилось уже в процессе реформирования. Народ царя, может, и ругал. Но слушался. Царь есть царь. Ему видней.
А. С. Пушкин:
«Пётр выходил часто из коляски, обращая своё внимание на земледелие, срисовывал незнакомые орудия, расспрашивал и записывал.
…государь спешил в Голландию. Он отправил наперед известительную грамоту к Штатам, а сам, оставя посольство, <с> 7 из своих дворян отправился по почте в Амстердам и прибыл туда 14 дней прежде посольства.
Приехав нарядился он со своею свитою в матроз<с>кое платье и отправился в Сардам на ботике; не доезжая увидел он в лодке рыбака, некогда бывшего кор.<абельным> плотником в Воронеже; Пётр назвал его по имени, и объявил, что намерен остановиться в его доме. Пётр вышел на берег с верёвкою в руках и не обратил на себя внимания. На другой день оделся он в рабочее платье, в красную байковую куртку и холстинные шаровары и смешался с прочими работниками. Рыбак, по приказанию Петра, никому не объявил о его настоящем имени, Пётр знал уже по голландски, так что никто не замечал, или не хотел делать вид, будто бы его замечает. Пётр упражнялся с утра до ночи в строении корабельном. Он купил буер, и сделал на нём мачту (что было его изобретением), разъезжал из Амст.<ердама> в Сард.<ам> и обратно, правя сам рулём, между тем как дворяне его исправляли должность матрозскую. Иногда ходил закупать припасы на обед, и в отсутствии хозяйки сам готовил кушание. Он сделал себе кровать из своих рук и записался в цех плотников под именем Петра Михайлова. Корабельные мастера звали его Piter Bas,[4] и сие название, напоминавшее ему деятельную, весёлую и странную его молодость, сохранил он во всю жизнь.
Пётр жил в Сард.<аме> полтора месяца; после переехал он в Амст.<ердам> и, наняв близ Адмиралтейства домик, жил в нём под именем корабельного мастера. Тут заложил он собственными руками 60-ти пушечный корабль и ежедневно ходил на работу с топором за поясом. “Мы, последуя слову божию (писал он к патриарху от 10 сентября), бывшему к праотцу Адаму, трудимся; что чиним не от нужды, но доброго ради приобретения морского пути, дабы искусяся совершенно, могли возвратиться и противу врагов имени Иисуса Христа победителями, благодатию его, быть”».
Первый пример трудового элемента в самостоятельной государственной морали, до того чётко не выделенной на фоне морали церковной. Этот же трудовой элемент автоматически оказывается и элементом морали народной. В личном плане – воспроизведение подвига равноапостольного князя Владимира, только в профессии, а не вере, тем самым – воспроизводство и укрепление образца, личной традиции русских государей.
А. С. Пушкин:
«1699
Пётр занялся внутренними преобразованиями. Примером своим (и указами?) уменьшил он число холопей. Он являлся на улице с одним или тремя деньщиками, скачущими за ним. Бояре принуждены были распустить своих дворовых. Сии разжиревшие тунеядцы разбрелись, впали в бедность и распутство. Пётр, обещая им ненаказанность, призвал их в службу. Собралось их множество.
Рекрут набрано было до 30.032. Пётр из оных составил 29 полков пехоты и конницы. Полки разделены на 3 дивизии под начальством генералов Автонома Мих.<айловича> Головина, Вейда и кн. Репнина. Офицеры взяты из русских дворян, а отданы на обучение иностранцам. Войско одето было по немецкому образцу. Пехота имела мундиры зелёные с красными обшлагами, камзолами и штанами. А конница – синие, с красными же etc».
Ожирело долгое государство Ивана III. Бояре были, конечно, шокированы. Времена менялись быстрее, чем это можно было осознать. Конец стрельцов был неизбежен. Эта форма войска себя окончательно и очевидно изжила. Отсюда – проектирование и построение новых армии и флота.
А. С. Пушкин:
«Пётр, рассматривая роспись боярам и дворянам и видя многих неслужащих, повелел всех распределить по полкам, а других во флот, послав в Воронеж и Азов для обучения морск.<ой> сл.<ужбе>. Пётр обнародовал, чтоб никто не надеялся на свою породу, а доставал бы чины службою и собственным достоинством.
Шв.<едский> резидент Книпер-Крон в сильной ноте спрашивал о причинах заведения регулярного войска. Ему отвечали, что по уничтожении стрельцев, нужно было завести новую пехоту».
А вот и прямой деятельностный смысл государственной морали. Она легла в основу нового государственного устройства. И шведов напугала. Как показало будущее – не зря. И вот что важно. Иван III разбирался с князьями. Разобрался. С боярами тоже разбирался. Осталось разбираться ещё и Ивану Грозному. И на долю Петра хватило. Построенное на служении долгое государство Ивана III явно ослабило хватку, и элита массово от службы уклонялась.
А. С. Пушкин:
«Болезнь Лефорта тревожила государя. Он почти ежедневно посылал курьеров из Воронежа осведомляться о его состоянии. Наконец получил известие о его кончине. Пётр заплакал и сказал: я потерял лучшего друга, и в то время, как он более был мне нужен. Он в два дня прискакал в Москву и следовал за его гробом. Лефорт умер 1 марта, 43 лет от рожд.<ения>».
Личная трагедия царя – сестра стала врагом, а теперь как будто ещё раз умер отец. Ушли из жизни братья. На этом трагическое в жизни Петра не закончится – придётся казнить сына, наследника, а та единственная, которую любил, изменит ему перед самой его смертью. Но Пётр не подчинил свою работу и жизнь своей личной беде. Этого внутреннего Петра мы пока и не знаем толком. Русское пьянство оправдывалось и куда меньшим. А у Медного Всадника не спросишь, что он чувствует.
А. С. Пушкин:
«Пётр завоеванием Азова открыл себе путь и к Чёрному морю; но он не полагал того довольным для России и для намерения его сблизить свой народ с образованными государствами Европы. Турция лежала между ими. Он нетерпеливо обращал взоры свои на северо-запад и на Балтийское море, коим обладала Швеция. Он думал об Ижорской и Карельской земле, лежащих при Финском заливе, некогда нам принадлежавших, отторгнутых у нас неза<кон>но во время несчастных наших войн и междуцарствия.
Уже обиды рижск.<ого> губернатора казались Петру достаточным предлогом к началу войны. Молчание шведского двора в ответ на требования удовлетворения подавало к тому же новый повод».
Впоследствии мы увидим по тем сверхскромным с русской стороны условиям мира, которые неоднократно предлагал Пётр шведскому Карлу XII, в том числе перед последней решающей битвой, насколько опасным противником считал последнего Пётр. В конечном счёте Россия получила куда больше. Намного больше. Несопоставимо больше. Карл был авантюристом, военным предпринимателем, а не стратегом. А Пётр работал системно, стратегически, последовательно, государственно.
А. С. Пушкин:
«Повелено с наступающего года вести летоисчисление с рожд.<ества> Хр.<истова>, а уже не с сотв.<орения> мира, а начало году считать с 1-го янв.<аря> 1700 <года>, а не с 1-го сент.<ября>. Для доброго начинания приказано было в Москве все дома украсить зелёными ветвями (елкой) и друг друга поздравлять с новым годом и новым столетием (столетним веком). Никогда новое столетие от старого так и не отличалось».
«Народ однако роптал. Удивлялись, как мог государь переменить солнечное течение, и веруя, что бог сотворил землю в сентябре месяце, остались при первом своём летосчислении. В присутственных местах во всём государстве новое летосчисление было принято».
Когда мы собираемся у ёлки и говорим «С Новым годом!», то спасибо надо сказать Петру Великому. И вспомнить о нём. Он создал главный светский праздник русского народа, хотя народ поначалу и роптал. Вот она, настоящая ирония судьбы!
А. С. Пушкин:
«Пётр послал в чужие края на каз.<ённый> счёт не только дворян, но и купеческих детей, предписав каждому явиться к нему для принятия нужного наставления. Мещанам указал он учиться в Голл.<андии> каменному мастерству, жжению кирпичей etc. Дворянам приказал в Амст.<ердаме>, Лонд.<оне>. Бресте, Тулоне etc. обучаться астрономии, военной архитектуре etc. Своим послам и резидентам подтвердил он о найме и высылке в Россию учёных иностранцев, обещая им различные выгоды и своё покровительство. Русским начальникам предписал принимать их и содержать. Возвращающихся из чужих краёв молодых людей сам он экзаменовал. Оказавшим успехи раздавал места, определял их в разные должности. Тех же, которые по тупости понятия или от лености ничему не выучились, отдавал он в распоряжение своему шуту Педриеллу (Pedrillo?), который определял их в конюхи, в истопники, не смотря на их породу».
Вот оно, пресловутое «ручное управление». А каким оно может ещё быть, если система только создаётся? Этими самыми руками? По всей вероятности, в периоды модернизации государства управление и может быть только «ручным». Обновлённое государство ещё только строится и строится лично государем.
А. С. Пушкин:
«19-го авг.<уста> Пётр повелел шв.<едскому> резиденту Книпер-Крону через месяц выехать из Москвы, а кн. Хилкову объявить войну с объяснением причин оной и выехать в Россию. Объявив о том же во всех европейских странах через своих резидентов, Пётр однако присовокуплял, что он готов утвердить мир, если 1) шведск.<ий> двор даст ему удовлетворение за обиды, нанесённые посольству и Возницыну, и 2) если изо всех земель и городов, неправедно захваченных Швецией, король уступит ему одну Нарву (за что обещал он и удовлетворение), 3) если король удовлетворит союзников в праведных их требованиях.
Карл вспыхнул. Кн. Хилков был задержан, все служители от него отлучены, серебряная посуда отдана на монетный двор, секретарь посольства и все русские служители арестованы. То же воспоследовало со всеми русскими купцами, с их прикащиками и работниками (несколько сот чел.<овек>). Имения их конфискованы, и сами они, лишённые способов к пропитанию, были употреблены в тяжкие работы. Все почти умерли в темницах и в нищете. В объявлении о войне Карл называл царя вероломным неприятелем etc».
«Пётр однако всем шв.<едским> подданным позволил выезд из России, удержав одного резидента, который и сам просился остаться на полгода. Но и тот был в последствии отпущен с условием, чтоб освобождён был и Хилков (увидим, что Хилков умер в плену)».
Сволочи шведы. Подонки. С настоящими европейскими ценностями. Но нам, православным, подражать им не к лицу. У нас свой порядок. Божеский. У нас совесть есть. Обращаем внимание также на предложенные нами (!) условия мира.
А. С. Пушкин:
«23 cент.<ября> Пётр со своею гвардией прибыл под Нарву и повелел делать апроши и батареи…
Нарву бомбардировали. Несколько раз она загоралась. Надеялись на скорую сдачу города. Но у нас оказался недостаток в ядрах и в порохе. По причине дурной дороги подвозы остановились. Открылась измена. Бомбардирской капитан Гуморт, родом швед, бывший в одной роте 1-м капитаном с государем, ушёл к неприятелю. Пётр, огорчённый сим случаем, всех шведск.<их> офицеров отослал внутрь России, наградив их чинами, а сам 18 ноября на скоро отправился в Новгород, дабы торопить подвоз военных снарядов и припасов, в коих оказывалась уже нужда. Главным под Нарвой оставил он герцога ф.<он>-Кроа, а под ним генер.<ала> комиссара к.<нязя> Як.<ова> Фед.<оровича> Долгорукова.
Между ф.<он>-Кроа и Долгоруким произошло несогласие. Осаждённые, будучи хорошо обо всём извещены через изменника Гуморта, послали гонца к Карлу, уверяя его в несомненной победе и умоляя его ускорить своим прибытием.
Карл прибыл 18 (?) ноября с 18,000 (?) отб.<орного> войска и тотчас напал на наших при сильных снеге и ветре, дующем нашим в лице…
Первое нападение шведов было (вероятно по указанию Гуморта) на стрельцев, которых разбив без труда, шведы вломились в упомянутую линию, а за нею и дивизию Трубецкого, и близ неё стоявшие неск.<олько> полков дивизий Вейдовой и Головиной <не стоило труда> расстроить и прогнать.
Шведы, раздвоясь, пошли одни на дивизию Вейда, а другие на дивизию Головина. Первую было смяли, но храбрый Вейд успел её остановить и дал отпор. Победа могла ещё остаться на нашей стороне, но наша конница бежала, бросясь вплавь через Нарову; Вейд был ранен, чел.<овек> до 1,000 потонуло.
Дивизия же Головина не устояла ни 5 минут и бежала к мосту, который обрушился, и множество погибло тут же.
Неприятель, их преследуя, дошёл до двух гв.<ардейских> полков; тут шведы встретили неожиданный отпор: полки дивизии Головина успели присоединиться к гвардии и до самой ночи удерж<ив>али неприятеля, подкреплённого уже и частию войска, победившего дивизию Вейда.
Карл, видя себя посреди нашего войска (гвардии и дивизии Вейда), трубою дал знак своим к отступлению, а нашим к перемирию (показ.<ание> Шафирова). В ту же ночь посланный от Бутурлина предлагал шведам перемирие и на следующий день, и требовал свободного отступления. Следующие условия утверждены были Карлом:
1) Всем русск.<им> генералам, офицерам и войску с 6 полевыми пушками свободно отступить.
2) С обеих сторон обменять пленных и похоронить тела.
3) Всю тяжелую артиллерию и всю остальную полевую оставить шведам, всё же прочее, богаж полевой и офицерский etc. свободно с войском отвести. На сие генералы согласились, ибо войско было в крайнем расстройстве, сообщение между двумя отрядами пресечено, а переправа через реку затруднительна.
Наши генералы хотели слышать подтверждение договора из уст самого короля; Карл на то согласился. Условия повторены были в его присутствии, и в соблюдении договора король дал руку свою к.<нязю> Долгорукому.
Гвардия и вся дивизия Головина с военной казной, с оружием, с распущенными знаменами и барабанным боем, перешли через мост; остальные последовали за ними сквозь шведское войско. Тогда шведы на них напали, обезоружили, отняли знамёна – и потом отпустили за реку. Обоз был ограблен, даже некоторые салдаты были ими раздеты. Наши хотели противиться. Произошло смятение. Множество русских было убито и потоплено. Выговоренные пушки и амуниция были захвачены. Все генералы, многие офицеры и гражданские чиновники под различными предлогами удержаны в плену. Их обобрали, заперли в Нарве в холодном доме и, целый день продержав их без пиши, посланы в Ревель, а потом и в Стокгольм, где вели их в триумфе по улицам до тюрем, им определённых».
Вот теперь точно знаем, что сволочи и подонки. Верить им нельзя. Так что учиться Пётр будет у них военному делу, но никак не морали.
А. С. Пушкин:
«Из Нарвы распустил он [Карл] свои манифесты (3 дек.<абря> 1700 <года>), в коих возбуждал он россиян к бунту противу царя, описывая его жестокости etc., обещая всем свою королевскую милость и грозясь в случае ослушания истребить всё огнём и мечем. Но русские остались верны.
Пётр, получив известие о поражении, в то время, как он спешил под Нарву с 12,000 войска с амунициею и с военными снарядами, он не упал духом и сказал только: “Шведы наконец научат и нас, как их побеждать”».
Такое писал в листовках и Гитлер. Удивительно, что рассчитывал на эффект. Как, видимо, и Карл XII. И сегодня пишут. Это чуть ли не главное содержание сегодняшней «информационной войны». А для Петра повторилась азовская история с поражением. Но для того, чтобы превратить поражение в победу, потребовалось несколько больше, чем год.
А. С. Пушкин:
«1702
Наконец, сам Бор.<ис> П.<етрович> Шер.<еметев> в 1702 <г.> янв.<аря> 1 одержал под деревнею Ересфера полную победу над 7000 шв.<едов> под командою Шлипенбаха. 3000 неприят.<еля> легло на месте. Весь обоз и артилл.<ерия> были взяты в плен, взято 14 штаб и обер-оф.<ицеров>, унт.<ер>-оф.<ицеров> и рядовых 356. С нашей стороны убито до 1000.
Царь праздновал сию победу в Москве, и пожаловал Шереметева ф.<ельд> маршалом, а через Меншикова послал ему Андр.<еевскую> ленту.
9 февр.<аля> государь писал к Шереметеву и послал ему решения на 33 пункта».
Стратегия. Её очевидное присутствие у Петра. И отсутствие таковой у Карла XII. Чрезвычайно опасного субъекта. Плоды русской стратегии дадут себя знать – потребуется несколько напряжённых лет. И все эти годы надо быть тактически успешным, не совершить роковых ошибок, не подставиться. Работает Петрова стратегия. И тактика тоже. Наличие стратегии – важнейший фактор, определяющий конечный успех, невозможный без безупречной тактики. Как у Ивана III Великого, как у Ленина и как сегодня у Путина.
А. С. Пушкин:
«1701 года 16-го ноября скончался последний патриарх Адриян. Пётр, отложив до удобнейшего времени избрание нового патриарха, определил митр.<ополита> ряз.<анского> Стефана Яворского к управлению церкви, повелев ничего важного без ведома государя не решать.
Учреждение монастырского приказа (1701) подтверждено, а казна монастырей обращена в пользу отст.<авных> воинов.
Пётр принялся за духовенство: запретил пострижение прежде 50 лет. Монахиням велел заниматься рукоделием и смотреть за ранеными. Устроил при монастырях богадельни etc. etc. Ропот ужасно усилился. Появились подметные письма и пророчества, в коих государя называли анти-христом, а народ призывали к бунту. Пётр запретил монахам иметь в келлиях бумагу и чернила – и настоятели должны были отвечать за тех, коим сие дозволяли. Типографщик Талицкий, обличённый в напечатании подметных писем, был казнён с своими соучастниками (?)».
Решена судьба церкви. Отныне ей заниматься своим делом. Но реализация решения будет растянута во времени. Тактически.
А. С. Пушкин:
«1703
Посреди самого пылу войны, Пётр Великий думал об основании гавани, которая открыла бы ход торговле с северо-западною Европою и сообщение с образованностию. Карл XII был на высоте своей славы; удержать завоёванные места, по мнению всей Европы, казалось невозможно. Но Пётр Великий положил исполнить великое намерение и на острове, находящемся близь моря, на Неве, 16 мая заложил крепость С.-Петербург (одной рукою заложив крепость, а другой её защищая. Голик.<ов>.). Он разделил и тут работу. Первый болверк взял сам на себя, другой поручил Меншикову, 3-й – графу Головину, 4-й – Зотову (? канцлеру пиш.<ет> Голик.<ов>), 5-й – князю Трубецкому, 6-й – кравчему Нарышкину. Болверки были прозваны их именами. В крепости построена деревянная церковь во имя Петра и Павла, а близь оной, на месте, где стояла рыбачья хижина, деревянный же дворец на 9 саженях в длину и 3-х в ширину, о 2 покоях с сенями и кухнею, с холстинными выбеленными обоями, с простой мебелью и кроватью. Домик Петра в сем виде сохраняется и по ныне».
Строить новую столицу на ещё не закреплённой за собой территории, задолго до победы, в которую никто не верит, – это стратегия, подчеркнём ещё раз. И не только конкретная стратегия войны со Швецией, но историческая стратегия российского государства, русской обороны. Санкт-Петербург – не просто город, но целый стратегически укреплённый район. Страна, которой не было. Что был Петру этот проект? Первый русский мегаполис – такой как Лондон, Амстердам. Торговля, война, политика, цивилизация нуждаются в морских городах. Пётр их видел – не только корабли и морскую архитектуру. В самом начале XX века, к точке максимального развития и, одновременно, кризиса государства Петра, в Санкт-Петербурге были уже размещены головные офисы крупнейших деловых предприятий мира, таких, например, как «Сименс» (спасённый от банкротства русскими заказами на создание телеграфных линий).
А. С. Пушкин:
«Когда народ встречался с царём, то по древнему обычаю падал перед ним на колена. Пётр Великий в Петербурге, коего грязные и болотистые улицы не были вымощены, запретил коленопреклонение, а как народ его не слушался, то Пётр Великий запретил уже сие под жестоким наказанием, дабы, пишет Штелин, народ ради его не марался в грязи».
Опять-таки новая мораль. Причём государственная.
Пушкин:
«1704
Виц-адмирал Лошер вывел в Чудское озеро 13 фрегатов (98 пушек). Россияне не имели на том озере военных судов. Шерем.<етев> послал ген.<ерал>-м.<аиора> ф.<он>-Вердена с частью пехоты, повелевая ему при взломании льда эскадру из устья Амовжи не выпускать. Ф.<он>-Верден посадил войско своё на простые лодки и у города Кастерека напал на эскадру. 3 часа продолжалось сражение. Все фрегаты были полонены, кроме адмиралтейской, которую Лошер сам взорвал на воздух (взято пушек 98 (?) и 140 офиц.<еров> и матр.<осов>)».
Взяты Дерпт, Нарва и, 16 августа, Иван-Город.
«Карл XII скрежетал, но не хотел оставить Польши, не свергнув прежде короля Августа».
Ай да Пётр! Ай да… молодец! Просчитал Карла. Прочёл. Плюс спасибо большое Польше. И саксонцу Августу. Война – часть политики. И наоборот. Нарва – второй стратегический успех и первоначальная цель Петра – ею он был готов ограничиться при мирной договорённости. Тогда, в начале войны. Но не теперь. Теперь он смещает центр тяжести государства ещё дальше на север, который и дал нам возможности обороны. Для этого мы из Киева смещались сначала в Москву.
А. С. Пушкин:
«Пётр в Вышн.<ем> Волочке остановился, осмотрел реки Тверцу и Мсту, и определил соединить их, а тем и Балтийское с Каспийским, открыл таким образом Индии путь в П.Б. Он тут же повелел начать работу и сделал все нужные учреждения».
Хозяин морей. Не только в самом море, но и на суше. Сталин продолжит эту работу по строительству связующих континент каналов.
А. С. Пушкин:
«14 дек.<абря> имел он торж.<ественный> въезд в Москву».
«Знатнейшие люди всех сословий поздравляли государя. Народ смотрел с изумлением и любопытством на пленных шведов, на их оружие, влекомое с презрением, на торжествующих своих соотечественников и начинал мириться с нововведениями.
Тогда же изданы географические карты, в коих Пётр предозначил будущие границы России».
Будущие границы. Имеющий глаза пусть увидит. Это – проект и программа. А как мы знаем сегодня, «границы России нигде не кончаются» (В. Путин).
А. С. Пушкин:
«Пётр, желая мира, предлагал оный Карлу через бывшего при саксонск.<ом> дворе франц.<узского> министра Безенваля; на условиях, оставить царю Ингрию с городами Кроншлотом, Шлисс.<ельбургом> и П.Б. – На сие Карл ответствовал: о мире буду с царём говорить в Москве, взыскав с него 30 милль.<онов> за издержки войны. Министры шв.<едск>ие объявили намерение короля свергнуть Петра с престола, уничтожить регул.<ярное> войско и разделить Россию на малые княжества. Генер.<ал> Шпар был назначен уже московским губернатором и хвалился, что они русскую чернь (canaille) не только из России, но со света плетьми выгонят. Известен отзыв Петра: “Брат мой Карл хочет быть Александром” etc».
Вот и формула европейского плана в отношении России. Она и сегодня такова – уже под предводительством США. После того как США объявили себя победителями в «холодной войне», они сочли, что мы сами наконец-то развалимся и давний шведский план наконец-то реализуется – ими, а не шведами. А что, Пётр должен был считать, что шведы шутят? А Путин?
А. С. Пушкин:
«Разгром Левенгаупта под Лесным – долгожданный. Всё было поражено. Казаки и калмыки кололи ш.<ведских> беглецов в лесах и по болотам. Многие из них погибли даже от руки мужиков. Левенг.<аупт> почти один явился к королю с известием о своём поражении».
Чёрная метка Карлу. Или дохлая рыба. Но мы открыты к переговорам – и всегда были. Потом – с Наполеоном и Гитлером – будет по-другому. Какие уж там переговоры. Но вот сегодня, с нашими «партнёрами»… Очень, очень похожая ситуация. И модель её выработал Пётр.
А. С. Пушкин:
«Победу под Лесным Пётр называл потом матерью полтавской победы, последовавшей через 9 месяцев.
Шведы потеряли свою самонадеянность и презрение к русским.
На сию победу выбиты две медали. Мазепа утешал шв.<едского> короля и обнадеживал его победою. Феоф.<ан> поместил в Ист.<ории> своей одно из его писем. Дабы отвратить от себя подозрение и между тем и для заготовления для шв.<едов> запасов, он обнародовал универсалы, в коих увещевал жителей зарывать хлеб, деньги и имущества; в церквах повелел молиться о избавлении Малороссии от нашествия врагов православия. Эта излишняя хитрость повредила ему. Карл усумнился в искренности предателя, и народ, устрашённый и взволнованный, возненавидел шведов и остался твёрд в своем подданстве.
Карл в недоумении остановился лагерем на берегу Десны, и оставался без действия».
Гнать надо было Карлу от себя Мазепу. Из принципа. Чингисхан бы его немедленно казнил. И мы этот принцип усвоили. В самом общении Карла с Мазепой – грозный, шекспировский призрак поражения, в которое невозможно поверить.
А. С. Пушкин:
«Пётр, желая мира, велел Головкину переписаться с Пипером, требуя одного П.Б. с Ингрией и Нарвы, за что и обещал вознаграждение. Карл гордо отказал, повторяя прежний свой отзыв».
Последний раз предлагаем чертовски привлекательный вариант. Нет? Что ж, воля ваша. Кажется, и переговоры с США идут сейчас примерно так же.
Пушкин:
«Пётр избегал главного сражения; Карл отлагал оное до прибытия помощи из Польши и из Крыма. Но крымские татары остановлены были повелением султана; и от Польши король был отрезан. Шв.<едский> ген.<ерал> граф Дона, приняв на себя звание брандебургского посла, поехал было к Карлу; но был схвачен и привезён в Киев.
Пётр, подтвердив, как Шер<еметев>у, так и всем генералам, стараться изнурять шв.<едские> войска, избегая главного сражения, 12-го февраля с Менш.<иковым> уехал в Воронеж, куда и прибыл 14-го. Главным намерением его было вооружением сильного флота удержать Турцию и татар от союза со шв.<еда>ми».
«Пётр в Воронеже занимался кораблестроением. Во время Голикова хранился ещё в Воронеже маленькой образц.<овый> военн.<ый> корабль, сделанный его собств.<енными> руками».
А вот это уже игра мастера – финальная стратегическая комбинация. Карл ждёт. Пётр действует и притом в решающем направлении.
Пушкин:
«7 апреля (при вскрытии рек) Пётр отправил Меньшикова в армию, а 8-го спустил готовые корабли: 80-ти пушечн.<ый> Орел; 2-70-ти пуш.<ечных.> да 50-ти пуш.<ечный>, 1 – и яхту.
Малороссийские козаки и мужики вредили также неприятелю. Ген.<ерал>-маи.<ор> Крейц при переправе через Псол принужден был несколько возов и весь скот свой потопить и едва ушёл с Мазепиным имением и с остальным багажем. Полковн.<ик> Яковлев взял Переволоченскую крепость, занятую запорожцами, сжег оную, порубил до 1,000 чел.<овек>. Отряд донск.<их> казаков под Керебердою разбил также запорожцев, табором их овладел и слободу сжег, выжил шведов из Решетиловки и переколол многих при их переправе через Псол. – Беглецы умножились в шв.<едском> войске».
Будут партизаны и против Наполеона, и против Гитлера. И всё европейцы не перестанут удивляться, почему русский народ поддерживает своего государя (и государство), причём так эффективно, вместо того чтобы предать его и ринуться «под защиту» завоевателя. Может, потому что русский народ не страдает слабоумием?
Пушкин:
«Пётр получил известие, что Полтава осаждена, что Карл несколько раз уже приступал к городу и в сильной блокаде его держит и 31 мая по почте поехал в армию.
Мазепа уверял Карла, что взятие Полтавы привлечёт к нему Малороссию. В ней заготовлены были магазейны, (в коих шв.<еды> нуждались). Взятие Полтавы открывало королю сообщение с поляками, казаками и татарами и дорогу в Москву. Карл не сумневался в своём счастии, в коего он всегда верил (по наущению Фрелинга, замечает Голиков, веровавшего в предопределение).
Нам необходимо было усилить Полт<авск>ий гарнизон. Меншиков принял это на себя.
В воинск.<ом> совете положено освободить Полтаву, без генер.<ального> сраж.<ения>, приближаясь к ней апрошами, и 16-го июня начались работы. Но шведы своею поперечною линиею до того нас не допустили, да к тому же реки и болота были препятствиями.
Осажденные письмами, бросаемыми в пустых бомбах, дали знать, что у них недостаток в порохе, и что неприят.<ель> уже вкопался сквозь вал и в полисад.
Пётр собрал Совет 16-го июня. В нём положено, перешед реку, дать генеральн.<ое> сражение, как единственный способ освободить город».
Вот и конец тактике. Наступил момент истины. Тут тактика и стратегия сходятся в одну точку ветвления исторического процесса. Это и о нашем сегодняшнем дне и противостоянии с Западом. Надо знать, когда именно, в какой день и час следует радикально поменять поведение. Многолетнее уклонение от генеральной битвы себя исчерпало. Но Пётр был уже к ней готов – и объективно, и субъективно. В результате всё решилось очень быстро. Как будто и не было всех долгих лет напряжённых усилий и изворотливой политики борьбы со шведом.
А. С. Пушкин:
«27 июня
Пётр объехал со своими генералами всю армию, поощряя солдат и офицеров, и повёл их на неприятеля. Карл выступил ему на встречу; в 9-ом часу войска вступили в бой. – Дело не продолжалось и двух часов – шведы побежали.
На месте сражения сочтено до 9,234 убитыми. Голиков погибшими полагает 20.000, на 3 мили поля усеяны были трупами. Левенгаупт с остальными бежал, бросая багаж и коля своих раненых. Ушедших было до 16,000, а с людьми разного звания до 24,000.
В начале взяты в плен генерал-маиор Штакельберг и Гамильтон, генерал-фельдмаршал Рейншильд, принц виртембергский с множеством офицеров и тысяч солдат; 2,900 наших были освобождены. Пленные пригнаны в лагерь.
В шанцах взяты шведский министр граф Пипер с тайными секретарями Цыдельгельмом и Дибеном, весь королевский кабинет с несколькими миллионами денег, весь обоз и проч.
Карл, упавший с качалки, был заблаговременно вынесен и увезён к Днепру. – Он соединился с войском своим под Переволочною – тут оставил он его и бежал в турецкие границы с несколькими сот драбантов и с генералами Лагерскроном и Шпаром.
В полтавское сражение король имел 31 полк, свою гвардию, лейб-драгунов, лейб-регимент и драбантов, волохов, запорожцев и мазепинских сердюков 2,000. Всего более 50,000, одних шведов до 40,000. Наших было более, но всё было решено первой линией (10,000 войска). Мы потеряли бригадира Феленгейма, полковника его Лова и Нечаева, 37 штаб и обер-офицеров, 1305 унтер.<-офицеров> и рядовых. Ранены Рен, бригадир Полонский, 5 полковников, 70 штаб и обер-офицеров и 3,214 унтер-офицеров и рядовых.
Пётр пригласил несколько генералов к себе обедать, отдал им шпаги и пил за здоровье своих учителей. Шведские офицеры и солдаты также были угощены и проч.
В тот же день послал он Гольцу приказ всячески не допускать короля соединиться с польским его войском и пересек рассылкою лёгких войск все дороги из Турции.
Князь Голицын и Боур преследовали бегущих. На другой день Пётр послал к ним в помощь Меншикова и занялся погребением убитых офицеров особо, рядовых в одну общую могилу. Войско стояло в строю. Полковые священники отпевали тела. Пётр плакал и сам при троекратной стрельбе бросил первую горсть праха, 29-го, день своих имянин, Пётр угощал опять пленников, а 30-го отправился в след Меншикову и прибыл в Переволочную. Уже неприятель без бою отдался Меншикову, имевшему не более 9,000. Число сих пленных было 24,000. Пётр повелел выдать им провиант».
Пленных угощали. С почестями. Не грабили. Не убивали. Не вели в кандалах. Как это делали шведы с нашими. Легко ли это было? На фоне похорон павших друзей, товарищей, соратников, коих оплакивали. Мы – не они. Мы, русские – другие. Это надо твёрдо и всегда помнить.
А. С. Пушкин:
«Карл бежал к Очакову, но его туда не впустили; русские его преследовали живо: 1) Переяславский полк Томора (Тамара?) первый нагнал его, взял в плен генерал-аудитора, ген. – кр.<игс>-комиссар<а>, 3 офицер.<ов> и 60 рядов.<ых>. 2) В Велиже взято 8, убит.<о> 30. 3) Бригадир Кропотов убил до 200 и взял 260 (в том числе ген.<ерал>-ауд.<итора>). 4) Генерал-маиор Волконский догнал короля при Днестре. Король успел переправиться с малым числом и остальные 200 чел. были убиты, в плен взяты 4 оф. и 209 ряд., многие перетонули. Король приехал в Бендеры. Паша принял его с пушечной пальбою».
Пётр … своими руками заложил 54 пушечный корабль “Полтава” и 7-го декабря поехал в Москву дождаться Меншикова в селе Коломенском, так же и поляков и пленных; учредил порядок торжественного въезда наподобие римских триумфов и 21-го вошёл в Москву при пушечной пальбе, колокольном звоне, барабанном бое, военной музыке и восклицании на конец с ним примирённого народа: здравствуй, государь, отец наш!»
Пётр добился принятия его государства народом, хотя последний и не стал частью государства, не получил политической роли. Значение этого принятия едва ли не больше, чем геополитические приобретения. Таким же образом и власть большевиков окончательно легитимизирована была Великой Победой 1945 года. Внутренняя политика есть проекция и продолжение внешней. Обратная последовательность в логике действий ведёт к поражению государства и исчезновению народа из истории мира. А вот продолжительное сидение в Турции, в Бендерах дорого стоило Карлу, стратегически оказавшись эквивалентно пленению.
Потом будет завоевание Петром шведской Финляндии. Приобретение нынешнего Дагестана и Азербайджана, проект присоединения Грузии и открытия торговли по реке Куре. Тяжелейшее поражение от турок на реке Прут, едва не стоившее нам всех азовских (а заодно и скандинавских) приобретений. Но история уже была направлена другим путём, нежели предполагал Карл XII, король шведский, нашедший свою смерть при безумном нападении на Норвегию на 37-м году жизни. А ведь Карл всерьёз собирался, покорив Россию и отдав Украину Польше при своём ручном польском короле, далее завоевать Германию (сравним: Гитлер после нас собирался решить вопрос с Британией).
Нет у западной цивилизации никакого другого проекта будущего, кроме проекта мирового господства. Никогда не было, нет и сейчас. Более никто после Карла не пытался покорить Россию, не собрав перед тем под своей властью в кулак все страны Европы. Эти попытки совершили Наполеон и Гитлер. Один нёс нам «буржуазные свободы». Другой – биологическое уничтожение и превращение оставшихся в живых в рабочий скот. Но мы не собирались рассматривать их «предложения» по существу. Они были врагами и в этом качестве были уничтожены. Нашей военной компетенцией в системном сдерживании западноевропейской цивилизации мы обязаны долгому государству Петра Великого. Именно для этого Пётр и стал «европейцем».
А. С. Пушкин:
«1718
Царевич был обожаем народом, который видел в нём будущего восстановителя старины. Опозиция вся (даже сам к.<нязь> Яков Долгорукий) была на его стороне. Духовенство, гонимое протестантом царём, обращало на него все свои надежды. Пётр ненавидел сына, как препятствие настоящее и будущего разрушителя его создания».
Очевидный изъян наследственной монархии. Поэтому она далеко не всегда бывает наследственной на деле, даже если таковой считается.
А. С. Пушкин:
«22 майя 1718 <года> в первый раз Котлин остров назван от Петра Кронштатом в письме к Апраксину».
«Дело царевича, казалось, кончено. Вдруг оно возобновилось… Пётр велел знатнейшим военным, статским и духовным особам собраться в Петербург (к июню).
В майе прибыл обоз царевича, а с ним и Афросиния.
Доказано было, что несчастный утаил приложение, что писано о нём из Москвы».
«Царевич более и более на себя наговаривал, устрашённый сильным отцем и изнеможённый истязаниями. Бутурлин и Толстой его допрашивали. 26 майя объяснил он слово ныне в письме к архиереям, им написанное, зачёркнутое и вновь написанное. Несчастный давал ему по возможности самое преступное значение».
«Гражданские чины, порознь, объявили единогласно и беспрекословно царевича достойного смертной казни.
Духовенство, как бабушка, сказало на двое».
«25 <июня> прочтено определение и приговор царевичу в Сенате.
26 <июня> царевич умер отравленный.
28 <июня> тело его перенесено из крепости в Троицкий собор.
30 <июня> погребён в крепости в присутствии Петра.
Есть предание: в день смерти царевича торжествующий Меншиков увез Петра в Ораниенбаум и там возобновил оргии страшного 1698 года».
Это Шекспир. Точнее, у Шекспира такого нет. Дело государево не может быть подвержено риску, даже через семью.
А. С. Пушкин:
«Пётр на подобие шведских и датских учредил коллегии».
Собственно, это уже и есть современное государственное управление, иерархия служащих, работающих на основании знания. От «Государства» Платона сделан шаг к идеальному чиновничеству Макса Вебера. Дальше всё определяется качеством такого аппарата управления – кадрами, способами работы, управленческим мышлением. Если же этот аппарат превращается в сервис власти, вставшей над государством, то его существование и работа обеспечиваются коррупцией и воровством. Сервис недёшев, он должен «зарабатывать». Царский государственный аппарат времён Николая II был в этом отношении почти идеален. Больше государства – меньше коррупции и воровства.
А. С. Пушкин:
«1721
Достойна удивления: разность между государственными учреждениями Петра Великого и временными его указами. Первые суть плоды ума обширного, исполненного доброжелательства и мудрости, вторые нередко жестоки, своенравны и, кажется, писаны кнутом. Первые были для вечности, или по крайней мере для будущего, – вторые вырвались у нетерпеливого самовластного помещика.
NB. (Это внести в Историю Петра, обдумав.)»
Да, именно так – обдумав. Первые – проект. А вторые – неизбежное столкновение проекта с людьми своего времени, но не времени проекта, принадлежащего будущему. В эпоху Сталина это так же заметно.
А. С. Пушкин:
«По учреждении синода духовенство поднесло Петру просьбу о назначении патриарха. Тогда-то (по свидетельству современников графа Бестужева и барона Черкасова) Пётр, ударив себя в грудь и обнажив кортик, сказал: “Вот вам патриарх”».
Разрублен Петром гордиев узел противоречий между государством и церковью, узел мучительных заблуждений русской теократии на византийский манер. Система власти у нас своя, русская. Византия погибла, а мы нет. И не собираемся. Равноапостольный князь Владимир принимал византийскую веру, но никак не власть.
А. С. Пушкин:
«Сенат и синод подносят ему титул: Отца Отечества, Всероссийского Императора и Петра Великого. Пётр недолго церемонился и принял их».
Что потом признали и шведы. Пётр завершил создание империи, начал которую после монгольского нашествия и владычества Иван III, а другие государи продолжали строить.
А. С. Пушкин:
«1722
Пётр был гневен. Не смотря на все его указы, дворяне не явились на смотр в декабре. Он 11 янв.<аря> издал указ, превосходящий варварством все прежние, в нём подтверждал он своё повеление и изобретает новые штрафы. Нетчики поставлены вне закона».
Дворяне и далее будут последовательно уклоняться от службы. Добьются впоследствии вольностей не служить. Восстанут за «республику и конституцию» – из тех же мотивов. И простые клерки их переживут – госслужащие останутся и при советском строе. Те самые, созданные Петром. Работники управления. Уже из народа. Ведь из него их начинал брать и Пётр.
А. С. Пушкин:
«19-го янв.<аря> учреждена в Москве полиция; дан указ оберполицмейстеру (кому?)».
Все современные государства – полицейские. И не надо бояться человека с ружьём. Бояться надо человека с компьютером.
А. С. Пушкин:
«24 янв.<аря> издана табель о рангах (оную изучить)».
А уж как её будут изучать сами ранжируемые! Ранги стали абсолютной системой отсчёта социальных статусов. А аристократическая и церковная иерархии – относительными.
А. С. Пушкин:
«5 февраля Пётр издал манифест и указ о праве наследства, т. е. уничтожил всякую законность в порядке наследства и отдал престол на произволение самодержца.
По его воле напечатана была книга: “Правда воли монаршей в определении наследника державе своей”».
Этот принцип воспроизводства власти и государства завещан и нам. Пётр его выстрадал. И знал, что по-другому это не работает. Это главная обязанность русского государя – определить себе преемника. Сегодня его утверждает народ.
Достоевский не случайно называет Пушкина родившимся за сто лет петровской реформы самосознанием русского человека. Пётр – и в этом суть его программы – вовсе не подражать собирался европейцам, как его умаляют его гонители, и даже не учиться у них, как это определял он сам. Пётр стремился исчерпывающе понять европейцев, лишь частью себя перевоплотиться в них и таким способом и победить их в войне, и превзойти духовно. А превзойдя – примирить (таково было его отношение к Карлу XII – он оплакал Карла). Пётр предупредил возникновение всякого русского взгляда на цивилизацию Европы не только «снизу вверх», но также и «сверху вниз». В Пушкине как человеке, рождённом долгим государством Петра, Достоевский видит культурно уникальную в мировом масштабе способность и самого Пушкина, и каждого русского человека:
«…наш поэт представляет собою нечто почти даже чудесное, неслыханное и невиданное до него нигде и ни у кого. В самом деле, в европейских литературах были громадной величины художественные гении – Шекспиры, Сервантесы, Шиллеры. Но укажите хоть на одного из этих великих гениев, который бы обладал такою способностью всемирной отзывчивости, как наш Пушкин. И эту-то способность, главнейшую способность нашей национальности, он именно разделяет с народом нашим, и тем, главнейше, он и народный поэт. Самые величайшие из европейских поэтов никогда не могли воплотить в себе с такой силой гений чужого, соседнего, может быть, с ними народа, дух его, всю затаённую глубину этого духа и всю тоску его призвания, как мог это проявлять Пушкин. …нигде ни в каком поэте целого мира такого явления не повторилось. Это только у Пушкина, и в этом смысле, повторяю, он явление невиданное и неслыханное, а по-нашему, и пророческое, ибо… ибо тут-то и выразилась наиболее его национальная русская сила, выразилась именно народность его поэзии, народность в дальнейшем своём развитии, народность нашего будущего, таящегося уже в настоящем, и выразилась пророчески. Ибо что такое сила духа русской народности как не стремление её в конечных целях своих ко всемирности и ко всечеловечности? Став вполне народным поэтом, Пушкин тотчас же, как только прикоснулся к силе народной, так уже и предчувствует великое грядущее назначение этой силы. Тут он угадчик, тут он пророк.
В самом деле, что такое для нас петровская реформа, и не в будущем только, а даже и в том, что уже было, произошло, что уже явилось воочию? Что означала для нас эта реформа? Ведь не была же она только для нас усвоением европейских костюмов, обычаев, изобретений и европейской науки. Вникнем, как дело было, поглядим пристальнее. Да, очень может быть, что Пётр первоначально только в этом смысле и начал производить её, то есть в смысле ближайше утилитарном, но впоследствии, в дальнейшем развитии им своей идеи, Пётр несомненно повиновался некоторому затаенному чутью, которое влекло его, в его деле, к целям будущим, несомненно огромнейшим, чем один только ближайший утилитаризм. Так точно и русский народ не из одного только утилитаризма принял реформу, а несомненно уже ощутив своим предчувствием почти тотчас же некоторую дальнейшую, несравненно более высшую цель, чем ближайший утилитаризм, – ощутив эту цель, опять-таки, конечно, повторяю это, бессознательно, но, однако же, и непосредственно и вполне жизненно. Ведь мы разом устремились тогда к самому жизненному воссоединению, к единению всечеловеческому! Мы не враждебно (как, казалось, должно бы было случиться), а дружественно, с полною любовию приняли в душу нашу гении чужих наций, всех вместе, не делая преимущественных племенных различий, умея инстинктом, почти с самого первого шагу различать, снимать противоречия, извинять и примирять различия, и тем уже выказали готовность и наклонность нашу, нам самим только что объявившуюся и сказавшуюся, ко всеобщему общечеловеческому воссоединению со всеми племенами великого арийского рода. Да, назначение русского человека есть бесспорно всеевропейское и всемирное. Стать настоящим русским, стать вполне русским, может быть, и значит только (в конце концов, это подчеркните) стать братом всех людей, всечеловеком, если хотите. О, всё это славянофильство и западничество наше есть одно только великое у нас недоразумение, хотя исторически и необходимое. Для настоящего русского Европа и удел всего великого арийского племени так же дороги, как и сама Россия, как и удел своей родной земли, потому что наш удел и есть всемирность, и не мечом приобретённая, а силой братства и братского стремления нашего к воссоединению людей. Если захотите вникнуть в нашу историю после петровской реформы, вы найдёте уже следы и указания этой мысли, этого мечтания моего, если хотите, в характере общения нашего с европейскими племенами, даже в государственной политике нашей. Ибо, что делала Россия во все эти два века в своей политике, как не служила Европе, может быть, гораздо более, чем себе самой? Не думаю, чтоб от неумения лишь наших политиков это происходило. О, народы Европы и не знают, как они нам дороги! И впоследствии, я верю в это, мы, то есть, конечно, не мы, а будущие грядущие русские люди поймут уже все до единого, что стать настоящим русским и будет именно значить: стремиться внести примирение в европейские противоречия уже окончательно, указать исход европейской тоске в своей русской душе, всечеловечной и воссоединяющей, вместить в неё с братскою любовию всех наших братьев, а в конце концов, может быть, и изречь окончательное слово великой, общей гармонии, братского окончательного согласия всех племен по Христову евангельскому закону!»[26]
Пётр I ворвался в гущу европейской политики в момент, когда европейская цивилизация и культура приближались к наивысшей точке развития. Это и была классическая Европа. Вершина покоряет и сама должна быть покорена. Этой вершиной является весь европейский XVIII век, конец которому – а одновременно и началу европейской деградации и упадка – положил первый узурпатор Наполеон. Автор применения артиллерии против городской толпы, блицкрига и экспорта революции был уничтожен ещё этой живой классической Европой, но открыл дорогу так называемому прогрессу – последовательной ликвидации всего, что не служит развитию науки и техники, которые работают на капитал и одновременно являются его высшим выражением. То есть ликвидации культуры. Быть человеком стало неперспективно. Немодно. Непрогрессивно. Всё должно отныне стать машиной. Общество. Индивид. Государство.
От всего человеческого повеяло омерзительной для прогрессистов невыносимой древностью – тысячелетиями прошлого, тогда как внимание деятелей уже концентрировалось на актуальном, на сиюминутном – от курса акций до политического скандала. Христианская вера мешает? Значит, её нужно обессмыслить, превратить в ничего не значащий ритуал, в крайнем случае в частную этическую концепцию. Был, мол, такой человек, Христом звали (Гегель. «Жизнь Иисуса»). Девятнадцатый век готовил теоретическую базу для практического геноцида века двадцатого – при внешних признаках благополучия и гуманистического славословия. Ликвидация конкретных людей готовилась и осуществлялась под лозунгами величия, свободы и самодостаточности «человека абстрактного».
Пётр видел Европу ещё восходящей к зениту своей славы. Европу мы догнали, перегнали и завоевали, рассматривая её только как культурный образец, так же как рассматривал Византию св. Владимир. Социальной зависимости, власти над нами со стороны Европы Пётр (как и князь Владимир) не предполагал. После того как культурный приоритет Европы начал уходить в прошлое, советский проект изменил роли с точностью до наоборот. Европе пришлось догонять Советскую Россию с её цивилизационной инновацией, народным государством.
Пётр желал просвещённого правления – и оно наступило со всей определённостью уже в образе Екатерины Великой, немки, сделавшей из себя русскую царицу, обратившейся в русскую – как равноапостольный князь Владимир обращался из язычества в христианскую веру. Три Александра и два Николая достойным образом продолжили эту традицию, причём в том же направлении двигались – с разной степенью успеха – и правящий класс, и государственный аппарат, дополняя и подталкивая друг друга.
Непросвещённым остался народ, брошенный на произвол судьбы среди своих вероучительных неурядиц, разлагаемый продолжающимся расколом и как бы окормляемый церковью, отодвинутой (и самоустранившейся) от национальной интеллектуальной стратегии, бросившейся вдогонку лишь к концу XIX века. Попытки русской интеллигенции «идти в народ» с целью образовать его были программой целиком утопической – народ этой жертвы не принял, государство её не поддержало.
Чем более развитым становилось государство Петра, тем менее народным оно было, тем большая нагрузка по поддержанию единства социального целого ложилась на личность государя. Это перенапряжение не прошло даром. У всего есть предел. Зародилась и стала общественно допустимой (декабрь 1825-го) идея убийства царя, а потом была уже и реализована. Когда век сменился и очередная война оказалась мировой – невиданной доселе бессмысленной мясорубкой, способной поставить под сомнения любые человеческие установления и традиции, – нигилистический террор малых групп против царей соединился с критической массой народного недоверия престолу.
Пётр опирался на народную незыблемость самодержавия в несопоставимо большей степени, чем на веру и церковь. Этот ресурс народной веры царю в 1917 году был полностью исчерпан. Вопрос о вере был поставлен заново – и весь потенциал антихристианской человекобожеской ереси, копившийся на Западе в течение XVIII и XIX веков, хлынул в русское сознание и развернул народную веру в сторону войны с Богом (а не просто умаления веры) в считанные годы. Обновленческие потуги части русского клира привели к ещё большей трагедии, поскольку «союзников» и «попутчиков» революция уничтожает в первую очередь и с особой жестокостью. Смена веры и государственных устоев обрушились на нас на исходе государства Петра одномоментно. Поэтому Европа, а теперь уже и США, приготовились пожинать плоды распада и окончательной гибели русского мира и русского народа. Им представлялось, что подобный двойной кризис пережить невозможно.
Долгое государство Петра – политически, культурно, социально оформленная русская ойкумена, признанная внутри и вовне империя, – расширялось к своим стратегическим географическим пределам (и впервые поставило для русских вопрос о них), приобретая окраину – зону неустойчивого имперского освоения и относительной или вовсе условной ассимиляции территорий и народов.
Всякая империя имеет такие границы, осознанно отказываясь от завоевания всего мира, даже если подобные мотивы и двигают некоторыми из императоров. Римляне установили эту границу как Лимес и Адрианов вал (часть Лимеса на территории современной Великобритании). Китайский император приказал сжечь многочисленный китайский флот. Так выразилось решение китайской стратегии остановить непосредственное расширение. За границами империи – только её влияние. То же в своё время сделали и США, прекратив войну с Мексикой. Империи воспроизводятся – если воспроизводятся – в логике достаточности.
Государство Петра мыслило своей идеальной границей Проливы (Босфор и Дарданеллы), соединяющие Чёрное море со Средиземным, что предполагало бы окончательное решение турецкого вопроса и овладение Константинополем. Теперь уже не ради «Третьего Рима», а чтобы покончить с Турцией и запереть для европейцев черноморское пространство. На пороге достижения этой, конечной уже в теории цели территориального продвижения – на пороге Царьграда – мы стояли при окончании Русско-турецкой войны 1878 года при Александре III. Тогда нас остановила английская угроза. И до 2014 года с переменным успехом мы двигались назад, испытывая на себе «дыхание окраины».
Польша, Прибалтика, Финляндия, Грузия, Украина бежали от нас в 1917–1918 годах – при помощи и под прикрытием немецкого вторжения и внутреннего кризиса, спровоцированного военным напряжением. Были по-разному возвращены – кроме Финляндии (от неё вернули меньшую часть, зато надёжно) – после окончательного решения нами немецкого вопроса в 1945-м всей объединённой мощью коммунистической политической монополии и русского народа. Но так и остались проблемной окраиной, полем борьбы с внешним влиянием и внутренним национализмом. Эти страны остались естественным стратегическим пределом империи. В ядро континентальной имперской России они не входят. Нужны ли они ей и в каком качестве – вопрос открытый, но никак не судьбоносный для воспроизводства и развития Русского государства. Поляк З. Бжезинский выдумал, что Россия якобы не может быть империей без Украины. Почему не без Польши? Государство Петра решило вопрос о достаточной территории России и вывело нас к проблеме внутреннего развития, проблеме народности империи и государя, той самой «народности», которую так неосторожно постулировал Уваров, выдавая желаемое за действительное. Прежде чем мы рассмотрим новую идеологическую теорию, которая пришла в долгом государстве Петра Великого на смену формуле «Москва – Третий Рим», отметим результаты геополитического рывка, заложенного Петром в программу развития долгого Русского государства.
II.2.3. Россия становится геополитическим игроком
Очевидное сейчас и совершенно новое тогда качество государства Петра Великого по отношению к государству Ивана Великого – приобретённый (завоёванный и построенный) статус державы (одной из очень немногих), определяющей судьбы мира.
Разгром Швеции был только первым шагом. То, что русские смогли разбить лучшую, как до того считалось, армию мира, выглядело из Европы как удивительная случайность (повезло) и, соответственно, чрезвычайная русская наглость. Правда, тянувшаяся не один год, что для одной лишь наглости как-то многовато. Ладно. Очень нужен этой России выход к морям. Пусть подавится. Торговать-то как-то нужно. Но вот начиная с Екатерины Великой русское государство отвечает уже не только за себя, но и за то, каким будет мировой порядок. Потребуется сто лет развития долгого государства Петра, чтобы стало ясно, что ни одна проблема и ни один вопрос в Европе (а по тем временам это значило – и в мире) без России решаться не может и решён не будет. Зафиксировано это было в решениях Венского конгресса 1815 года и в формуле «Европейского концерта», который более 40 лет будет определять всю геополитику. И даже после того как Крымская война отказала России в роли дирижёра «Европейского концерта», слова канцлера Горчакова «Россия сосредотачивается» были во всех столицах восприняты как грозное предостережение.
Ведь «Европейский концерт» был первой за всю историю мира системой международных отношений, первым международным правом и порядком, созданным не просто при участии России, а в результате её победы над Наполеоном. Россия остановила реализацию проекта мирового господства Наполеона, а вместо него предложила «многополярный мир», как мы сказали бы на сегодняшнем языке. Победу пыталась присвоить Британия со «своим» Ватерлоо, но мы-то знаем, что конец узурпатору пришёл в горящей Москве и на ледяной Березине. И это русские оккупировали Париж в течение трёх лет. Александр I заложил русскую традицию гнать интервентов до их столицы и там фиксировать результаты войны.
Всего примерно за полвека до разгрома Наполеона глава тайной дипломатии и внешней разведки Людовика XV граф Шарль-Франсуа де Брольи писал королю Франции:
«Что касается России, то мы причисляем её к рангу европейских держав только затем, чтобы исключить её из этого разряда, отказывая ей даже в том, чтобы помыслить об участии в европейских делах… Нужно заставить её погрузиться в глубокий летаргический сон, и если иной раз и выводить её из этого состояния, то лишь путём конвульсий, например, внутренних волнений, заблаговременно подготовленных».
Это вполне оформленная и осознанная позиция и концепция европейского отношения к России[27]. Следует понимать и помнить, что не изменилась она и сегодня.
Именно с этой концепцией имела дело Екатерина Великая. Эта концепция была ей понятна, и у императрицы не было никогда никаких иллюзий относительно того, как в Европе («цивилизованном мире») относятся к России. И то, что государыней в России стала европейка (немка) по происхождению, публично объявившая своей главной мечтой – быть русской, сыграло свою роль в становлении России как европейской (мировой) державы. Европейка Екатерина прекрасно понимала и отношение европейцев к России, и их методы принятия решений, и способы действий. Она обладала необходимым знанием Европы и необходимой рефлексией по отношению к европейцам. Возможно, уже более мощной, чем у Петра Великого. Усвоив европейский способ мышления с детства, она могла смотреть на него со стороны, из внешней позиции, которую специально и целенаправленно осваивала, – позиции русской государыни.
Внешнеполитические успехи правления Екатерины невозможно переоценить. Присоединены Новороссия и Крым, границы России отодвинуты далеко на запад – как никогда до этого. То, как Екатерина работала с европейскими «вольнодумцами и диссидентами» начиная с Вольтера, – это продуманная и расчётливая политика «мягкой силы», как мы сказали бы сегодня. Не он её учил, а она его. При всём уважении. Но мягкая сила ничто без силы военной и экономической. Суворов и Ушаков решают проблемы там, где дипломатия Панина и Безбородко не справляется. Кутузов воспитывается и как дипломат, и как полководец, который победит Наполеона. Разгромлена Турция. Русские эскадры хозяйничают в Средиземном море. Австрия и Пруссия действуют только с учётом российских интересов. Разделы Польши – европейская инициатива. Екатерина отвечает на неё нехотя, понимая, что всю Польшу отдавать немцам нельзя, – вопрос же в том, где именно пройдёт граница с Европой. Окончательно этот раздел будет оформлен только на Венском конгрессе Александром I. Этот же вопрос о границах с ненавидящей нас, побеждённой нами Европой будет решать Сталин, предварительно таким же образом в 1939 году «Молотовым по Риббентропу», а потом окончательно в 1945-м на Ялтинской конференции с Рузвельтом и Черчиллем.
Уже при Екатерине II, несмотря на весь европейский снобизм и презрение «цивилизованной» Европы к «русским варварам», страны Европы не могут не учитывать интересов России и вынуждены с ними считаться заблаговременно. «Не знаю, как будет при вас, а при нас ни одна пушка в Европе без позволения нашего выпалить не смела», – сказал канцлер Безбородко, принимая на службу молодых дипломатов. С таким положением дел Европа, конечно, мириться не хотела.
Нашествие объединённой узурпатором Европы было попыткой уничтожить Россию как единственную преграду на пути европейских проектов мирового господства. В первой половине XX века это попытаются сделать немцы, а во второй (с продолжением в новый век) – США. Не случайно одним из ключевых положений Венского конгресса было решение об отказе от войн, направленных на полное уничтожение, то есть расчленение и ликвидацию государств-противников. Это была русская рефлексия опрокинутых планов Наполеона.
Одного осознания нам не хватило при создании Венской системы международных отношений и международного права. Понимания роли колоний. Не было у России колоний, и не планировала она их иметь. Как и вообще не стремилась к власти над миром, будучи подлинной империей (а не колониальной), то есть такой, которая ищет и знает свои границы. Поэтому Венская система не регулировала колониальный вопрос. В котором по-прежнему царил произвол и исключительно самоприсвоенное право сильного, а не складывающееся международное право. И окончательно разрушит Венскую международную систему именно колониальный вопрос, он же в будущем – главная причина Первой мировой войны. Именно из колоний черпали «развитые» страны стартовый ресурс для опережающего – по отношению к России – экономического рывка, который на Западе принято объяснять исключительно той самой повышенной «цивилизованностью», едва ли не врождённым европейским «опережающим развитием».
Радикально демократическую (и по сегодняшним меркам) конституцию Швейцарской конфедерации пишет русский государь Александр I. Нейтральный статус Швейцарии утвержден на Венском конгрессе по нашей инициативе. Позитивному опыту Швейцарии, заданному русским подходом к её будущему и подтверждённому историей, после Второй мировой последуют Финляндия и Австрия. Их нейтралитет сыграет огромную позитивную роль и для них самих.
В XIX веке Россия de facto уже и сама становится федерацией. Царство Польское и княжество Финляндское – субъекты этой федерации со своими конституциями. Что и позволило сохранить и Польшу, и Финляндию как таковые. Интересно, что Польша, став независимой, объявила Россию врагом немедленно, а Финляндия – нет. Хотя последняя «персональная» война у Финляндии была с Россией в 1940-м, а у Польши – в 1920-м. Финны понимают, что это русские сделали из них государство после семи веков шведского владычества. Польша и сегодня видит только один смысл своего существования – вредить России. Там не забыли польскую оккупацию Москвы до 1612 года и собственные планы воевать с СССР на стороне Гитлера. Мечта быть империей «от моря до моря» и сегодня является польской геополитической манией. Польше пытаются подражать страны Прибалтики и сегодняшняя Украина. Может быть, потому что мы слишком по-дружески с ними обращались. Пока.
Начиная с правления Екатерины II Россия использует своё могущество не только в собственных интересах, но и часто в ущерб себе, в интересах человечества. Так было и по итогам войны 1812 года, и по итогам Второй мировой в 1945-м. И сейчас мы действуем так же, защищая почти полностью уничтоженное американцами международное право, которое мировому гегемону, каковым они себя считают, совсем не нужно. Это мы делаем не потому, что не понимаем, что происходит. Наоборот, очень хорошо понимаем. Можно ли было в XIX веке урегулировать все колониальные вопросы и споры путём развития венской системы «Европейского концерта»? Не исключено. Но мировая война (в двух актах) показалась более простым и быстрым способом решения этих проблем. Сегодня распределение ядерного оружия сдерживает такой подход, и это даёт маленький шанс на политическое развитие Ялтинско-Потсдамской системы, которого не было у системы Венской.
II.2.4. Формула «Православие. Самодержавие. Народность». Эксцесс русского славянофильства
Мы не можем пройти мимо формулы официальной имперской государственной идеологии «Православие. Самодержавие. Народность», введённой в правление государя Николая I. К середине XIX века эта идеология получила почти официальное название «официального народничества». Уваров, скорее всего, не был её автором (по крайней мере его очевидным предшественником был адмирал Шишков[28]). Но он был тем государственным деятелем, который придал ей завершенность и ввёл её в оборот, сначала в сфере образования и воспитания (возглавив Министерство просвещения), сделав её впоследствии обязательной для всего госаппарата и патриотических «партий», то есть чем-то почти само собой разумеющимся.
Формула сама по себе стала темой десятилетиями продолжавшегося верноподданнического словотворчества, «мыслей», которые издавались к государственным юбилеям и праздникам, включались в тексты разного рода заявлений, призывов, адресов.
Приведём примеры из типичного сочинения эпохи:
«Всмотритесь ближе в основной характер нашего народа при встрече Высочайших Особ: с каким восторгом обнаруживается эта радость, эта сыновняя, не имеющая границ почтительность»[29].
Далее автор, разумеется, излагает подвиг Ивана Сусанина, отвратившего польских убийц от местонахождения юного Михаила Романова. Опера Глинки «Жизнь за царя» действительно станет основой «правительственных концертов» на длительное время.
Автор прославляет благотворительность дворянства в отношении нищих, убогих, больных. Это проявление любви к народу автор почитает достаточным[30].
Умиляется любви народа к церкви, формулировка при этом специфическая: «Повсеместная любовь нашего народа к благолепию храмов Божиих известна… На дороге, среди городов, сёл – увидев храм, часовню или крест, – всякий обнажает голову и знаменуется крестом».
Вопрос об отношении к церкви в тексте обходится дальним кругом. Слово «церковь» просто не употребляется. Разумеется, ничего не говорится о расколе, как и о каких-либо проблемах веры вообще.
То есть «мысли, обращённые к юношеству» (как характеризует жанр своего сочинения сам автор), заключаются в умилении и благоговении перед незыблемыми основами государства. То есть в манифестации веры в веру народа в царя, в православную веру и сложившийся порядок общественных отношений. Что-то вроде веры «в кубе». Восприятие формулы «ПСН» на низовом уровне не содержит никакого понимания того, как укреплять «П», «С» и в особенности «Н».
Рецепция формулы ПСН в кругах интеллигенции продолжалась до самого конца долгого петровского государства. Сын одного из основоположников славянофильства Алексея Степановича Хомякова – Дмитрий Алексеевич Хомяков посвятил проблеме формулы ПСН и связанной с ней идеологии серьёзное исследование, показав, как минимум, что саму формулу можно и понимать, и использовать очень по-разному. Его обстоятельный труд с соответствующим, повторяющим саму формулу названием полностью увидел свет только в 1906–1908 годы в периодическом издании, то есть уже в ходе волнений 1905–1907 годов, явно подвергающих формулу ПСН как минимум эмпирическому сомнению.
Поразмыслить, как оказалось, очень даже есть о чём:
«Д. А. Хомяков исходит из того, что славянофилы, уяснив настоящий смысл “Православия, Самодержавия и Народности” и не имея времени заниматься популяризацией самих себя, не дали “обиходного изложения” этой формулы. Автор показывает, что именно она есть “краеуголие русского просвещения” и девиз России-русской, но понималась эта формула совершенно по-разному. Для правительства Николая I главная часть программы – “Самодержавие” – “есть теоретически и практически абсолютизм”. В этом случае мысль формулы приобретает такой вид: “абсолютизм, освященный верою и утверждённый на слепом повиновении народа, верующего в его божественность”.
Для славянофилов в этой триаде, по Д.А. Хомякову, главным звеном было “Православие”, но не с догматической стороны, а с точки зрения его проявления в бытовой и культурной областях. Автор считает, что “вся суть реформы Петра сводится к одному – к замене русского Самодержавия – абсолютизмом”, с которым оно не имело ничего общего. “Абсолютизм”, внешним выражением которого стали чиновники, встал выше “народности” и “веры”. Созданный “бесконечно сложный государственный механизм под именем царя” и лозунгом самодержавия, разрастаясь, отделял народ от царя. Рассматривая понятие “народность”, Хомяков говорил о почти полной “утрате народного понимания” к началу XIX века и естественной реакции на это славянофилов.
Определив смысл начал “Православия, Самодержавия и Народности”, Хомяков приходит к выводу, что именно “они составляют формулу, в которой выразилось сознание русской исторической народности. Первые две части составляют её отличительную черту. Третья же – “Народность”, вставлена в неё для того, чтобы показать, что таковая вообще, не только как русская… признаётся основой всякого строя и всякой деятельности человеческой”. Эти и подобные им заключения Хомякова позволяют утверждать, что ограничивать историческое значение деятельности А.С. Хомякова и его немногочисленных единомышленников лишь борьбой с “западниками” в узких рамках середины XIX века значит лишать себя ясного понимания того, что в это время решалась судьба тысячелетней русской истории»[31].
Очень любопытно. «Народность», по Хомякову (сыну Хомякова) – самый проблемный элемент формулы. То ли то, что есть сумма первых двух элементов, связь с которыми утрачена государством, то ли нечто всеобщее, подразумеваемое, само собой разумеющееся, естественно данное.
А откуда вообще взялась сама формула ПСН? Несомненно, ей предшествовал лозунг русских военных, идущих в атаку «За веру и царя!», который в 1812 году был введён на знак Государственного ополчения Императора Александра I, то есть народного военного формирования, созываемого в случае высокой военной опасности. Ко времени Николая II на тот же знак вошло и уже и «Отечество», и формула стала полной: «За веру, царя и отечество!», что как минимум логично после Отечественной войны с французами, Крымской с англичанами, французами и турками и других судьбоносных для страны военных кампаний. А народ – это все, кто под этим лозунгом идут в атаку и жертвуют своей жизнью. Они не в формуле, они с формулой.
Перевод формулы духоподъёмной в верноподданническую сопровождается «объективацией народа». Сам народ при этом не спросили. Ещё более важно, что пользуется формулой теперь уже не народ, а правящий класс. Кого и в чём он хочет при этом убедить?
Нельзя не обратить внимания на специфически русское происхождение славянофильства. Все славянские народы, кроме русских, то есть не ставшие единым народом империи, никакого славянофильства, как идеологического явления, не создали.
Методологической и теоретической основой славянофильства стало вовсе не обращение к каким-то русским или славянским культурным корням – всё это выступало только как материал и средство. Славянофильство стало искусственной реализацией на нашей почве философии и поэтики немецкого романтизма, поэтому его противостояние «западничеству» по-своему является недоразумением. Вот как описывает эту ситуацию покойный профессор А.В. Пыжиков:
«Суть романтизма как самостоятельного течения общественной мысли – в противостоянии классицизму, пропитанному аристократическим духом и долгое время оставшемуся законодателем европейской моды в политике. Именно этот идейный источник дал жизнь новым научным школам, которые приступили к серьёзному изучению национальных историй, народных языков, традиций и т. д.
…Ряд германских государств, и в первую очередь Пруссия, взяв на вооружение взгляды романтизма, поставили в центр идеологической архитектуры идею нации, которая с помощью религии и церкви сплачивается вокруг монархов. Мысль выглядеть не просто правителем, а “отцом” народа не могла оставить равнодушным Николая I.
…Страстный почитатель всего немецкого, император решил апробировать новые форматы на российской почве. Тем более что главный идеолог той поры – министр просвещения граф С.С. Уваров – был большим поклонником немецкой романтической школы.
…Для цельности замысла требовалось подтянуть до надлежащего уровня третье звено – народ… На практике это вылилось в общественное и литературное лицемерие, так называемый “квасной” патриотизм – изъявление взаимной любви власти и мужика через православие… Поразительно, но творчество великого русского писателя (Пушкина. – Примеч. авт.) было признано вредным, не отвечающим народному духу. Авторы “Маяка” предостерегали общественность от чрезмерного увлечения поэтом, утверждая, что если бы в России появилось больше таких Пушкиных, то она попросту погибла бы…
…немецкий романтизм вдохновлял в ту пору не только государственные власти России. Он послужил основой для такого общественного движения как славянофильство. Его идеологи, А.С. Хомяков, И.В. Киреевский, П.В. Киреевский, К.С. Аксаков и др. находились под влиянием романтической школы, усматривая в народе эстетический источник (не этику. – Примеч. авт.), а началом искусства считали веру и язык… Западных просветительских идей славянофилы не принимали, утверждая, что это не нужно российскому народу, который всегда был верен монархии. Тем не менее, Николай I, проводя политику официальной народности, не стал опираться на данную группу интеллектуалов, а предпочёл более управляемые бюрократические механизмы»[32].
Вот что получается: народность после Петра I реально была присуща только одному элементу русского государства – самому государю. Ни церковь, ни тем более государственный аппарат и дворянский правящий класс, вольный не служить, к народности никакого отношения не имели. Чиновники и помещики были скорее антинародны. И во всей государственной конструкции народность государя должна была компенсировать ненародность остальных государственных элементов. Это явная сверхэксплуатация роли государя, которая закончится падением престола. Термин «народность», поставленный в формуле ПСН в один ряд с «самодержавием» и «православием», обозначал не наличие, а отсутствие требуемого качества государства. Долгое государство Петра I его никогда не приобретёт. Государи будут опасаться даже и за отношение народа к самим себе. Им не хватит доверия к народу.
Николай I, скорее всего, понимал это обстоятельство. Вопрос впервые исследовался – чего не случалось ни до, ни после того. Исследователем, деятельность которого организовывал В. Даль, автор классического словаря народного русского языка и секретарь Министерства внутренних дел, был немец Август фон Гакстгаузен, выполнивший полевые социологические исследования[33] в 1843 году (в 1830–1838 годы он делал такую же работу для прусского законодателя). Результаты педантично изложены в его труде «Исследования народной жизни России»[34], увидевшем свет в 1847–1852 годы, и были доведены до сведения Николая I. Речь шла о проблеме куда более глубокой, нежели дворянский бунт 1825 года, с которого началось царствование. Вот некоторые заключения, к которым пришёл дотошный немецкий исследователь, объехавший русские земли:
«Доставши в Петербурге всё необходимое и приготовившись совсем к этому важному путешествию, автор выехал в путь из Москвы весною 1843 г. Прежде всего он отправился на север, осмотрел часть обширной лесной области; затем повернул к Волге, проехал на восток до Казани, потом на юг до Саратова, повернул в чернозёмную местность – в Пензенскую, Тамбовскую, Воронежскую, Харьковскую губернии; далее чрез Екатеринослав проехал в степныя пространства до Керчи в Крыму; из Керчи предпринял небольшое путешествие в южнокавказския земли, объехал Крым и берегом достиг Одессы. Из Одессы он отправился в Подолию и Волынию, доехал до Киева и через Чернигов, Орёл и Тулу вернулся в ноябре месяце в Москву…
…При этих изследованиях нужно иметь в виду тот принцип, что сельския учреждения, как в отношении к владению землёй, так и в отношении к правам лиц, зиждутся на основах, особенных у каждаго народа. Только совершенно ознакомившись с последними, можно верно понять первыя…
…Но как отличается старославянская или русская община от европейскаго понимания этого слова! Европейская община представляет искусственное собрание людей, предписанное сверху, – людей, случайно живущих вместе и совместная жизнь которых подчинена установленным правилам. В России община есть семейный организм; в первобытныя времена она составляла обширную патриархальную семью, да и теперь ещё, по крайней мере, отвлечённо она представляет одну семью, связанную общею собственностью, со старшиною во главе.
…В последние 140 лет в России сильно распространилась новейшая цивилизация. Высшие классы получают западноевропейское воспитание и образование; все государственныя учреждения заимствованы с Запада. Законодательство приняло не только характер, но и форму европейских законодательств; но всё это отразилось только на высших классах. Западная цивилизация не проникла в нижние слои русскаго народа, в его нравы и обычаи; его семейная и общинная жизнь, его земледелие и главным образом способ поземельнаго владения сохранились вне всякаго влияния иноземной культуры, законодательства и почти вне правительственного вмешательства[35].
…Автор этого сочинения пробыл в России с небольшим год и потому не хочет выдавать себя за человека, изучившего русский народный быт во всей его полноте. Но он может чистосердечно сознаться, что он приступил к своему труду без предубеждений, что он относился к нему с любовью, потому что он издавна привык относиться с глубочайшим благоговением и любовью ко всякой свежей, простой, неизвращённой жизни.
…Тогда как все страны Западной Европы должны быть по их историческому развитию причислены к феодальным государствам, Россия должна быть названа патриархальным государством.
Это обстоятельство вызывает неисчислимыя последствия и разъясняет существенныя стороны государственнаго и социальнаго состояния России.
Русская семья есть микрокосм русскаго государства. В русской семье господствует полное равенство прав; но, пока она не разделена, она подчинена отцу, а после его смерти – старшему брату, который один распоряжается неограниченно всем имуществом и даёт каждому члену семьи столько, сколько найдёт нужным. Та же семья, только в больших размерах, есть русская община. Вся земля принадлежит семье или общине. Отдельный член ея имеет только право пользования землёю и притом так, что каждый вновь родившийся член общины получает равныя права со всеми остальными членами.
Поэтому вся земля делится равномерно между всеми живыми членами общины для временнаго пользования ею, и дети не наследуют участка отца. Сыновья требуют себе участка земли (равнаго участкам других членов) не в силу права наследства, а в силу личных прав, как члены общины. Община также имеет своего отвлечённаго отца в старшине, которому она, безусловно, повинуется.
…По традиционному народному воззрению, Россия представляет одну большую семью с царём во главе, которому одному вручена власть надо всем и которому все, безусловно, повинуются. Ограничение царской власти совершенно немыслимо для русскаго народа. “Чем может быть ограничен отец, кроме божеских законов?” – говорит ещё до сих пор простой народ, так же как говорил при избрании Романовых 230 лет тому назад. Все тогдашния и позднейшия попытки ограничить царскую власть были безуспешны, потому что не согласовались с политической верой народа. Поэтому в отношении к простому народу русский царь занимает такое положение, какого не занимает ни один другой монарх, но положение его как императора русскаго государства ничем не разнится от положения других государей.
Так как каждый русский селянин принадлежит к какой-нибудь общине и как член общины имеет равномерный участок земли, то в России нет пролетариата.
Во всех государствах Западной Европы существуют предвестники социальной революции против богатства и собственности. Ея лозунг – уничтожение наследства и провозглашение прав каждаго на равный участок земли. В России такая революция невозможна, так как эти мечты европейских революционеров имеют уже своё реальное осуществление в русской народной жизни.
…заработная плата в России непомерно возросла; сравнительно со всеми остальными условиями она нигде так не высока, как в России. Цены на сырые земледельческия продукты стоят чрезвычайно низко внутри России в губерниях, отдалённых от европейских хлебных рынков и лишённых хороших путей сообщения.
Ясно, что при высоте заработной платы все земледельческия работы обходятся очень дорого, так что сельское хозяйство составляет промышленность наименее вознаграждающую. И в самом деле, если обрабатывать землю наймом, то выгоды никакой не будет. Вследствие этого, земледелие в России во всех своих отраслях идёт вяло и небрежно и не только не улучшается, но даже ухудшается. Оно ещё более ухудшилось бы, если бы не поддерживалось ещё барщинным хозяйством, крепостными людьми. Поэтому фабричная деятельность составляет одно из могущественнейших препятствий для освобождения крестьян, которое становится, однако, мало-помалу существенною необходимостью во всей России.
С первобытных времён во многих губерниях России существуют ремесленныя производства, которыя, опираясь на русскую общину, образуют нечто вроде фабричных артелей. Они, в действительности, представляют то, что сенсимонистския теории выставляли за образец для Европы. Правительство из пристрастия к новым фабрикам слишком мало обращало до сих пор внимания на эти народныя ремесленные артели.
…Обширная Россия, не уступающая в величине всей остальной Европе, лежащая между четырёх морей, заселена совершенно однородным, здоровым и сильным народом.
Русские разделяются на два племени – на великороссов и малороссов, но языки их менее отличаются друг от друга, чем нижнегерманский от верхнегерманскаго языка. Тридцать четыре миллиона великороссов образуют самую многочисленную и самую однородную народную массу в Европе. В русском народе нет никаких задатков к распадению, сепаратизму, напротив, в нём развито общее чувство единства народа и Церкви, как ни в каком другом. Только в малороссах, богаче одарённых умственными силами, заметно лёгкое стремление к отделению и некоторое нерасположение к великороссам, но и те крепко держатся единства русской державы. Верхние слои этого народа в течение столетия получили европейское образование, но не национальное, не вытекающее из развития своего народа. По отношению к образованию в России находятся как бы два различных народа. Но в настоящее время и низшие классы при непомерном развитии промышленности получили также большое стремление к интеллектуальному развитию, и величайшей задачей правительства будет дать правильное направление этому стремлению и потребности. Этим направлением может только руководить духовенство, но оно само нуждается предварительно в более практическом образовании».
Можно утверждать жёстко: царь в России всегда оставался народным – пока существовал. А вот государственный аппарат и правящий класс, которые вместе с царём составляли государство в целом, народными не были. И не могли быть в долгом государстве Петра. Тем самым закладывался конфликт между монархом и его собственным государственным аппаратом, а также и дворянством, а не только между государством и народом. Дворянство и аппарат, при направляющей и организующей роли купцов и промышленников (и за бюджетные деньги), в следующем веке добились отстранения Николая II от самодержавной власти.
Нельзя не сказать, конечно, и о принципиальном смысловом изъяне самоназвания славянофилов. Ничего хорошего ни славянство, ни особая любовь к нему для русского государства, для России, для русских не сулило и не сулит. Имперская идеология русского государства и русского народа оставила славянство в далёком историческом прошлом – одновременно с созданием первого русского государства Ивана III. Судьба большинства славян в течение длительного времени – быть под игом, от которого русские освободились навсегда. Русским может стать каждый – это доказал весь ход русской истории. Русскими становятся, принимая русскую идеологию и традицию. Это свойство цивилизаций, а не национальных государств. Гениальный социолог, политолог и идеолог, историк будущего Фёдор Михайлович Достоевский писал по славянскому вопросу следующее:
«…по внутреннему убеждению моему, самому полному и непреодолимому – не будет у России, и никогда ещё не было, таких ненавистников, завистников, клеветников и даже явных врагов, как все эти славянские племена, чуть только их Россия освободит, а Европа согласится признать их освобожденными!
И пусть не возражают мне, не оспаривают, не кричат на меня, что я преувеличиваю и что я ненавистник славян! Я, напротив, очень люблю славян, но я и защищаться не буду, потому что знаю, что всё точно так именно сбудется, как я говорю, и не по низкому, неблагодарному, будто бы, характеру славян, совсем нет, – у них характер в этом смысле как у всех, – а именно потому, что такие вещи на свете иначе и происходить не могут.
Начнут же они, по освобождении, свою новую жизнь, повторяю, именно с того, что выпросят себе у Европы, у Англии и Германии, например, ручательство и покровительство их свободе, и хоть в концерте европейских держав будет и Россия, но они именно в защиту от России это и сделают.
Начнут они непременно с того, что внутри себя, если не прямо вслух, объявят себе и убедят себя в том, что России они не обязаны ни малейшею благодарностью, напротив, что от властолюбия России они едва спаслись при заключении мира вмешательством европейского концерта, а не вмешайся Европа, так Россия проглотила бы их тотчас же, “имея в виду расширение границ и основание великой Всеславянской империи на порабощении славян жадному, хитрому и варварскому великорусскому племени”.
Может быть, целое столетие, или ещё более, они будут беспрерывно трепетать за свою свободу и бояться властолюбия России; они будут заискивать перед европейскими государствами, будут клеветать на Россию, сплетничать на неё и интриговать против неё.
О, я не говорю про отдельные лица: будут такие, которые поймут, что значила, значит и будет значить Россия для них всегда. Но люди эти, особенно вначале, явятся в таком жалком меньшинстве, что будут подвергаться насмешкам, ненависти и даже политическому гонению.
Особенно приятно будет для освобождённых славян высказывать и трубить на весь свет, что они племена образованные, способные к самой высшей европейской культуре, тогда как Россия – страна варварская, мрачный северный колосс, даже не чистой славянской крови, гонитель и ненавистник европейской цивилизации.
У них, конечно, явятся, с самого начала, конституционное управление, парламенты, ответственные министры, ораторы, речи. Их будет это чрезвычайно утешать и восхищать. Они будут в упоении, читая о себе в парижских и в лондонских газетах телеграммы, извещающие весь мир, что после долгой парламентской бури пало наконец министерство в (…страну по вкусу…) и составилось новое из либерального большинства и что какой-нибудь ихний (…фамилию по вкусу…) согласился наконец принять портфель президента совета министров.
России надо серьёзно приготовиться к тому, что все эти освобождённые славяне с упоением ринутся в Европу, до потери личности своей заразятся европейскими формами, политическими и социальными, и таким образом должны будут пережить целый и длинный период европеизма прежде, чем постигнуть хоть что-нибудь в своём славянском значении и в своём особом славянском призвании в среде человечества.
Между собой эти землицы будут вечно ссориться, вечно друг другу завидовать и друг против друга интриговать. Разумеется, в минуту какой-нибудь серьёзной беды они все непременно обратятся к России за помощью. Как ни будут они ненавистничать, сплетничать и клеветать на нас Европе, заигрывая с нею и уверяя её в любви, но чувствовать-то они всегда будут инстинктивно (конечно, в минуту беды, а не раньше), что Европа естественный враг их единству, была им и всегда останется, а что если они существуют на свете, то, конечно, потому, что стоит огромный магнит – Россия, которая, неодолимо притягивая их всех к себе, тем сдерживает их целость и единство»[36].
Уж не верный ли «путинец» Фёдор Михайлович? Уж не Украину ли (и Польшу) обсуждает он на федеральных телеканалах в 2019 году? Или это апокриф, подделка? Нет. Не подделка. Достоверность текста сомнений не вызывает.
II.2.5. Закрепощение-раскрепощение народа и аристократии в государстве Петра и идеология цареубийства
Экономической основой долгого государства Петра I оставалась обработка земли крестьянством или уплата ими оброка. Это был источник существования самого крестьянства, помещиков, налоговой базы. Такое положение сохранялось, несмотря на рост промышленного производства, вплоть до конца существования второго русского государства. Первая мировая война поставила вопрос индустриализации как вопрос жизни и смерти империи, то есть так, что он должен был быть решён любым правительством вне зависимости от его социальной политики и идеологии. Но государственная программа Петра, продолженная Гольштейн-Готторп-Романовыми на российском троне в XIX веке, предусматривала только модернизацию элит. Политически этот процесс превратился в замкнутый круг. Без вовлечения всего населения в модернизационные процессы уложиться в масштабы и темпы индустриализации, требуемые мировой войной, было невозможно. Но отчуждённое от народа государство вовлечь его в исторический процесс такой сложности и глубины не могло. Каким образом оно зашло в этот тупик?
Долгое государство Петра в XVIII столетии, то есть целый век после своего основания, усиливало и закрепляло имущественную и личную (как юридическую, так и фактическую) зависимость крестьянства – народа – от правящего класса. Курс удалось развернуть на обратный лишь в середине XIX века, но добиться политического эффекта освобождения, который привёл бы к росту народной поддержки государства, не удалось. Правильнее будет сказать, что такая политическая цель и не ставилась. Опирается ли петровское долгое государство по-прежнему на помещиков? Если да, то крестьянская реформа должна была бы стремиться к укреплению помещичьей власти через освобождение крестьян от помещичьего произвола и насилия. Такие политические мотивы двигали государями, которые были основной политической силой реформы, но эти мотивы не были концептуально оформлены. Тем более отсутствовала политическая концепция реформы, обязательная для помещиков. Они остались в большинстве своём пассивными противниками крестьянской свободы. Идеология реформы обошла её политический смысл – политические цели и не могли быть сформулированы.
Государи ощущали необходимость укрепить народную идеологию самодержавия (народного доверия непосредственно государю), но не смогли отказаться от утопии помещичьего класса, от «опоры» на него. Поэтому суть реформы свелась к снижению давления на личность крестьянина (что не могло не иметь политических последствий) и к изменению механизма эксплуатации его труда с использованием товарно-денежных отношений и юридической формы обязательств.
Политическая неопределённость, неосознанность крестьянской реформы привели к идеологическому перекосу в её проведении, к замещению политических установок морально-этическими и экономическими, которые, имея самостоятельное значение, политическую функцию выполнить не могли. В результате не только сам процесс преобразований шёл с постоянными задержками и отступлениями назад, но его общественная рефлексия и обсуждение оказались отданными на откуп диссидентам и революционерам. При всей поверхностности их представлений, основанной на формальном сравнении российских порядков с западноевропейскими, государственные деятели, включая и государей, не могли ответить им по существу, поскольку не выставили своей политической позиции. Ведь помещики – «это наше всё». А с такой утопией никакая цензура не поможет.
Государство Петра продолжило закрепощение (привязку к земле) крестьян, начатое ещё долгим государством Ивана III. Этот процесс шёл в рамках закрепощения самого дворянства – постановки его на службу. Пётр I резко усилил (никем, впрочем, не отменённую) практику постановки бояр и дворян на конкретные ответственные должности, провёл кампанию против «уклонистов», заставил осваивать исторически новые «компетенции». Вполне закономерно, что именно после смерти Петра I дворянство опомнилось, осознало своё политическое значение как социального единства (класса) и начало освобождаться. Что зафиксировано сначала в указах Петра III и Екатерины Великой «О вольности дворянской», а далее вылилось в вооружённое выступление знати на Сенатской площади в декабре 1825 года.
Начался период русской государственности, когда дворянство освобождалось от службы, а крестьяне продолжали закрепощаться. Эта крестьянская «крепость земле» перестала быть «крестьянской службой» и превратилась в личную зависимость. Последняя политически интерпретировалась как власть помещика, хотя властью не являлась.
Этот «противоход» естественных политических процессов и есть «золотой век» русских дворянских мечтаний о «полноценном», «как на Западе», феодализме, дворянской утопии.
Надо отдать должное настоящей русской власти – она понимала опасность подобного противоречия и порождаемых им политических напряжений. Об освобождении крестьянства пеклись последовательно Павел I, Александр I, Николай I и Александр II, которому удалось наконец-то достичь результата, пусть и с большими уступками в пользу дворянства (помещиков). Крестьяне, правда, освобождались не только от барина, но и от земли – основного хозяйственного ресурса, средства к существованию.
Проблема так называемого «крепостного права» в России и сегодня изучена недостаточно. Советский период налагал жёсткие рамки на любое историческое исследование вообще. Вся вторая половина XIX века прошла под знаком «политического идеализма» во взгляде на состоявшуюся крестьянскую реформу, как определяет доминанту исторической рефлексии в период самих преобразований юбилейный сборник «Великая реформа»[37]. Неолиберальная идеология 90-х стала самым жёстким фильтром, ограничивающим понимание нами собственной истории. Сквозь «призмы» и «линзы» этого фильтра возможно увидеть в «крепостном праве» лишь произвол «власти» (на деле – не власти, а элиты) над личностью. Такое уж совсем убогое представление не даст нам возможности понять роль крестьянского вопроса в судьбе русского государства.
Сегодня мы должны исследовать эту тему заново, а по многим пунктам вообще впервые. Она требует понимания. Не всё то, чем оно называется. Но вот что можно сказать с определённостью. В закрепощении крестьян ясно видны две компоненты – поземельная, то есть по преимуществу экономическая (земля должна приносить продукцию и доход), и личная, продолжающая и поглощающая институт холопства, то есть рабства как такового, юридически оформленного (крестьяне превращались в фактических холопов, а холопы сажались на землю за недостачей крестьянского населения). Личная линия закрепощения имела определяющие русскую историю в целом политические последствия, поскольку непосредственно формирует характер поведения как правящей элиты, так и крестьянской массы. При этом рост экономического закабаления, неотдаваемого крестьянского долга сам по себе вёл к личному закрепощению и без политической поддержки правительства. Последнее в известной мере вынуждено было юридически оформлять складывающееся положение вещей.
Пугачёвщина как наиболее яркий пример крестьянских волнений и бунта (масштаб которых был абсолютно беспрецедентен) ясно обозначила политический фокус напряжения в долгом государстве, основанном Петром Великим. Именно поэтому Пушкин, один из главных идеологов русской цивилизации, уделил первоочередное внимание истории Пугачёва.
Народ признавал государя. Царя. И ждал от него решения наболевших вопросов. Русский государь сохранял при любых народных волнениях тот свой идеологический статус, который приобретён ещё подвигом равноапостольного князя Владимира – быть предтечей государства и его гарантом, несущим элементом и той инстанцией, которая может изменить государство в нужную сторону в нужный момент. Дело не в «русской душе» и «вере в доброго царя», трактуемых как политическая незрелость русского народа. Всё обстоит прямо наоборот. Народ знал и помнил, на чём и на ком стоит Русь. Это народная идеология, а не утопия. Пугачёв представлялся царём – и только в этом качестве мог получить народную поддержку для грандиозной крестьянской войны за народного царя. Этим он был крайне неудобен большевистским интерпретаторам. Этим же напугал императрицу.
Но вот русскую политическую элиту – дворян и помещиков – русский народ закономерно и справедливо не любил. А позже и возненавидел. Элита всё больше удалялась от служения государству и народу. Государственное управление – при всех введённых Петром и далее усовершенствовавшихся механизмах «выслуги» – политически оставалось зависимым от дворянства, от помещиков. Пётр окончательно разгромил боярщину (чем закончил дело Ивана III и Ивана IV Грозного) – атавизм княжеской усобицы и сепаратизма. Но сделано это было ценой сословной политической консолидации элиты, появления у неё общих экономических и политических интересов. И эти интересы не были хоть в какой-то степени народны. Они были антинародны. Именно у государства зависимость от этой элиты была на порядок выше, чем от народа, имела критический характер. Зависел, конечно, от элиты и государь. Совокупность этих зависимостей ошибочно понималась как политическая «опора».
Вопрос об опоре государя на народ встал перед Николаем I, когда его вступление на трон (неожиданное в силу внезапной кончины Александра I Победителя) омрачилось бунтом и государственной изменой элиты – той самой, которая геройски проявила себя в Отечественной войне 1812 года. Понимали декабристы, что они делают, или нет, но они покусились на особую и ничем не заменимую роль государя в структуре и механизмах воспроизводства русского государства. Многие интерпретаторы потом десятилетиями утверждали, что Николай I испугался. Возможно. Но уж точно не за себя, а за государство, за Россию.
Правящий класс, созданный Петром Великим, – госаппарат, слитый в единое целое с земельной элитой, – дал в 1825 году фундаментальный политический сбой. Все последовательные послабления и освобождения от службы, пожалованные дворянству после Петра I, были объявлены декабрьским восстанием ничтожными и незначимыми, политически обессмыслены. Теперь в точном соответствии со сказкой Пушкина о разбитом корыте (сказкой для взрослых – в развитии крыловской басенной традиции) царь должен был быть у дворян на посылках, «обслуживать», как это формулируют сегодня, «прогресс» и все прочие пожелания «просвещённых». Солдат, то есть «представителей народа», вышедших на Сенатскую площадь, просто обманули. Они не знали, в чём участвуют. Но они там были. Декабрь 1825 года покончил с остатками либеральных увлечений Пушкина, поэт твёрдо занял сторону государства и государя, и высокое «общество» ему этого не простило.
Идея атаки непосредственно на государя – как на перегруженный, уязвимый элемент государства, единственную политическую связь государства с народом – введена в общественный оборот не самим народом, не Пугачёвым, а декабристами, дворянами, присягавшими служить царю и защищать Отечество.
Идея злая и подлая в самой своей основе. Направленная на уничтожение источника русской государственной власти. И государственной традиции, заложенной равноапостольным князем Владимиром и устанавливающей прямую связь народа и государя как государствообразующую.
Эту идею подхватят террористы нечаевского извода. Александр II Освободитель падёт от их рук. Александр III, чьё правление было в высшей степени «славянофильским», серьёзно пострадает, его здоровье будет непоправимо подорвано, а кончина – трагически приближена. Николая II сначала «убьют» методами «чёрного пиара», обратив против него фактор Распутина, в полной мере народного типажа, присутствия которого рядом с собой (по причине нездоровья наследника) царь менее всего опасался.
Террористическая технология «анти-Государь» будет работать и в рамках большевистской властной монополии – Сталина унизят развенчанием его «культа личности», представят как «кровавого маньяка и параноика», он удостоится посмертной идеологической судьбы Ивана IV Грозного. Будут, как могут, высмеивать Брежнева – победителя в гонке вооружений, добившегося политики разрядки от Запада, хозяйственного стратега, чьими достижениями мы кормимся и теперь, в период мирового экономического кризиса.
Сегодня мечта антигосударственной группировки и её клиентелы – убить Путина. Лучше физически. Или хотя бы морально и политически. Свергнуть царя. Такова единственная политическая цель так называемых протестов. Государя в России в этой политической логике быть не должно вообще – на вершине государственной власти должны мельтешить бесцветные своекорыстные личности, прикрывающие махинации элиты от народа.
Реализацию этой концепции демократии мы наблюдаем сегодня – в дни героической обороны Донбасса – на Украине.
Как мы уже отмечали выше, обращение государственной идеологии в правление Николая I к «самодержавию, православию, народности» было первым проявлением кризиса долгого государства Петра Великого. Номинировался дефицит, то, чего не хватает. Желаемое выдавалось за действительное. Святость самодержавия была осквернена декабристским предательством. Православие съёжилось до меньшинства, исповедовавшегося официальной церкви, большинство же явно или тайно ушло в Раскол. Народность государства обеспечивалась только государем (в большей степени – преданным государю народом) и всячески разрушалась правящим элитным единством (включающим помещиков, дворян, чиновников), принципиально ненародным элементом государства. Такая переэксплуатация роли государя не могла не кончиться однажды его свержением – в ходе невиданной ранее в мировой истории войны, когда народ «в полном составе» был вооружён и выведен на поля сражений. Элита февраля 1917 года завершила начатое на Сенатской площади в декабре 1825-го.
Уваровская формула ПСН напоминает о поговорке: сколько ни говори «халва», во рту сладко не станет. Никакой программы установления самостоятельной положительной политической связи государства и народа не возникло.
Программа возвращения элиты к служению – например, за счёт возможной роли в денежном хозяйстве, экономике – не была выдвинута. Насущной потребностью страны уже была индустриализация. По факту в предпринимательское сословие у нас пошли крестьяне и приказчики (из крестьян же), но отнюдь не помещики. Последние – в некоторой своей части – сели на земельную ренту, продавая зерно на внешнем рынке. Но это вовсе не означало, что производство зерна перешло на индустриальную основу. Экспортных рантье вполне устраивал традиционный крестьянский аграрный уклад. Непримиримый конфликт экспортных рантье (и солидарных финансистов, ввозивших иностранный капитал для эксплуатации природных богатств России) с потомками крестьян и приказчиков, выбившихся в капитаны внутренней промышленности, произошёл при начале правления Николая II из-за таможенного тарифа и соответствующего влияния на правительство. Он стал политической бомбой, заложенной под русский трон. Внутренний рынок – через эффективно нанятую внутренним русским бизнесом русскую интеллигенцию – заговорил «голосом народа» (хотя выражал прежде всего интересы самого внутреннего бизнеса).
Всё вышеперечисленное осознавалось властью как проблема, и её даже пытались решать. Первой такой попыткой были реформы Александра I при идеологическом участии М. Сперанского. А затем и Великие реформы Александра II Освободителя.
II.2.6. Русский идеолог Михаил Сперанский (1 января 1772 – 11 февраля 1839)
Михаил Сперанский был сыном сельского священника Михаила Васильева. Фамилию Сперанский, то есть «подающий надежды» (лат. sperantus), он получил во Владимирской духовной семинарии благодаря проявленным способностям. Был переведён в Славяно-греко-латинскую семинарию (преобразованную впоследствии в Санкт-Петербургскую духовную академию), окончил её с отличием и стал в ней преподавателем математики, физики, красноречия, философии, а затем и префектом[38].
По рекомендации земляка, протоиерея А.А. Самборского, гофмейстера двора цесаревича Павла Петровича, в 1795 году талантливый преподаватель был принят на службу в канцелярию генерал-прокурора Правительствующего Сената князя А.Б. Куракина и стал быстро продвигаться по службе. В 1797-м его уже знал наследник престола Александр Павлович. Его воцарение решительно изменило положение чиновника. Он сошёлся с ближним кругом молодого императора, составлявшим Негласный комитет, готовил для него предложения и проекты, в частности по министерской реформе.
При учреждении в 1802 году министерств в России Сперанский стал статс-секретарём Министерства внутренних дел – правой рукой министра князя В.П. Кочубея. Тот часто посылал его вместо себя с докладами государю, создав тем основу для их дальнейшего сближения.
Уже в 1807 году Александр настолько доверяет суждениям Сперанского, что берёт его с собой всюду, где может потребоваться независимое мнение о людях, включая поездку в Эрфурт на встречу с Наполеоном. Назначенный в следующем году товарищем министра юстиции и войдя в комиссию по составлению законов, Сперанский занял исключительное положение в окружении Александра. Став Государственным секретарём – высшим должностным лицом империи – Сперанский подготовил ряд записок, направленных на дальнейшее преобразование государственного устройства.
Полным успехом увенчались проведённые в этот период по его инициативе реформы Государственного совета и министерств. Они вылились в составление полного плана «нового образования государственного управления во всех его частях: от кабинета государева до волостного правления». Положения этого плана стали определяющими для организации исполнительной власти Российской Империи до конца её существования и принесли Сперанскому неофициальное звание «отца российской бюрократии».
«Пусть Пётр I составил табель о рангах, только Сперанскому удалось положить табель о рангах в основу политической структуры России. XVIII век не знал бюрократии: плодил ещё московских дьяков и подьячих, побирушек и “ябедников”… Порода и связи – помимо талантов – почти исключительно определяли служебную карьеру. Каждый вельможа поднимал за собой целый клан родственников, клиентов, прихлебателей…
Попович Сперанский положил конец этому дворянскому раздолью. Он действительно сумел всю Россию уловить, уложить в тончайшую сеть табели о рангах, дисциплинировал, заставил работать новый правящий класс. Служба уравнивала дворянина с разночинцем».
Так писал о нём видный русский философ и историк эмигрант Г.П. Федотов[39].
В записке «Введение к уложению государственных законов» Сперанский обсуждает возможные направления преобразования государственного строя Империи. В том числе создание выборных представительных органов: на местах[40] и высшего – Государственной Думы, которая должна была давать заключение на законопроекты и заслушивать отчёты министров. Фактически это был подготовительный шаг к установлению в России конституционной монархии (см. III.4.1). Впрочем, этот проект был составлен достаточно схематично, с явным расчётом на будущее обсуждение.
Напротив, проект судебной реформы был разработан Сперанским донельзя тщательно. Последовательный сторонник независимого суда, он постарался свести на нет возможности воздействия на Сенат – высшую судебную инстанцию не только министерств и иных органов исполнительной власти, но и государя, за которым оставалось лишь право помилования, не влиявшее на юридическую суть приговора. У этого проекта были сильные сторонники вроде министра внутренних дел князя В.П. Кочубея, занявшего даже более радикальную позицию, чем автор. Оказались и не менее серьёзные противники вроде обер-прокурора I и II отделений Сената князя А.Н. Голицына, врио министра иностранных дел графа А.Н. Салтыкова и др. При окончательном обсуждении государь согласился с автором проекта, хотя его поддержало меньшинство участников. Впрочем, в ходе практической реализации проект претерпел серьёзные изменения, затронувшие и некоторые принципиальные его положения, обеспечивавшие независимость суда. Сперанский и его оппоненты одинаково хорошо помнили историю: в Западной Европе парламенты были высшими судебными инстанциями; от придания им права толкования законов оставался лишь шаг к облечению их законодательными полномочиями, ergo независимый суд равен конституции.
Сперанский был убеждённым сторонником освобождения крестьян и составителем знаменитого указа «О вольных хлебопашцах». Это стало главным упрёком от его политических противников. Их претензии к нему были сведены в одной записке на высочайшее имя, составленной Карамзиным – тем самым, кто писал: «И будут ли земледельцы счастливы, освобождённые от власти господской, но преданные в жертву их собственным порокам? Нет сомнения, что <…> крестьяне счастливее <…> имея бдительного попечителя и сторонника».
За этой запиской последовали опала и ссылка, невзирая на сохранявшееся личное уважение императора. Сопротивление правящей верхушки побудило императора отказаться от планов дальнейших реформ.
Возвращённый в Санкт-Петербург Николаем I, Сперанский был назначен членом Государственного совета, возведён в графское достоинство. В 1826 году было образовано Второе отделение Собственной Его Императорского Величества канцелярии взамен малоэффективной Комиссии составления законов. Это отделение имело своей целью кодификацию действующих законов. Под руководством Сперанского оно подготовило Полное собрание законов Российской Империи и Свод законов Российской Империи.
Некоторые видят в либерализме Сперанского плоды влияния на него И. Бентама, считающегося отцом западного политического и экономического либерализма. Но ближайшее знакомство с трудами Сперанского показывает отсутствие для этого оснований. В противоположность утилитаристу Бентаму, Михаилу Михайловичу была присуща глубокая внутренняя религиозность, склонность к мистицизму. Почитатель Нила Сорского, переводчик христианских мистиков (св. Макария Великого, Фомы Кемпийского, Иоганна Таулера и др.), Сперанский развивал крестьянскую («христьянскую») этику труда и хозяйства и рассматривал «совесть» как правовую категорию. В его философии «впервые в русской (светской) религиозной мысли встаёт идея христианизации общественной жизни»[41]. Так что «либерализм» Сперанского был вполне самобытным, органически произросшим из глубинных основ русского ума.
II.2.7. Великая реформа
Крымская война, ставшая предпоследней русской войной с Турцией, дала, как считается, решающий толчок масштабным реформам русского государства, называемым Великими. Эта оценка окажется более справедливой, если понимать её прежде всего как оценку ситуации императором Александром II, которому пришлось эту войну заканчивать и анализировать её результаты. Именно позиция власти и государя, а вовсе не общественное мнение (существовавшее в весьма угнетённой форме, определяемой запретами Николая I на общественную дискуссию и желавшее России максимально возможного ущерба и поражения) определили системный характер реформ, как мы сказали бы современным языком.
Название реформ оправдывает себя также и потому, что они являлись практическим воплощением замыслов и усилий не только действующего императора Александра II Освободителя, но и всех русских императоров начиная с Павла I. Мучительно и настойчиво они искали решение – прежде всего на пути убеждения в необходимости принципиальных изменений всего дворянства и чиновничества. Крымская война, которая не привела к потере территорий (Крым и Камчатку англичане захватить не смогли, а Санкт-Петербург атаковать не решились), стратегическое значение которой для России в рамках её исторической борьбы с Турцией нельзя было переоценить, ярко высветила тактическое отставание от Европы в области организации вооружённых сил, вооружения, промышленности, науки. Наследнику Петра Великого (каким был каждый русский император) было ясно, что отставание в технологии войны смертельно опасно. И (это было введено в русскую государственную практику также Петром I) чтобы совершить рывок в военной сфере и реализовать его в военных победах, закрепляемых политически, нужно менять всю структуру общества и государства.
Дело, однако, не только в позитивных целях повышения конкурентоспособности страны. Реформа должна была предотвратить революцию снизу путём ослабления давления на крестьянство и разумного ограничения интересов помещиков, дворянства в целом и чиновничества, обращения их образа жизни в русло более интенсивного и эффективного служения интересам России. И этот политический мотив Великих реформ возник отнюдь не только при подведении итогов Крымской войны, он формировался на фоне исторически нарастающего недовольства крестьянской массы, периодически выплёскивающегося бунтами и волнениями.
За отсутствием достаточно развитой и многочисленной буржуазии вместо буржуазной революции в России второй половины XIX века самим престолом и правительством в форме Великих реформ была организована буржуазная эволюция – попытка искусственно создать предпосылки для экономики, основанной на капитале. Определённый эффект был достигнут – в последней четверти XIX столетия начался промышленный бум, продолжавшийся с переменным успехом вплоть до 1917 года. Но не только лидерская группа торговцев и промышленников, вышедших преимущественно из крестьянства, но и вся крестьянская масса хотела полной хозяйственной самостоятельности и самодеятельности, а значит достаточного количества земли. Всей земли. Именно это было требованием крестьянской совести, а вовсе не правовой справедливости, которая означала раздел земли, а значит политическую борьбу за раздел, который не мог не кончиться в пользу дворянства в условиях его политического господства и влияния на формулы справедливости. В отношении крестьян освобождение оказалось недостаточным для стабилизации их нового экономического и социально-политического состояния.
Политическим, экономическим и социальным стержнем всего комплекса реформ стала крестьянская реформа – сердце всей либерально-освободительной политики Александра II. Именно в ней сфокусировалось основное социальное противоречие русской эпохи – между уходящим за ненадобностью с исторической сцены помещичьим дворянством (потребность была в продвинутом, честном, образованном чиновничестве и эффективной буржуазии) и восходящим на эту сцену народом, то есть крестьянской массой (другого народа у нас не было). Именно ход крестьянской реформы во многом синхронизировал все прочие преобразования и задавал им темп.
Поэтому крестьянская реформа сама по себе заслужила имя великой. Её подъём определил успехи и восхождение России. Её баланс в пользу помещичьего класса и нацеленность на уход от земельного вопроса вместо его сущностного решения предопределили падение второго русского государства – государства Петра I, которое не смогло стать народным и в этом обрести силу и новое дыхание. Русский государь оказался к февралю 1917-го заложником правящего класса и погиб вместе с ним. Вопросы, поставленные крестьянской реформой, до сих пор имеют идеологическое значение, а очерченные ею проблемы отношения власти, народа и элиты до сих пор актуальны.
II.2.7.1. Этическое основание крестьянской реформы. Были ли русские крестьяне рабами?
Рабство. Именно так называют положение крестьян в царской России и сегодня самые нечестные демагоги с откровенно русофобскими установками. Однако так же его называли и наши государи. Сами помещики. Передовая общественность времён крепостного права, по крайней мере в XIX веке. Торговля людьми была узаконена (а когда запрещалась, запрет с лёгкостью обходился), жаловаться на помещиков «в собственные государевы руки» было высочайше запрещено, а подчинение помещику сложившимся порядком, подтверждённым в законе, предполагалось беспрекословным. Фактически помещик мог калечить, убивать, насиловать, разделять семьи, заставлять работать сколько сочтёт нужным. Если это не рабство, то что? И о чём спорить, если и «обвиняемые» согласны, сами «признают вину»?
Однако понять проблемы русского социума и вызов, стоящий перед долгим государством Петра I, будет трудно или даже невозможно, если в целях исторического анализа и реализации принципов исторической преемственности не подвергнуть сложившийся идеологический штамп проблематизации. В те же самые годы XIX века для отмены рабства в точном, нормативном смысле этого слова в США потребовалась гражданская война Севера и Юга. В России Гражданская война шла не за свободу, а за землю полвека после освобождения. Само освобождение произошло в России без войны. Рабство в США вводилось и устанавливалось именно как таковое, поэтому его прекращение сводилось к простой отмене, что не исключало в дальнейшем расовой дискриминации, которая осталась вечной ностальгией по рабовладению. Россия же пришла к состоянию крепостного права историческим путём. Как таковое его никто не вводил. И «отмена» его никак не могла быть одномоментным актом. Собственно не об отмене вообще шла речь. Потребовалось организационное и правовое воздействие на целый комплекс общественных отношений, значительная часть которых находилась за пределами реального правоприменения либо вообще не была формализована и охвачена законом, не говоря уже о праве.
Для людей совести и государей в первую очередь положение крестьян было неприемлемо. Но эти люди были в очевидном общественном меньшинстве. Так что немногочисленное и весьма наивное «общественное мнение» (которое правильнее называть литературным, поскольку к реальному обществу оно имело минимальное и отдалённое отношение) ничего не могло прибавить для тех, кто и так считал необходимым прекращение крепостного состояния. А тем, кто в страшном сне не допускал утраты своего помещичьего положения (то есть для подавляющего большинства сословия), это мнение было безразлично и потому большей частью неизвестно. Тем не менее именно сочинители – начиная с Радищева и его путешествия – дали этическую квалификацию крепостному праву, поскольку оно не было, как общественное отношение, собственно правом.
Помещик обладал (с определённого исторического момента) фактическим господством над крепостными, но это господство никогда не было признано и акцептовано в полной мере – и тем более формально – страдающей стороной, не было закреплено правом именно как «рабство». Без этих двух последних элементов конструкция рабства отсутствует. Как крепостной становился крепостным? Из-за своего рождения от крепостного. Это похоже на рабство, но вот как первый раб стал рабом? Каково первичное основание? В Древнем Риме рабом становится военнопленный или же продавший себя в рабство должник. Тут всё ясно. Классическая ситуация «раб – господин» (Гегель называл её «диалектикой») основана на отказе становящегося рабом от своей личности (в случае военного пленения этот отказ был ценой избежания смерти на поле боя). Этим ситуация господства отличается от ситуации власти, основанной на её признании и добровольном ей подчинении. Господин не имеет власти над рабом, он владеет им как вещью. Власть тут просто не нужна. У владения рабом по существу нет ограничений, между тем как у любой власти они есть, и власть принимается именно в их пределах. Лишение раба личности должно быть гарантировано и обеспечено всем общественным порядком и закреплено в правовой норме. Такое правовое положение на Руси действительно знала «Русская правда», где речь шла о холопе. Однако представлять себе миллионы русских крепостных крестьян именно как холопов было бы совершенно неверным – даже в отношении тех из них, кто был переведён на положение дворни, крепостных слуг без земли и крестьянской усадьбы.
Личность крестьянина никогда не была целиком изъята помещиком и никогда не была без остатка отдана самим крестьянином помещику.
Вопреки распространенному мнению[42], в Древнем Риме рабы не были расходным материалом. Это было ценное, к тому же самовоспроизводящееся (подобно домашнему скоту) имущество. Поэтому к рабам относились по-хозяйски, рачительно и достаточно бережно, с учетом их квалификации, то есть полезности для хозяев[43]. Кто-то из хозяев к кому-то из рабов мог относиться и по-человечески, признавая за ним личность, но это всегда было эпизодом индивидуальных отношений, выражающим одностороннее волеизъявление хозяина, а не обычаем. Обычай же, устойчивая практика личности в рабе не видела, хотя «лицом» в чисто юридическом смысле римское право его признавало, например, имуществом раба хозяин его распоряжаться не мог. Поэтому у рабов не могло быть семьи, хотя пары, в целях воспроизводства, конечно же, составлялись, причём чаще по выбору хозяина. А при отсутствии семьи не нужно было и семейное жилье. Хозяин всегда мог пользоваться любой рабыней (или рабом-мальчиком, если таковы были его склонности).
На рабов существовал постоянный спрос, поэтому существовал обширный рынок, имевший развитую инфраструктуру. Было много профессиональных участников этого рынка. Были даже «племенные заводы» – имения, хозяева которых занимались продуманным скрещиванием и производством рабов на продажу, тренируя их и обучая чему-то для поднятия цены.
В России крестьян никто и нигде не «захватывал», вырывая из свободного состояния, и на землю не сажал – они всегда там были. Торговлей крестьянами никто не занимался «в виде промысла», так как прибыли тут ожидать не приходилось, купля-продажа крестьян – это были обыденные частные сделки: один помещик продавал лишнее, а другой, такой же, покупал нужное. Сделки эти имели силу только внутри страны, да и то не везде. Никто новых крепостных не «производил» на продажу. Так что слово «рынок» можно было применить к такой торговле лишь чисто формально.
При продаже у крестьянина менялись место жительства и условия работы, перемена помещика могла пройти и незамеченной. Крестьяне создавали семьи, их право на это никто никогда не оспаривал. Супругов крестьяне, как правило, выбирали по собственной воле. Помещики, бывало, вмешивались, но обычно из собственного интереса. «Права первой ночи» в России никогда не было, а помещиков-сластолюбцев, вводивших его по своему произволу или создававших «гаремы» наложниц, само дворянское общество осуждало. Крестьяне доживали до естественно возможной старости. Их берегли. Помещик должен был заботиться о крестьянах в голодные годы, страховать от неурожая едой и семенами. Они обладали орудиями труда, сельскохозяйственными животными, имели семейное жильё. Хотя как раз его права в отношении этого имущества защищены не были. Хозяева не покушались на него за ненадобностью, но, например, при продаже крестьянина он большей его части лишался. Поэтому стяжательство в крестьянской среде распространено не было. Но всё равно крестьяне были не расходным материалом, а человеческим капиталом поместья, частью общего капитала помещика, наряду и совместно с землёй.
Само употребление слова «раб», коннотированное по смыслу с работой, имело следующие связанные употребления и акценты. «Раб божий» – то есть отдавший свою личность Богу – это и крестьянин, и помещик, члены одной церкви и посещающие один храм в одно время. Слово «раб» во французской версии присутствовало в терминологическом определении Петровской эпохи в отношении служащих создаваемого нового государственного аппарата, но этот его переносный смысл существовал и в Древнем Риме. Предполагалось, что служащий, serviteur – «раб государства» – отдаёт ему себя, свою личность. Но в государстве, как и в Боге, личность служащего не умирает, не потребляется господином, не «расходуется», а приобретает иное, более высокое существование. В Боге – существование бессмертное и небесное, в государстве – тоже не смертное, но земное: общезначимое, историческое. В этом отношении первый раб, служитель государства[44] – сам государь. Государство стоит на государе, а не государь на государстве. Самодержавие в том, что держава стоит на царе и царём жива, а не наоборот. Так всегда и было в русской практике. Без этого никакая русская империя, никакое русское царство не состоялись бы.
Крестьянин знал, где граница сохранённой за ним личности. Крестьянин не только работал, но и жил на земле. Крестьянин считал себя жизнью земли. И этой жизни – если говорить не об эксцессах, а о крестьянской массе в целом – его никто не имел права лишить и не лишал. Крестьянин так проводил границу признаваемой власти помещика, а значит, и сохранную границу своей личности: «мы – за землёю, а уж земля – за барином». Земля должна была охранять крестьянина от покушения помещика на его жизнь. И она охраняла. Заменить крестьянина никто не мог. Он был полезен лишь в силу своего образа жизни.
Помещик регулярно и повсеместно (но не тотально) покушался на личность крестьянина через попытки забрать у него время труда и отдыха, необходимое самому крестьянину. Покушался на его личность помещик, также удовлетворяя свои неэкономические прихоти – сексуальные, тягу к развлечению, жестокости, насилию и пр.
При всех встречавшихся злых делах помещики со-жительствовали со своими крестьянами, их взаимные отношения рассматривались и принимались обеими сторонами (каждой по-своему) как традиция патриархального уклада. Сам по себе этот уклад не ставился под сомнение. Требовали его правильного исполнения.
Когда отклонение от нормы – не правовой, а социальной – подходило к пределу терпения – возникали волнения и бунты. Которые, разумеется, подавлялись. Но они же служили власти основанием, чтобы: тактически – вмешаться и до известной степени урезонить помещика, а стратегически – задуматься о необходимости реформы отношений помещиков, крестьян и государства не только в отношении личности крестьянина, но и в отношении земли. Последнее немыслимо в отношении рабов – что римских, что американских. С них хватило бы и свободы. Но крестьянин без земли не мог существовать. Поскольку он всегда жил ею и на ней.
Восстание Спартака ни к чему, кроме необходимости его как можно более жестоко подавить, римские власти не подтолкнуло и подтолкнуть не могло. И никто больше не решился его повторить. В России всего лишь за сто лет произошли две крупнейшие «крестьянские войны» (Разина и Пугачева), главным мотивом которых было упразднение крепостного состояния крестьянства. А после жестокого подавления каждой из них не только казнили предводителей, но и меняли что-то к лучшему в условиях жизни крестьян. Пусть не всех (земли добавили только государственным крестьянам), пусть не радикально, но меняли. И произвол помещиков тоже старались ограничить. Но главное, рождались замыслы более решительных реформ.
Показательно, что слово «раб» тогда-то и стало нами, русскими, применяться в отношении крепостных. Это словоупотребление было фигуральным, смысловой центр его помещался в пространстве этики, а не права. Это было самообвинение, признание моральной ущербности существующего порядка вещей. Нельзя торговать людьми, нельзя их насиловать. Вот о чём шла речь. «Рабство» в русском обществе никогда не было предметом самодовольной гордости, а «рабы» не считались общественным богатством, как в древнеримской и американской цивилизациях.
Будь русские крестьяне доподлинно рабами, они не могли бы по собственной воле объединиться со своими «хозяевами». Рабы не стали бы воевать в народном ополчении, восстанавливать государство и власть, как это было в 1612-м, не были бы партизанами, как в 1812-м. Рабы бы просто сбежали. И русская элита, русское дворянство видели, чувствовали и ценили в крестьянине русского человека.
Люблю отчизну я, но странною любовью!
Не победит её рассудок мой.
Ни слава, купленная кровью,
Ни полный гордого доверия покой,
Ни темной старины заветные преданья
Не шевелят во мне отрадного мечтанья.
Но я люблю – за что, не знаю сам —
Её степей холодное молчанье,
Её лесов безбрежных колыханье,
Разливы рек её, подобные морям;
Проселочным путём люблю скакать в телеге
И, взором медленным пронзая ночи тень,
Встречать по сторонам, вздыхая о ночлеге,
Дрожащие огни печальных деревень;
Люблю дымок спалённой жнивы,
В степи ночующий обоз
И на холме средь жёлтой нивы
Чету белеющих берёз.
С отрадой, многим незнакомой,
Я вижу полное гумно,
Избу, покрытую соломой,
С резными ставнями окно;
И в праздник, вечером росистым,
Смотреть до полночи готов
На пляску с топаньем и свистом
Под говор пьяных мужичков.
II.2.7.2. Насколько и почему царь зависел от помещиков? Возможен ли был народный царь? На чём и на ком действительно стояло самодержавие?
«Крепость» крестьянина за землёй имеет естественные глубокие корни – и не просто исторического, а эволюционного масштаба, восходящего к истокам цивилизации. Осёдлость крестьянина определяется сельскохозяйственной технологией и культурой. Обработанная земля, освоенная селитьбой, становится основной ценностью. Тогда-то и возникает государство, защищающее её. И за это крестьянин не может не быть должен государству. Зачем крестьянину менять место жительства и пашни? Если плоха земля. Или невыносима местная власть. Право сделать это раз в году на Юрьев день (на самом деле это не один день, а короткий период) разумно и оправданно – сельскохозяйственный цикл должен быть завершён. Тут никакого «рабства» ещё нет. А произвол и злоупотребление властью имеют место во всех социальных системах во все времена.
Помещик закрепляется за землёю искусственно – ему её дают. Боярин когда-то мог сам стать князьком, завладев вотчиной силой оружия и/или политическими интригами. Тогда он претендовал на собственную автономную юрисдикцию, как феодалы Запада, хотя феодалом не становился: для этого нужно было бы в целом феодально организованное государство, чего в России не случилось. Помещик, напротив, самостоятельной политической роли не играл, будучи лишь частью политической силы в рамках сословной солидарности всех помещиков. В этом состояла и сила, и слабость самодержавия по сравнению с феодальной системой. Каждый помещик полностью зависел от решений государя, стоявшего неизмеримо выше помещика. Помещик должен был служить. Для службы ему давалось поместье, на доходы от которого он должен был содержать себя (со всеми и всем, что «прилагается»), вооружать и выставлять ополчение, обеспечивать подати. Внутренней политики, основанной на противостоянии «монарх – феодалы», тут быть не могло. Помещик-дворянин (то есть придворный, дворовой, слуга), в отличие от вотчинного боярина, был так же «крепок земле», как и крестьяне. И помещик, и крестьяне были крепостными царя. Управлять крепостными помещик должен был в государственном интересе. В этот период речь ещё шла о власти помещиков над крестьянами как о политической реальности. У крестьян должны были быть основания добровольного подчинения помещику, входящие в конструкцию государства.
Модернизация государства, его аппарата управления, армии, предпринятая Петром I, введение рекрутского набора, стратегические войны и масштабное строительство, развёрнутые им, имели определяющие последствия для отношений «помещик – крестьяне», вызванные изменением всего социума и места в нём упомянутых сословий. Дворяне не могли вполне удовлетворить царя одной лишь верностью (хотя на фоне боярских интриг в начале царствования Петра I личная преданность окружения была важна – как и во все времена). Им предстояло научиться новой военной и государственной службе на европейский манер. Внутри сословия была принудительно запущена конкуренция на незнакомых основаниях. С другой стороны, ополчение было более не нужно. Крестьяне стали простым трудовым ресурсом. Требовалось получить от них как можно больше – и этот ресурс использовался беспощадно, чем задавалось принципиально новое отношение к крестьянину. Власть над крестьянами начинала служить своего рода компенсацией помещику за необязательные усилия на службе, тем самым девальвируясь как власть. При этом пределы изъятия ренты были щедро повышены примером государства, которое в этом изъятии себя не ограничивало вообще. Патриархальное основание власти помещиков над крестьянами в рамках единой государственной службы исчезло. Но элита продолжала использовать его призрак.
После смерти Петра I во время начавшейся череды женских правлений и соответствующих «временщиков» (или теневых властных групп) у трона монолитное уже дворянство, недовольное временем Петра, вспоминало его с ужасом. Оно выступало единым фронтом, поддерживало сомнительный в своей легитимности трон, клянясь ему в верности в обмен на всё возрастающую компенсацию «за службу». Оно требовало компенсации уже и «за прошлую службу», за якобы (или действительно) понесённые при этом «тяготы и лишения».
В конце концов дворянство было освобождено от обязанности служить, одновременно получив самые широкие возможности фактического произвола в отношении крестьян. В 1762 году император Пётр III, на краткое время прервавший череду женских правлений, вынужден был подписать соответствующий манифест о дворянской вольности, а после его убийства Екатерина II была вынуждена подтвердить достигнутое дворянством свободное состояние. Оформлять произвол над личностью крестьянина юридически как рабство было политически невыгодно. Тогда бы исчезла политическая иллюзия власти над крестьянами (фактически утраченной), а вместе с ней и соответствующее политическое влияние дворянства в целом.
Критики крестьянской реформы, глядя на исторические даты указов «О вольности дворянской», отметили, что тем самым реформа запоздала ровно на сто лет. Раз освобождены дворяне, то нет оснований не освобождать крестьян из крепостной зависимости. Что верно. Но не тут-то было. Екатерина Великая, как и предыдущие «немецкие» российские монархи, не понимала устройства русского общества и исходила из утопической концепции, что опору государства должно составлять дворянство, а для этого власть помещика над крестьянами должна быть как можно более полной. В этом явно просматривается попытка перенести на русскую почву знакомое ей с детства «двухэтажное» властное устройство европейских феодальных государств, возникших на исторической почве завоевания одних народов другими. Утопичность такого воззрения состояла в том, что помещики, поглощённые собственными, отнюдь не государственными интересами, никакой опорой быть уже не могли (напротив, ожидали, что это государство обеспечит опору для них), а также уже не обладали властью над крестьянами.
В итоге у помещика появилась возможность выместить на крестьянах всю свою психопатологию, повысить, насколько возможно, изъятие продуктов крестьянского труда, ублажить себя лично. При этом помещик получил в одном лице официальные полномочия приказывать, судить и наказывать (гражданские и уголовные нормы при этом не различались), а также устанавливать «местные порядки». Жаловаться царю непосредственно – «в собственные руки», как подавали челобитные встарь – стало нельзя под страхом жёсткого наказания. Уйти в солдаты, как при Петре I, тоже. Теперь личность крестьянина оказалась полностью исключена из политической системы, а отсутствие законченной правовой системы (когда законы полны и непротиворечивы, а их соблюдение контролирует суд) неизбежно предавало эту личность произволу и злоупотреблению помещиков своими полномочиями. Немало сделал для прикрытия реальности произвола известный писатель, историк и идеолог Карамзин, соединявший в своих сочинениях представления об идиллии сельской жизни с трезвостью хозяйственного расчёта «крестьяновладельца» (должен заботиться об исправности крестьянина как источника хозяйственных благ) и теоретической «добротой» помещика. Карамзин много сделал для литературного обоснования «помещичьей утопии».
Принципиальные противоречия и пробелы закона, необязательность его исполнения создавали как высокую неопределённость личного положения крестьянина, расширявшую сферу его личной зависимости от помещика, так и неограниченные возможности его эксплуатации (ввиду отсутствия её нормативных пределов). Такое положение дел прикрывалось риторикой патернализма: «помещик – отец своим крестьянам», в то время как патриархальный уклад реально давно остался в прошлом. Если такое отношение на деле и реализовалось помещиком индивидуально и по доброй воле, то поступавшие так дворяне составляли незначительное меньшинство и никакой политической силы в совокупности собой не представляли. Они могли лишь поддерживать личным примером этический принцип, отвергаемый подавляющим большинством.
Между тем крестьяне вовсе не соглашались и не принимали такую всеобъемлющую власть помещика. Подчинение помещику силой обеспечивал не сам помещик, а государство. Что исключало лояльность к последнему. Во все времена крепостного положения был жив и общераспространён политический идеал крестьянина, его идеология (то есть такое представление, которого не может быть у раба). Согласно этому идеалу воля помещика должна быть ограничена властью царя. Власть помещика крестьянин если и готов был принять, то лишь в объёме реальной заботы помещика о земле, которой живёт и на которой трудится крестьянин, и о самом крестьянине.
Крестьяне в 1613 году царя выбирали. Перед этим восстановив русский трон. Так что дело не в «сказке о добром царе», а в исторически реальном правосознании. Оно в течение всего периода крепостного состояния (которое и заслужило клеймо «русского рабства» из-за личной зависимости) зримо подтверждалось значительно лучшим общим положением государственных крестьян, получивших и при реформе в среднем вдвое больше земли.
Политическое презрение элиты к народу и самой личности крестьянина стоило крепостному режиму череды крестьянских волнений, бунтов и войн, завершившихся массовыми погромами дворянских усадеб в 1905 году (когда уже вся земля, предназначенная реформой крестьянам, перешла к ним полностью, а неисполненные выкупные обязательства были аннулированы). А увенчалось в 1917-м крестьянской революцией, отдавшей в руки крестьян всю землю. С чего и началось политическое и социокультурное развитие и преобразование крестьянской массы. Правда, перед этим крестьян массово вооружили и провернули через мясорубку Первой мировой войны, полностью обесценившей человеческую жизнь.
А начиналось всё в бунтах против наиболее тяжких притеснений. Многие представляли собой чистый протест против действий помещиков, вспыхивая локально. Однако в XVII столетии крестьянские войны Болотникова (1606–1607) и Разина (1667–1671) охватывают большие пространства и обнаруживают явную демонстрацию стремления крестьян к установлению «правильной» царской власти, а помимо того выражают крестьянское представление о желаемой «воле» – казацком образе жизни. Казаки составляли значительную часть восставших. В рядах восставших непременно присутствовал «правильный» царь (очередной «Дмитрий Иванович» и чудом спасшийся «Алексей Алексеевич» соответственно). Крестьянская война Пугачёва (1773–1775), в войске которого движущей силой также были казаки, прямо поддерживалась самозванством лидера восставших, объявившего «правильным» царём уже себя самого.
Все крестьянские войны были монархическими. С точки зрения восставших царь должен был защитить крестьянина от произвола помещиков. Произвол помещика был прежде всего общественным, а не государственно-правовым явлением (так, примером чисто общественной структуры, не связанной с государственно-правовым оформлением, являются индийские касты). Общество (элита) в России в этой фазе государственного развития определяло отношение государства к народу без всякого демократического представительства, за счёт политического консенсуса, умеренно противодействовали которому только государи.
Политический идеал крестьянства был сформулирован крестьянским писателем петровского времени Иваном Тихоновичем Посошковым (1652/1653 – 01.02.1726) родом из дворцового села Покровского (на территории современной Москвы), крестьяне которого, приписанные к Оружейной палате, работали в различных мастерских царского двора. Посошков – автор проекта комплексного переустройства государственного порядка и общественной жизни ради блага страны «как в духовности, так и в гражданстве». Посошков писал, что «крестьянам помещики – невековые владельцы», «они владеют (крестьянами) временно», «а прямой их владетель всероссийский самодержец». В силу этого «царю, паче помещиков, надлежит крестьян беречи» и «царским указом хранить, чтоб крестьяне крестьянами были прямыми, а не нищими, понеже крестьянское богатство – богатство царское». Посошков считал необходимым нормировать отношения крестьян и помещиков, желательно по инициативе последних, причём важнейшими нормами должны были, по его мысли, стать реально применяемые ограничения барщины и оброка. Исчерпывающе ясная постановка вопроса.
Помимо несоответствия коренному самоощущению народа крепостное положение было неэффективно как политически – в силу переэксплуатации власти (государя и остаточной власти помещиков) и государственного принуждения, расходуемых на извлечение ренты, так и экономически – в силу неэффективности труда, лишённого внутренней мотивации. И даже если применение власти и государственного принуждения для извлечения ренты могло как-то повысить последнюю, оно не могло привести к развитию самого труда, к переходу на более эффективные схемы землепользования, не говоря уже об индустриальных технологиях в позднейший период существования помещичьего землевладения.
Те же крестьяне, которые в промышленно развитых регионах России уже не работали на земле, платили оброк на отхожих промыслах, который фактически вытекал уже только из одной лишь личной зависимости. Если в европейском социальном порядке крестьянин, поселившийся в городе и занявшийся ремеслом и торговлей, автоматически становился свободным (в силу исторической борьбы автохтонного города и захватившего его государства пришельцев), то в русском городе этого не происходило, поскольку в отношении проникновения государственной власти он ничем от деревни не отличался.
Возвращение императоров на российский престол, по сути, началось с Павла I. Правда, реально это были уже не Романовы, которых, начиная с Петра III, сменили Гольштейн-Готторпы, лишь формально, по династическому договору признававшиеся Романовыми. С Павла I линия династического наследования идёт строго по мужской линии без каких-либо ухищрений. Именно государи этой линии прилагали все усилия к освобождению крестьян. Двигали ими в этом, как кажется, следующие мотивы: 1) понимание экономической необходимости; 2) желание соответствовать политическому идеалу крестьянства и тем самым фактическое признание этого идеала в качестве идеологии, а не утопии; 3) пример Пруссии и Австрии – восходящих наций немецкой культуры, по-родственному понятных и близких; 4) упрёки совести.
Как в послепетровское время основы власти монарха понималась в России самими монархами? В манифестах о вступлении на престол Елизаветы, Петра III и Екатерины II крестьяне прямо исключались из числа «верных подданных». Их политический статус приравнивался к нулю или даже отрицательной величине, учитывая крестьянские бунты и войны. Именно Павел I в своём манифесте о вступлении на престол призвал к принесению присяги все сословия без различия, в том числе и крепостных крестьян. Это могло показаться формальностью кому угодно, но только не самим российским императорам.
Таким образом, само наличие крестьянского вопроса было признано прежде всего на политическом уровне. Павел I дал старт поискам его решения. В этом государи принципиально отличались от подавляющего большинства помещичьего сословия, старавшегося в течение столетия просто не признавать само существование проблемы, и препятствовавшего любым попыткам её решения.
Либерал-монарх Александр I, искавший, но не нашедший (за неготовностью элиты) возможность дать России демократическую конституцию, полной мерой дал эти публичные гражданские блага Швейцарии, крестьянской стране. В Альпах об этом хорошо помнят. Но крестьянскую политику на родине он всё-таки сдвинул с места, причём в начале царствования, задолго до русской истории с Наполеоном, хотя и на фоне Великой Французской революции и первых успехов узурпатора. Указ Александра I от 1803 года «О вольных хлебопашцах» принципиально открыл путь крестьянской реформе, ввёл её первые политические и административные механизмы. Если помещик действительно добр, то он может освободить крестьянина, но только с его согласия и с землёй, за последнюю при этом полагается выкуп. Все три элемента – согласие крестьянина, запрет безземельного освобождения и выкуп – стали модельными и вошли качестве ключевых элементов в реформу Александра II.
Разумеется, реализация указа была совсем не массовой. Но вольные хлебопашцы появились на свет, стали примером самой возможности перехода зависимых крестьян в свободное состояние (свободные крестьяне – на Севере, в Поморье – имелись в России и до этого ввиду полной хозяйственной незначимости земли в этом регионе).
Декабристская попытка убить Николая I при восшествии на престол (в чём помимо ненависти лично к государю, диктаторской мании Пестеля, дворянского желания получить «французские» и «английские» свободы и стать ещё менее должными государству просматривается и польский след[45]) привела к тому, что любая общественная дискуссия была категорически запрещена. Цензура запрещала употребление не только слов «общество» и «гражданин», но и слов «отчизна» и «врач». Запрет – при трёх десятилетиях правления – во многом определил ублюдочность сформировавшейся интеллигенции, её ориентацию на искажённые литературные идеалы, оторванность от реальности социальных и политических проблем. Но это вовсе не означало прекращения самой реформационной политики. Последняя, напротив, интенсифицировалась чередой создаваемых с целью выработки решения бюрократических секретных комитетов. Итогом противоречивого, непростого процесса под давлением идеологов помещичьего дворянства стало отступление от идеи полного освобождения, провозглашённой Александром I. Победила концепция «исправления» крепостной зависимости, устранения злоупотреблений и произвола, прекращения неэкономической личной зависимости, нормировки барщины и оброка (к чему призывал ещё Посошков, правда, более сотни лет назад). Крестьяне, по консенсусу комитетов, должны были выйти из состояния фактического владения ими в состояние «обязанное».
Вместо фактических полномочий владельца людей у помещика должны были появиться юридически фиксированные права требования, установленные против крестьянских хозяйственных обязанностей. Устанавливал это, правда, не договор (как у Александра I), а императивное требование государства (Посошков это и предлагал). Но нельзя не заметить перевода отношений «помещик – крестьянин» в гражданско-правовой план, ущербный без свободы договора, но с изъятием уголовно-правовых элементов регулирования этих отношений из рук помещика и передачей их исключительно в ведение государства. Указ об обязанных крестьянах и подготовка инвентарей (по сути – балансов помещичьих владений) были практическим результатом правления Николая I в отношении изменения крепостного положения крестьян. Не таким уж малым, как может показаться.
И вот почему. С одной стороны – явный оппортунизм перед лицом помещичьего класса. Который по-прежнему рассматривается как основа государственной власти. А последняя, по сути, сводится к признанию государя помещиками, якобы «властными» над крестьянами. Признание государя крестьянством постулируется, благо политический идеал последнего стоит незыблемо, что и позволяет провозгласить «народность» как один из столпов государственного порядка в целом. Но вот с другой стороны – и кабинету, и государю ясно, что на помещиков и бюрократию эта «народность» вовсе не распространяется. Государство в целом признаётся крестьянством лишь условно, как то, что нужно государю, но не само по себе.
В Россию приглашается Август Гакстгаузен, который исследовал положение крестьян в Пруссии (там полное освобождение крестьян от обязанного положения к середине XIX века полностью завершилось). И вот что он фиксирует: обычное право русского крестьянина, имеющее общинную основу (как и весь уклад жизни), категорически не соответствует романо-германскому гражданскому праву, построенному на балансе индивидуальных прав и ответственности.
Иными словами, реформа должна была преодолеть правовую неопределённость положения крестьянина в России. Но для этого нужно было определить не только его собственное исключительное положение, но и правовой порядок гражданского оборота в целом, положение всех его участников. Отделить его от уголовного правоприменения. Снабдить независимой и эффективной (справедливой, быстрой, исполняемой) судебной защитой вместо затяжного административно однородного пересмотра дел начальством в «судебной обёртке». Крестьянина нужно было освобождать от фактических притеснений, но то пространство гражданского права, куда освобождать, отсутствовало. При этом сама идея того, что отношения крестьян и помещиков вообще будут нормированы, сведутся к обязательствам и их мере, была глубоко противна мироощущению большинства дворянства, хотя и отражала бы их действительные интересы, если бы таковые помещиками осознавались.
II.2.7.3. Было ли потеряно время? Что сдерживало реформу? Что двигало её?
К моменту начала Великой крестьянской реформы Александром II Пруссия и Австрия свои программы гражданского освобождения крестьян и наделения их землёй за экономически оправданный, посильный, реалистичный выкуп давно завершили. Основная предпосылка этих программ – обязанное состояние, которого ещё только желал достичь Николай I, – уже имелась в наличии. Поскольку они готовились немцами в то самое время (вторая половина XVIII века), когда Екатерина II, всячески потворствуя дворянству, делала всё возможное для максимального практического закрепощения крестьян не только «за землёй», но и «за помещиком». В том числе путём невозможности освободиться через добровольное поступление в рекруты, что предусматривал Пётр I. Неудивительно, что именно Екатерине Великой пришлось иметь дело с пугачёвщиной, крестьянской войной беспрецедентного масштаба.
Александр II вынужден был столкнуться с массовыми волнениями крестьян. Они не были военными действиями, не выдвигали «правильного» царя. Но эти волнения были убедительнее крестьянских войн прошлых двух столетий. Начались они ещё при его отце в 1847 году, когда чуть ли не вся Витебская губерния, доведённая до отчаяния трехлетними неурожаями, не получила помощи от помещиков (из которых многие сами были разорены).
Крестьяне, обнадёженные начавшейся инвентаризацией поместий и слухами о воле (якобы даваемой за участие в строительстве Николаевской железной дороги), а также истолковавшие переселение казённых крестьян из пострадавшей губернии как распространяющееся в том числе на помещичьих, распродали за бесценок скот, имущество и массово двинулись в путь. Перед походом покупали ружья, порох, лили пули, лемехи перековывали на пики. Двигались толпами по 100–300–500 человек.
Другое движение весны и лета 1854 года превратило ограниченный организованный государственный набор в морское ополчение (началась Крымская война) в неограниченный и неорганизованный. Толпы крестьян двинулись в Петербург и даже Москву без всякого согласия помещиков (которое требовалось с подтверждениями каждые пять месяцев) и с обширных территорий, призыв с которых не предусматривался.
Всё повторилось в 1855-м – уже по поводу призыва населения в государственное ополчение. В 1856 году «поход за волей» повторился в направлении Таврии (сразу после того, как Крым отстояли от англичан и французов).
Все эти движения приходилось подавлять военной силой, воюя и с внешним врагом, и с собственным народом, лояльность которого была остро необходима. Причём именно лояльность государству, а не только государю.
Волнения 1854, 1855 и 1856 годов, непосредственно связанные со слухами о воле (подготовительная деятельность в этом направлении ни Николая I, ни тем более Александра II не осталась тайной), резко отличались от волнений 1826 года (при воцарении Николая I), также воодушевлённых повсеместно ожидаемым от нового государя освобождения крестьян.
Тридцать лет назад волнения были изолированы друг от друга и возбуждались прежде всего местными причинами, а иллюзия возможной воли лишь разжигала их. В 1854, 1855 и 1856 годах крестьяне уходили со своих мест независимо от их отношений с помещиками, в дом числе с «добрыми», которым крестьяне были даже благодарны. Не было ни сговора, ни агитации. Мы бы назвали такое движение системным. Ожидание воли стало всеобщим, стало организующим началом общественного сознания крестьян, русского народа. Он готов был присягнуть и государству, а не только царю, если бы получил волю, в которую входила и земля. Как входила она и в название известной революционной организации («Земля и воля»), вдохновлённой идеями Герцена и Чернышевского и ставившей целью крестьянскую революцию. Но не достигшей этой цели, поскольку для крестьян формула была иной: земля = воля. Совершила же эту революцию позднее совсем другая революционная организация, которая оперировала народом и включила его в состав народного государства, а не агитировала за анархизм и коллективизм в ложном предположении, что народ организует себя сам.
Ближе всего к разумной постановке политических целей подошёл Чернышевский: земля должна быть государственной, а обработка её – коллективной. Такими и стали в немыслимые будущие времена колхозы. Конечно, постановка вопроса Чернышевским была сугубо теоретической. Но комиссии, учреждённые Александром II и действовавшие на базе предложений территориальных комитетов (вся эта система исключала какое-либо крестьянское представительство), выражавшие «добровольное», в соответствии с прямым высочайшим указанием, стремление дворянства к реформе и близко не подошли к подобной теории. Земля устроителями реформы без каких-либо сомнений мыслилась в дворянской собственности, хотя в действительности не являлась таковой.
Во-первых, в силу того, что изначально давалась государством для службы, от которой помещики отказались. А во-вторых, помещики пребывали в осуществлении своих фактических полномочий в той же правовой неопределённости положения, что и крестьяне. Ведь и помещики первоначально были «крепки за землёю», а не земля «за ними». При неисполнении службы земля могла быть изъята государем. Но по мере обретения «вольности дворянской» к земле попривыкли.
В совокупности своей дворянство (не привлечённое к чиновничьей должности или воинскому делу), почитавшее «за службу» как раз произвол в отношении крестьян, «держание их в узде», не представляло уже собой политическую основу государства. Единственный их общий интерес оказался глубоко частным – приватизация земли, юридическое оформление и закрепление собственности, прежде всего там, где земля была плодородна и высоко ценилась. Чем и стала в земельном отношении крестьянская реформа. Там же, где основу дохода помещика составлял оброк с отхожего промысла, помещик желал получить выкупной платёж как раз за личность крестьянина, поскольку фактически получаемый размер дохода никак не мог бы быть обеспечен с имеющейся земли.
Русская элита исторически за время существования русского государства, начиная с Ивана III, эволюционировала по схеме: «бояре → служивые дворяне → военные, чиновники, помещики». Соответственно эволюционировал статус поместья: «средство службы → награда за службу → плата за лояльность → собственность как привилегия». Последний статус мог быть как-то оправдан при экономически и юридически обоснованных размерах собственности, посильном выкупе, а также при стимулах для дворянства вести ответственную деловую активность. Эти начала не нашли себе места в практике реформы. Помещики в большинстве своём рассматривали землю как источник ренты, а не капитал предпринимательской деятельности.
В Пруссии и Австрии предметом выкупа была не земля, а крестьянская обязанность. И вытекающая только из работы на земле. Личные обязанности не выкупались, а упразднялись. В российской реформе формально выкуп личности был запрещён. Но фактически осуществлялся через обязательный выкуп неплодородной земли, не нужной крестьянину, через завышенную цену выкупа крестьянской усадьбы, через завышенную цену земли. Цена выкупа земли была смещена далеко в пользу помещиков, утратив связь с экономической основой будущей хозяйственной деятельности. Справедливая мера выкупа так и не была сформирована. Выкуп два десятилетия не был обязателен для помещика (Александр II Освободитель решил этот вопрос перед самой своей гибелью от рук террористов), а, не выкупив землю, крестьянин не мог освободиться, ему приходилось оставаться в обязанном состоянии.
Отношение к вестям о близком освобождении у крестьян и у помещиков было диаметрально противоположным. Большинство помещиков твёрдо верили, что день освобождения крестьян не настанет в каком-либо обозримом будущем, что без дворян крестьяне взбунтуются и не захотят работать. И что тогда будет делать царь?
Сразу после доведения до сведения населению Манифеста 19 февраля 1861 года помещики погрузились в мрачное уныние и тревогу о будущем. А в крестьянском «море» начались новые волнения – крестьяне не верили тексту манифеста и в особенности положениям по его реализации, совершенно обманувшим их ожидания. Взаимное непонимание и невозможность разговора населения с элитой и государственной властью выявились с вопиющей очевидностью.
С таким раздраем в сословных настроениях страна и перешла к реформе. Будущее показало, что реформа, шедшая сорок лет, не удовлетворила никого. Лояльность дворянства собственностью куплена не была, что показало вынужденное отречение Николая II. Народ нужной ему земли не получил. Собственное сословие не услышало Герцена, предлагавшего отдать землю крестьянам добровольно. Крестьянское представительство в первой Думе поставило земельный вопрос со всей ясностью. И не было услышано элитой, сторону которой занял и император. Зато крестьяне были услышаны Лениным.
Полномочия помещиков были отняты у них, нормированы и распределены, но по инстанциям государственной бюрократии. В том числе за счёт разделения крестьянских учреждений на бюрократическую часть – волость и сельское общество, занимающееся хозяйством. Соответственно, привлекать крестьян к участию в государственной деятельности соразмерно их огромной экономической роли государи не решились. Напротив, все усилия были направлены на то, чтобы эта роль как можно медленнее осознавалась крестьянством. Чему способствовал культурный разрыв между бюрократией и дворянством, с одной стороны, и народом – с другой. Усилия интеллигенции тут мало чему могли помочь. К делу она отношения не имела. Понимания проблемы тоже не было – оно замещалось чисто литературным «опытом». Взгляд со стороны ошибочно выдавался ею за моральную оценку, хотя последняя невозможна для того, кто не участвует в процессе. Такое действительное и значимое участие могло быть основано только на знании – и именно эту позицию для вмешательства в ход истории, в отличие от всей читающей «прослойки», заняла боевая организация большевиков, совершившая переход от терроризма к социальному действию.
II.2.7.4. Чем закончилась Великая крестьянская реформа? Что стало её результатами?
Лояльность крестьян государству не была достигнута. Политическая связь элиты и народа построена не была.
Собственный процесс развития долгого государства Петра Великого – модернизация дворянства (созданного из бояр и других сословий государством Ивана III) – остановился. Дворянство удалось преобразовать в бюрократию и военную иерархию, но заставить помещиков конкурировать с бюрократией и военными не получилось. Развить дворянство, не вошедшее в чиновничество и военный истеблишмент, до буржуазии не удалось. Да и задача такая не ставилась. Остановившееся в своём подъёме государство Петра не выдержало нелояльности народа и разрыва с ним.
Вопрос о земле, о возможности реализовать искони присутствующее в крестьянском сознании право на всю землю остался нерешённым.
Реформа превратила крестьянство в революционную силу, пригодную не только для бунта. Появилась возможность опереться на неё в реальной претензии на власть.
Александром II были осуществлены и другие Великие реформы – беспрецедентные по масштабу реформы Российской Империи, проведённые в его царствование в 1860-е и 1870-е годы – помимо крестьянской и в связи с ней:
Финансовая реформа (1863, начиная с 1860-го) – создан Государственный банк, введены гласность бюджета, контроль расходов, казначейство (объединение и учёт государственных доходов в одной кассе).
Реформа высшего образования (1863, подготовка с 1856-го) – университеты получили академическую свободу.
Земская реформа (1864, проект с 1859-го) – учреждены бессословные выборные органы местного и регионального самоуправления, получившие полномочия в делах просвещения, здравоохранения, содействия торговле, устроения дорог.
Судебная реформа (1864, разработка с 1861-го) – полностью изменено судоустройство, введены независимый от администрации суд и система защиты права в её современном виде.
Цензурная реформа (1865, начиная с 1860-го) – цензура была централизована и передана из Министерства народного просвещения в Министерство внутренних дел.
Реформа городского самоуправления (1870, начиная с 1862-го) – городские дела и хозяйство стали самостоятельными, введено бессословное демократическое управление ими.
Реформа среднего образования (1871) – резко усилено преподавание математики, латыни и греческого, усилена подготовка к университету, установлена цель «основательного мышления» против поверхностной пропаганды революции.
Военная реформа (1874, перевооружение с 1856-го, реорганизация с 1862-го) – осуществлён переход от рекрутской ко всеобщей воинской повинности, произведена смена технологий.
Однако и после этих реформ встал вопрос о причинах народнического терроризма. По заданию Александра II «диктатором сердца» графом М. Лорис-Меликовым был составлен доклад, впоследствии названный историками «Конституцией Лорис-Меликова», направленный, по его замыслу, на укрепление связи государя с народом. В нём предлагалась реформа законодательных процедур. Она предполагала создание временных коллегиальных органов, образуемых ad hoc для обсуждения законопроектов по конкретным направлениям, имеющим особое общественное значение, таким как:
• завершение реформ, не доведённых до конца (были и такие);
• экономические реформы, позволяющие либерализовать внутреннюю политику;
• организация доступных для всех образования и здравоохранения;
• расширение свобод для научных сообществ и университетов и т. п.
При этом верховная власть и все законодательные инициативы в стране по-прежнему должны исходить исключительно от императора, однако в обсуждении законодательных инициатив должны принимать участие представители всех слоёв общества (значит, и крестьянства).
Этот проект, конечно, не был «конституцией», но способен был в случае принятия придать конституционный характер всему комплексу Великих реформ (см. III.4.1).
Государь должен был вынести его на рассмотрение Совета министров, если бы не погиб трагически всего за три дня до этого. Возможно, именно подготовка к принятию проекта послужила спусковым крючком в политическом механизме теракта. Очень уж «своевременно» был убит главный друг народа, государь, отца которого пытались убить декабристы, в чём и был главный политический смысл и единственная практическая цель восстания 1825 года, не достигнув которой оно бесславно угасло в течение дня.
С началом контрреформ Александра III конституция, разумеется, введена не была. Началась «патриотическая» реакция. Впрочем, контрреформы также никого не устроили.
Покушение на сына Освободителя, Александра III, фатально сократило дни его жизни.
Убиты были Николай II, Пётр III, Павел I. Смерть Александра I – либерала, поощрявшего реформаторские замыслы Сперанского, – как минимум загадочна. Столыпина убил агент полиции. На жизнь Петра I Великого покушалась Софья.
Элита, войну которой объявил Пётр Великий, боролась с государями в течение всего срока существования долгого государства Петра. Их не подкупила «вольность дворянская», тем более не смогла подкупить замена полноты фактического личного произвола на меньшее и худшее, с их точки зрения — частную собственность.
Императрицы – даже Екатерина II – шли дворянству навстречу. Что опять-таки неудивительно – теневые группы власти при них эффективно отстаивали интересы своего класса. Государи – начиная с Павла I – последовательно искали механизм если не возвращения дворянства к полноценному служению, то по крайней мере снижения его давления на население. Дворянство считалось опорой трона, но глухая внутренняя война продолжалась. Дворянство нужно было уговаривать и вознаграждать. С народом можно было не разговаривать вовсе – вплоть до 1905 года. Когда же этот разговор начался в первой Думе – он очень не понравился элите.
Великие реформы – и прежде всего крестьянская – были (вместе с их замыслом и подготовкой) политикой, последовательно проводимой с желанием добиться от дворянства и бюрократии возвращения к работе на интересы государства в целом. Однако реформу ослабляла зависимость государя от солидарности правящего класса.
К этике служения в полной мере обратилась только власть следующего русского государства – Ленина – Сталина.
Великие реформы ослабили давление правящего класса на народ и дали частичный выход экономическому и гражданскому активизму, создали предпосылки для формирования частных капиталов в России, положили начало появлению института гражданства вместо подданства, впервые создали реальность права наряду с реальностью закона, однако были сдержаны правящим классом – дворянством и бюрократией.
Уже к концу царствования Александра II под влиянием консерваторов самые новаторские реформы – судебная и земская – были существенно ограничены. Контрреформы, развёрнутые его преемником Александром III, тормозили и свертывали самые социально и экономически значимые реформы: крестьянскую и городскую. Однако даже если бы все Великие реформы были реализованы в максимальной идеальной полноте, они не привели бы ни к признанию за крестьянством прав самодеятельности, соответствующих его экономической роли, ни к его соразмерному гражданскому участию в государственном управлении.
Эволюция сверху оказалась недостаточной, но она подготовила революцию снизу, направленную не столько на государя, сколько на правящий класс, от которого государи так и не смогли дистанцироваться. Николай II отказался превращаться в политика. Помещики и чиновники из дворянства не хотели и не могли договориться с народом. Но и государь не смог «перейти на сторону» народа. Следующая государственная форма сохранит только бюрократию как систему, введённую Петром Великим, но полностью откажется от дворянства как сословия, отказавшегося служить, пусть даже государственная бюрократия первоначально и создавалась из этого материала.
Теперь её материалом станет сам народ. Признание государства народом возможно только для народного государства. Этой цели крестьянская реформа в рамках самодержавия достичь не могла.
Крестьянская реформа нашла своё прямое продолжение в революции 1917 года.
II.2.8. Разделение антигосударственной интеллигенции на утопистов и революционеров
О роли интеллигенции в разрушении государства Петра Великого нужно сказать особо. Наше образование – так уж сложилось – во многом носило догоняющий характер и начинало каждый раз с проблемы грамотности. Вопрос о народной грамотности царское правительство поставило лишь незадолго перед революцией, самостоятельные плоды этой работы петровского государства просто не успели созреть – работу «продолжили» большевики. О грамотности военных и чиновников вопрос ставил собственно Пётр Великий. О грамотности клира – более-менее все государи, начиная с равноапостольного князя Владимира и заканчивая Алексеем Михайловичем Тишайшим. Речь идёт, разумеется, не только об умении читать-писать-считать, но о грамотности функциональной, о том качестве человека, когда о нём принято говорить «грамотный специалист».
К началу XIX века образовательный процесс набрал обороты. В Царском Селе открылся знаменитый лицей. Открывались университеты, число студентов стремительно росло. Система образования стала ретранслятором западных социальных утопий. Русские приват-доценты как губка впитывали западные тексты, приложимость которых к русской исторической материи никем из них не проверялась.
Дискуссия западников и славянофилов не ухватывала этой проблемы. Французские методы неприменимы к германским делам. Итальянские – к шведским. И так далее. Но энтузиазм неофитов не различал подобных «деталей». Русская мысль, работающая над русской же историей, не смогла составить программной базы для русского образования. Русская интеллигенция озаботилась народными нуждами, как она их понимала, поскольку народом не занималось государство. Но народа интеллигенция не знала. Утопизм народников никуда их не привёл. Идеализируя народ, наши интеллигенты не разделяли ни его этики, ни его онтики – непосредственного созерцания сути явлений. Славянофильство – идеологическая иллюзия элиты – было не ближе к народу, чем западничество, точно такая же идеологическая иллюзия. Выращенные интеллигенцией из идеализации народа этические миражи самим народом были неприязненно отвергнуты – у него была собственная настоящая общинная старообрядческая мораль. Дух интеллигенции изящно отомстит за это народу. Новая народная интеллигенция уже советского извода, полуграмотная и политизированная, обслуживающая власть и обиженная на неё за недостаточный, с точки зрения интеллигента, социальный статус, уже не будет идти за совестью (усвоить которую не может) в народ. Она просто объявит себя совестью народа. И не случайно, ведь ей придётся выступать конструктором и педагогом уже советской трудовой, а вовсе не христианской морали.
Но была и другая, значительно меньшая часть интеллигенции, которая увидела в нарастающем отчуждении государства от народа ресурс и ситуацию для переворота всей социальной системы. Для тотального физического, морального и политического уничтожения элит, перед которыми нужно стоять по стойке «смирно», не имея ни земли, ни денег, ни власти, каковы бы ни были «знания», вычитанные из книг или привезённые из-за границы.
Эти интеллигенты русскую элиту ненавидели. Они ей завидовали. Считали недостойной занимать то место, которое она занимала, и пользоваться теми благами, которыми она пользовалась. Их идея заключалась в разжигании непримиримой социальной ненависти народа к элите, в управлении этой ненавистью и в приходе к невиданной ранее власти – на плечах народных масс, голосом и вождями которых эти господа намеревались стать. Церковь и государь – непримиримые враги таких интеллигентов, препятствие, которое должно быть уничтожено, поскольку только государь и церковь ещё связывали – пусть уже и недостаточно – народ с государством, ещё защищали элиту от народа. Эта связь должна была быть решительно и без остатка перерублена. Нужны были лишь подходящие условия. А пока их нет, следовало тренироваться.
Критиком и предсказателем кризиса, приближающегося конца петровского долгого государства был Фёдор Михайлович Достоевский, сам революционер в прошлом (зашедший в этом деле много дальше Пушкина), но резко изменившийся в своей собственной рефлексии и так ясно понимавший суть петровской государственной программы. Настолько толковым критиком, что был даже запрещён негласно советской властью. Ощущавшей, что и она вовсе не разрешила полностью тех проблем русского государства, за которые бралось и перед которыми склонило голову государство Петра Великого.
Вот о чём предупреждал нас Фёдор Михайлович (и предупреждает до сих пор), социологически точно, без конфессиональной окраски передавая мысли, чувства яркого представителя вышеупомянутого интеллигентского меньшинства с говорящей фамилией Верховенский (персонаж списан с террориста Нечаева):
«Вы призваны обновить дряхлое и завонявшее от застоя дело… Весь ваш шаг пока в том, чтобы всё рушилось: и государство, и его нравственность. Останемся только мы, заранее предназначившие себя для приёма власти; умных приобщим к себе, а на глупых поедем верхом. Этого вы не должны конфузиться».
И ещё:
«Слушайте, мы сначала пустим смуту… мы проникнем в самый народ. Знаете ли, что мы уж и теперь ужасно сильны? Наши не те только, которые режут и жгут да делают классические выстрелы или кусаются. Такие только мешают. Я без дисциплины ничего не понимаю. Я ведь мошенник, а не социалист, ха-ха! Слушайте, я их всех сосчитал: учитель, смеющийся с детьми над их богом и над их колыбелью, уже наш. Адвокат, защищающий образованного убийцу тем, что он развитее своих жертв и, чтобы денег добыть, не мог не убить, уже наш. Школьники, убивающие мужика, чтоб испытать ощущение, наши. Присяжные, оправдывающие преступников сплошь, наши. Прокурор, трепещущий в суде, что он недостаточно либерален, наш, наш. Администраторы, литераторы, о, наших много, ужасно много, и сами того не знают! С другой стороны, послушание школьников и дурачков достигло высшей черты; у наставников раздавлен пузырь с желчью; везде тщеславие размеров непомерных, аппетит зверский, неслыханный… Знаете ли, знаете ли, сколько мы одними готовыми идейками возьмём? Я поехал – свирепствовал тезис Littré, что преступление есть помешательство; приезжаю – и уже преступление не помешательство, а именно здравый-то смысл и есть, почти долг, по крайней мере благородный протест. “Ну как развитому убийце не убить, если ему денег надо!” Но это лишь ягодки. Русский бог уже спасовал пред “дешовкой”. Народ пьян, матери пьяны, дети пьяны, церкви пусты, а на судах: “двести розог, или тащи ведро”. О, дайте взрасти поколению! Жаль только, что некогда ждать, а то пусть бы они ещё попьянее стали! Ах, как жаль, что нет пролетариев! Но будут, будут, к этому идет»[46].
Впрочем, террористы, разрушители и провокаторы были естественным, органическим продуктом всей интеллигентской среды. Вот как характеризовал русскую интеллигенцию русский мыслитель С.Л. Франк в 1909 году:
«Мы можем определить классического русского интеллигента как воинствующего монаха нигилистической религии земного благополучия. Если в таком сочетании признаков содержатся противоречия, то это живые противоречия интеллигентской души. Прежде всего интеллигент и по настроению, и по складу жизни – монах. Он сторонится реальности, бежит от мира, живёт вне подлинной исторической бытовой жизни, в мире призраков, мечтаний и благочестивой веры.
Интеллигенция есть как бы самостоятельное государство, особый мирок со своими строжайшими и крепчайшими традициями, с своим этикетом, с своими нравами, обычаями, почти со своей собственной культурой; и можно сказать, что нигде в России нет столь незыблемо-устойчивых традиций, такой определённости и строгости в регулировании жизни, такой категоричности в расценке людей и состояний, такой верности корпоративному духу, как в том всероссийском духовном монастыре, который образует русская интеллигенция.
Но, уединившись в своём монастыре, интеллигент не равнодушен к миру; наметив, из своего монастыря он хочет править миром и насадить в нём свою веру; он – воинствующий монах, монах-революционер. Все отношения интеллигенции к политике, её фанатизм и нетерпимость, её непрактичность и неумелость в политической деятельности, её невыносимая склонность к фракционным раздорам, отсутствие у неё государственного смысла, – всё это вытекает из монашески-религиозного её духа, из того, что для неё политическая деятельность имеет целью не столько провести в жизнь какую-либо объективно полезную, в мирском смысле, реформу, сколько истребить врагов веры и насильственно обратить мир в свою веру. И наконец, содержание этой веры есть основанное на религиозном безверии обоготворение земного, материального благополучия.
…Кучка чуждых миру и презирающих мир монахов объявляет миру войну, чтобы насильственно облагодетельствовать его и удовлетворить его земные, материальные нужды»[47].
II.2.9. Конец долгого государства Петра в предсказании его позднего идеолога
Нельзя сказать, что понимание смертельного риска, исходящего для государства Петра от интеллигентской среды, равно чуждой и элите, и народу, разделённой на благодушествующее антигосударственное утопическое большинство и озлобленное террористическое меньшинство, полностью отсутствовало во власти. Но сделать она уже ничего не могла. Не оставалось времени. Документ, известный как «Записка Дурново»[48], предсказал механику падения державы настолько точно, что у некоторых интерпретаторов возник соблазн считать «Записку» апокрифом, подделкой. Трудно, однако, представить себе, зачем это могло бы понадобиться. В отличие, скажем, от «Протоколов сионских мудрецов». Но даже и с этой весьма неадекватной точки зрения документ точно и ёмко описывает механизм состоявшегося разрушения государства:
«Особенно благоприятную почву для социальных потрясений представляет, конечно, Россия, где народные массы, несомненно, исповедуют принципы бессознательного социализма. Несмотря на оппозиционность русского общества, столь же бессознательную, как и социализм широких слоёв населения, политическая революция в России невозможна, и всякое революционное движение неизбежно выродится в социалистическое. За нашей оппозицией нет никого, у неё нет поддержки в народе, не видящем никакой разницы между правительственным чиновником и интеллигентом. Русский простолюдин, крестьянин и рабочий одинаково не ищет политических прав, ему и ненужных, и непонятных.
Крестьянин мечтает о даровом наделении его чужою землёю, рабочий – о передаче ему всего капитала и прибылей фабриканта, и дальше этого их вожделения не идут. И стоит только широко кинуть эти лозунги в население, стоит только правительственной власти безвозбранно допустить агитацию в этом направлении, – Россия, несомненно, будет ввергнута в анархию, пережитую ею в приснопамятный период смуты 1905–1906 годов. Война с Германией создаст исключительно благоприятные условия для такой агитации. Как уже было отмечено, война эта чревата для нас огромными трудностями и не может оказаться триумфальным шествием в Берлин. Неизбежны и военные неудачи – будем надеяться, частичные, – неизбежными окажутся и те или другие недочёты в нашем снабжении. При исключительной нервности нашего общества этим обстоятельствам будет придано преувеличенное значение, а при оппозиционности этого общества всё будет поставлено в вину правительству.
Хорошо, если это последнее не сдастся и стойко заявит, что во время войны никакая критика государственной власти недопустима, и решительно пресечёт всякие оппозиционные выступления. При отсутствии у оппозиции серьёзных корней в населении этим дело и кончится. Не пошёл в своё время и народ за составителями Выборгского воззвания, точно так же не пойдёт он за ними и теперь.
Но может случиться и худшее: правительственная власть пойдёт на уступки, попробует войти в соглашение с оппозицией и этим ослабит себя к моменту выступления социалистических элементов. Хотя и звучит парадоксом, но соглашение с оппозицией в России безусловно ослабляет правительство. Дело в том, что наша оппозиция не хочет считаться с тем, что никакой реальной силы она не представляет. Русская оппозиция сплошь интеллигентна, и в этом её слабость, так как между интеллигенцией и народом у нас глубокая пропасть взаимного непонимания и недоверия. Необходим искусственный выборный закон, мало того, нужно ещё и прямое воздействие правительственной власти, чтобы обеспечить избрание в Гос. Думу даже наиболее горячих защитников прав народных. Откажи им правительство в поддержке, предоставь выборы их естественному течению – и законодательные учреждения не увидели бы в самых стенах ни одного интеллигента, помимо нескольких агитаторов-демагогов. Как бы ни распинались о народном доверии к ним члены наших законодательных учреждений, крестьянин скорее поверит безземельному казённому чиновнику, чем помещику-октябристу, заседающему в Думе; рабочий с большим доверием отнесётся к живущему на жалование фабричному инспектору, чем к фабриканту-законодателю, хотя бы тот исповедывал все принципы кадетской партии.
Более, чем странно при таких условиях требовать от правительственной власти, чтобы она серьёзно считалась с оппозицией, ради неё отказалась от роли беспристрастного регулятора социальных отношений и выступила перед широкими народными массами в качестве послушного органа классовых стремлений интеллигентно-имущего меньшинства населения. Требуя от правительственной власти ответственности перед классовым представительством и повиновения ею же искусственно созданному парламенту (вспомним знаменитое изречение В. Набокова: “Власть исполнительная да подчинится власти законодательной!”), наша оппозиция, в сущности, требует от правительства психологию дикаря, собственными руками мастерящего идола и затем с трепетом ему поклоняющегося.
РОССИЯ БУДЕТ ВВЕРГНУТА В БЕСПРОСВЕТНУЮ АНАРХИЮ, ИСХОД КОТОРОЙ ТРУДНО ПРЕДВИДЕТЬ.
Если война окончится победоносно, усмирение социалистического движения в конце концов не представит непреодолимых затруднений. Будут аграрные волнения на почве агитации за необходимость вознаграждения солдат дополнительной нарезкой земли, будут рабочие беспорядки при переходе от вероятно повышенных заработков военного времени к нормальным расценкам – и, надо надеяться, только этим и ограничится, пока не докатится до нас волна германской социальной революции. Но в случае неудачи, возможность которой, при борьбе с таким противником, как Германия, нельзя не предвидеть, – социальная революция, в самых крайних её проявлениях, у нас неизбежна.
Как уже было указано, начнётся с того, что все неудачи будут приписаны правительству. В законодательных учреждениях начнётся яростная кампания против него, как результат которой в стране начнутся революционные выступления. Эти последние сразу же выдвинут социалистические лозунги, единственные, которые могут поднять и сгруппировать широкие слои населения, сначала чёрный передел, а засим и общий раздел всех ценностей и имуществ. Побеждённая армия, лишившаяся, к тому же, за время войны наиболее надёжного кадрового своего состава, охваченная в большей части стихийно общим крестьянским стремлением к земле, окажется слишком деморализованною, чтобы послужить оплотом законности и порядка. Законодательные учреждения и лишённые действительного авторитета в глазах народа оппозиционно-интеллигентные партии будут не в силах сдержать расходившиеся народные волны, ими же поднятые, и Россия будет ввергнута в беспросветную анархию, исход которой не поддается даже предвидению».
Меморандум был подан Николаю II в феврале 1914-го.
Исчерпывающе. Так всё и случилось.
27 февраля (12 марта по новому стилю) 1917 года образуется Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов.
Председателем исполкома Совета был избран лидер меньшевистской фракции Государственной Думы Н.С. Чхеидзе, товарищами (заместителями) председателя – эсер А.Ф. Керенский и меньшевик М.И. Скобелев. В исполком, состоявший из 15 человек, вошли от большевиков А.Г. Шляпников и П.А. Залуцкий. 1(14) марта в исполком были избраны 10 представителей от солдат и матросов, в том числе два большевика – А.Н. Падерин и А.Д. Садовский. И в этот же день появляется
По гарнизону Петроградского Округа всем солдатам гвардии, армии, артиллерии и флота для немедленного и точного исполнения и рабочим Петрограда для сведения. Совет Рабочих и Солдатских Депутатов постановил:
1) Во всех ротах, батальонах, полках, парках, батареях, эскадронах и отдельных службах разного рода военных управлений и на судах военного флота немедленно выбрать комитеты из выборных представителей от нижних чинов вышеуказанных воинских частей. (Эти комитеты и подменят собой командование армией.)[49]
2) Во всех воинских частях, которые ещё не выбрали своих представителей в Совет Рабочих Депутатов, избрать по одному представителю от рот, которым и явиться с письменными удостоверениями в здание Государственной Думы к 10 часам утра 2-го сего марта. (Временное правительство, “не причастное” к этому документу, находится в соседнем помещении с Петроградским советом. Керенский вообще ходит из комнаты в комнату.)
3) Во всех своих политических выступлениях воинская часть подчиняется Совету Рабочих и Солдатских Депутатов и своим комитетам.
4) Приказы военной комиссии Государственной Думы следует исполнять только в тех случаях, когда они не противоречат приказам и постановлениям Совета Рабочих и Солдатских Депутатов. (Два пункта с одним подтекстом: правительство не распоряжается собственной армией. Командование, согласно п. 1, тоже.)
5) Всякого рода оружие, как-то: винтовки, пулемёты, бронированные автомобили и прочее должны находиться в распоряжении и под контролем ротных и батальонных комитетов и ни в коем случае не выдаваться офицерам, даже по их требованиям. (Вы себе это только представьте: оружие офицерам не выдавать! Это во время войны!)
6) В строю и при отправлении служебных обязанностей солдаты должны соблюдать строжайшую воинскую дисциплину, вовне службы и строя, в своей политической, общегражданской и частной жизни, солдаты ни в чём не могут быть умалены в тех правах, коими пользуются все граждане. В частности, вставание во фронт и обязательное отдание чести вне службы отменяется. (В политической жизни солдат ущемлять нельзя, в частной жизни тоже. У солдата теперь одни права, а обязанностей почти нет. Так бардак и начинается: сначала не надо отдавать честь и стоять смирно, потом не надо и воевать. Не хочется, и всё.)
7) Равным образом, отменяется титулование офицеров “ваше превосходительство, благородие” и т. п. и заменяется обращением: господин генерал, господин полковник и т. д.
8) Грубое обращение с солдатами всяких воинских чинов, и в частности обращение к ним на “ты”, воспрещается, и о всяком нарушении сего, равно как и о всех недоразумениях между офицерами и солдатами, последние обязаны доводить до сведения ротных комитетов.
Настоящий приказ прочесть во всех ротах, батальонах, полках, экипажах, батареях и прочих строевых и нестроевых командах. Петроградский Совет Рабочих и Солдатских Депутатов».
Приказ № 1 был отпечатан и «разогнан» в девяти миллионах экземпляров.
Русский генерал Карл Густав Маннергейм (впоследствии президент Финляндии) так отозвался о последствиях Приказа № 1:
«Сразу же по прибытии на фронт я понял, что за несколько недель моего отсутствия произошли значительные изменения. Революция распространилась, как лесной пожар. Первый известный приказ Советов, который касался поначалу только столичного гарнизона, начал действовать и здесь, поэтому дисциплина резко упала. Усилились анархические настроения, особенно после того, как Временное правительство объявило о свободе слова, печати и собраний, а также о праве на забастовки, которые отныне можно было проводить даже в воинских частях. Военный трибунал и смертная казнь были отменены. Это привело к тому, что извечный воинский порядок, при котором солдаты должны подчиняться приказам, практически не соблюдался, а командиры, стремившиеся сохранить свои части, вынуждены были всерьёз опасаться за собственные жизни. По новым правилам солдат мог в любой момент взять отпуск или, попросту говоря, сбежать. К концу февраля дезертиров было уже более миллиона человек. А военное руководство ничего не предпринимало для борьбы с революционной стихией».
Приказ № 1 был сигналом к социальному апокалипсису. Временное правительство, состоящее из тех же социалистических-демократических-интеллигентских элементов, что и Петросовет (а эсер А.Ф. Керенский и вовсе вскоре возглавил первое), должно было бы остановить войну и заключить мир. Он был бы несравненно более выгодным и приемлемым, чем состоявшийся, в конце концов, Брестский, лишавший империю её окраины, раз уж армия сознательно деморализуется, демобилизуется и разваливается теми же самыми политиками. Однако война была решительно продолжена – «до победного конца». Конец не заставил себя ждать.
Принято говорить о двоевластии Временного правительства и Петросовета в период между февралём и октябрём 1917-го. Но по сути это была одна политическая элита, которая дорвалась до власти, избавившись наконец-то от государя. Политика её была самоубийственной, поскольку ни о власти, ни о государстве действительных знаний у неё не было – только книжные мечты, изрядно сдобренные близоруким своекорыстием слабенькой русской буржуазии. Элита дорвалась до власти в условиях идеологического банкротства культуры. И официальная идеология «Православие. Самодержавие. Народность», и идеологические споры западников и славянофилов, и становящаяся на основе литературы русская философия к концу реализации государственной программы Петра Великого не давали ответа на вопросы «Кто мы? Откуда? Куда идём?». Ни одна публичная идеологическая концепция не была соразмерна русской цивилизационной проблеме.
Но не только публичная идеология, но и та, которая практически всё время государства Петра претендовала на то, чтобы быть тайной. До сегодняшнего дня бытует концепция масонского (в радикальном изводе «жидомасонского») заговора, якобы разрушившего государство Петра Великого. Мало кто знает, кто такие масоны. Их идеологическая роль в русской истории недооценивается так же, как и идеологическая роль РПЦ. Сами масоны обозначали себя тайным обществом, но покров тайны является весьма привлекательным способом объяснить «всё и сразу» через нечто «страшное, неизвестное и зловещее».
Попробуем приподнять завесы тайны. Не было заговора. Масоны были. Строили, а вовсе не разрушали долгое Петрово государство, когда идеология православия перестала довлеть над властью. То есть первоначально заполнили идеологические пустоты. И осуществили своё значительное воздействие на русскую государственность задолго до финальных аккордов в октябре 1917-го.
II.2.10. О масонстве в долгом государстве Петра Великого
Истоки франкмасонства (братства или ордена вольных каменщиков, то есть масонства, часто – просто «братства») теряются в глубине веков, но даже его приверженцы, похоже, мало что знают о его происхождении и отдалённом прошлом. Но пройти мимо этого явления нельзя, так как оно наложило неизгладимый отпечаток на всю западную цивилизацию, оставив глубокий след также и в истории России.
Мы рассмотрим события лишь последних 250–300 лет, соразмерных исторической ретроспективе российского государства, когда масонство пришло в Россию.
Можно выделить четыре крупных «социальных изобретения», родившихся в недрах масонства, но овладевших умами во всём мире и направивших действия множества людей.
1) Принцип веротерпимости, как воплощение масонского признания равенства и «равноценности» монотеистических религий. Важно, что он родился как раз в эпоху Английской революции и гражданской войны, когда накал религиозных распрей в обществе достиг апогея. «Закрытость» масонского сообщества и высокая степень взаимного доверия его членов позволяли им «оставлять религиозные разногласия за порогом ложи[50]». Этот принцип и вытекающий из него запрет на споры о религии по-прежнему остаются важнейшей частью масонских правил. После реставрации монархии его постепенное проникновение как в светское общество, так и в «деловую среду» было лишь делом времени.
2) Современная экспериментальная наука, родившаяся в середине XVII – начале XVIII века из масонских размышлений над средневековой «натуральной магией». Сейчас общепризнано, что сам экспериментальный метод стал итогом развития теологической метафизики. Исаак Ньютон в своих богословских сочинениях, тесно связанных тематически с его научным творчеством, рассматривал экспериментальный метод не только традиционно, как «чтение письмен Бога, начертанных в Книге Природы», но и как практическую реализацию принципа богоподобия человека: «Человек сотворён как властитель сил природы, следовательно, он должен ими овладеть и применять по своей воле». Подобные взгляды рождались в русле католической мысли, тогда как протестантское богословие поначалу концентрировалось на догматической и моральной проблематике. В неспокойную революционную эпоху в протестантском обществе открыто обмениваться даже отвлечёнными мыслями, опирающимися на труды католиков, было невозможно. Поэтому такой обмен первоначально происходил в той же самой закрытой масонской среде. Ещё при Кромвеле группа масонов (в том числе Р. Бойль, К. Рен, Р. Гук) учредила «Незримую коллегию» (Invisible College) для обсуждения подобных тем. После восстановления монархии она стала открытой и была преобразована в Лондонское Королевское общество по развитию знаний о природе – первую в мире организацию по развитию естественных наук, прообраз всех позднейших академий наук. Соединение экспериментального метода с математическим описанием природных явлений привело к радикальному изменению взаимоотношений человека и природы, породило промышленную революцию и менее чем через 100 лет поставило западную цивилизацию надо всеми современными ей цивилизациями в военном и экономическом отношении.
3) Общество, не знающее сословных, национальных и расовых различий, как практическое воплощение масонского принципа равенства людей. Масонский мыслитель Дж. Толанд говорил об искусственности сословных различий патетическими словами У. Лэнгленда: «Когда Адам пахал, а Ева пряла – где тогда был дворянин?» Мир, в котором нет различий между народами и расами и все единодушно славят Единого Бога, также уподоблялся Эдемскому саду, где, в непосредственном общении с Творцом, различия верований также были неуместны. Не случайно именно масоны сыграли важнейшую роль не только в самых первых попытках воплотить эту идею в обществе (Французская и Американская революции), но и в большинстве последующих (от Латинской Америки до Турции). Масонами были почти все «отцы-основатели» САСШ, С. Боливар, Х. де Сан-Мартин и другие лидеры войны за независимость испанских колоний, Дж. Гарибальди, И. Каподистрия и младотурки. В результате реализации этой идеи даже в тех цивилизованных странах, где сохраняется монархическое правление, принципы организации общества и государства совершенно изменились, ввиду вовлеченности в сферу власти и управления значительной части населения.
4) Принцип неприменения силы для разрешения международных противоречий. Он утвердился не сразу. Долгое время в масонстве господствовало стремление придать войнам гуманный, «цивилизованный» характер. Только после наполеоновских войн стало складываться понимание того, что главная причина войн – это неспособность государств переступить узкие рамки своих национальных интересов. Первой попыткой практической реализации такого подхода стал Священный союз. В Новейшее время масоны были инициаторами создания Лиги Наций (В. Вильсон), ООН (Ф. Рузвельт, У. Черчилль), Европейского Союза (А. Кожев). Не все эти попытки можно признать удавшимися.
Первые три из этих концепций вполне сформировались к концу XVII века и благодаря усилиям мыслителей-масонов, от Монтескьё до Гердера, широко распространились в Европе. Именно они породили дух свободомыслия и сформировали комплекс идей, называемый «Веком Просвещения».
Особо следует рассмотреть отношение масонства к идее социальной революции. Этот вопрос чрезвычайно запутан именно ввиду заметного участия масонов в революционных событиях. Нужно подчеркнуть, во-первых, что в XVII веке масонство было открыто контрреволюционным. Одни масоны поддерживали притязания свергнутой династии Стюартов, другие, шире, отстаивали необходимость восстановления монархии как таковой, чего и добились, поспособствовав возведению на английский престол своего собрата Вильгельма Оранского, штатгальтера Нидерландов.
После этого им стало ясно, что участие в политической борьбе несёт в себе угрозу самому существованию братства. Уже в самом раннем из известных масонских уставов – Конституции Андерсона – сказано: «Каменщик… не должен быть замешан в крамолы и заговоры… и никогда не должен преступать обязанностей относительно высших властей». Иными словами, это требование лояльности, повиновения властям предержащим, каковы бы они ни были. В них незарубцевавшаяся память о гражданских войнах, сопровождавшихся многократной сменой власти. Это как бы правила жизни «простого человека», избегающего политических превратностей этого мира.
Но уже в начале XVIII века среди масонов были во множестве представлены не только буржуа и простые дворяне, но и военачальники, представители знати, князья и венценосные особы. То есть личности, способные в силу своего общественного положения оказывать влияние на судьбы множества людей и целых государств, сами входящие в состав «высших властей» и делающие политику.
Каким должен быть долг масона – подданного и гражданина государства, противостоящего внешним угрозам? Особенно если он принадлежит или претендует принадлежать к его элите, правящему классу, влиятельному сословию?
Устав вольных каменщиков, принятый Вильгельмсбадским конвентом (1782), даёт на это принципиальный ответ: «Храбрейшим воином, правосуднейшим судьею, кротчайшим господином, вернейшим слугою, нежнейшим отцом, постояннейшим мужем, преданнейшим сыном должен быть каменщик». Претензия на превосходство должна быть основана на его неоспоримости, признании всеми не ввиду знатности, влияния или власти, а в силу внутреннего благородства, безупречной нравственности, величия духа. Всё следует доказать делами. В отношениях масона с властью это означает не пассивное подчинение или пресмыкательство, но добровольное разделение с нею её достойных, праведных целей и задач. И одновременно – готовность устранить или смягчить зло там, где она почему-либо его причиняет. При ясном осознании того, что власть исходит от Бога, а значит, должна нести толику высшей справедливости.
Эти правила и ныне соблюдаются последователями старейшего и наиболее распространённого направления масонства, иначе называемого «регулярным».
Отсюда становится понятной та роль, которую масоны на самом деле играли в революционных событиях. Когда напряжение в обществе достигало высокого накала, масоны пытались его ослабить и найти наиболее безболезненный способ решения проблем. Но если взрыв уже произошёл, масоны стремились сделать всё для установления порядка и спокойствия. Добиться этого, уклоняясь от непосредственного участия в событиях, невозможно. Так поступали и те великие деятели, что упомянуты выше, и те бесчисленные участники революций, что остались неизвестными. Эта роль масонов ярко проявилась во время гражданской войны в САСШ: в рядах обеих противоборствующих сторон они предотвращали стихийное насилие, спасали пленных и раненых солдат противника.
Несмотря на это, мнение о масонах как зачинщиках революций, получило широкое распространение, особенно после Великой Французской революции. Поводом для этого послужили действия совершенно других людей. К концу XVIII века масоны оказали глубокое и разностороннее влияние на европейское общество, как за счёт распространения их идей, так и благодаря делам вышедших из их среды крупных государственных деятелей. Это не могло пройти мимо внимания самых разных по своим устремлениям персонажей. Кое-кому казалось, что достаточно вступить в братство, чтобы приобрести влияние и даже власть. Вступившие в ряды каменщиков по карьерным мотивам были неприятно удивлены тем, что масонство в целом, как сообщество, аполитично, не имеет политических целей и не стремится к власти. Какой бы ни была масонская тайна, она не может быть тайной заговорщиков.
Разочаровавшись в масонстве, карьеристы покидали его ряды и пытались создать, по его образу и подобию, свои собственные организации. Они строились на подражании масонству, имитации его организационных форм и обрядов «до степени смешения» (как говорят юристы о «торговых знаках»), но были прямо нацелены на приобретение и расширение политического влияния. Можно даже сказать, что они маскировались под масонов, чтобы воспользоваться их популярностью в своих целях. Среди таких псевдо- или, как принято говорить, парамасонских организаций баварские иллюминаты, французские якобинцы и российские декабристы приобрели наиболее печальную известность именно своей разрушительной политической активностью.
В результате вопрос о действительной роли масонов в революциях оказался запутан – и родился миф о «всемирном масонском заговоре». Этому способствовало также представление о масонстве как о «тайной организации».
Действительно, каждый вольный каменщик приносит при вступлении клятву хранить в тайне всё, что будет открыто и доверено ему в братстве. Между тем уставы, ритуалы и множество других масонских документов давно преданы гласности самими масонами. Так в чём же она состоит, та «масонская тайна», которая не оставляет покоя стольким нашим современникам? Замечательный современный философ А.М. Пятигорский[51], не будучи масоном, со свойственной ему проницательностью раскрыл её: это тайна, которую ревностно хранит любой, кто ценит оказанное ему доверие. Эта тайна того же порядка, что и тайна частной жизни любого человека, любой семьи, дружеского кружка, коммерческая тайна фирмы.
При вступлении масоны принимают на себя братские узы, становятся одной семьёй. Тот, кто выставляет напоказ происходящее в своей семье, – «предатель доверившихся», таких великий Данте, по вдохновению свыше, поместил в самом средоточии ада. Их нет и не может быть среди вольных каменщиков.
Существует легенда, что основателем братства вольных каменщиков в России был Пётр I. Он якобы ещё в конце XVII века создал ложу, которую возглавил его ближайший сподвижник Франц Лефорт, сам же царь всея Руси довольствовался меньшей должностью. В «Перечне запросов Екатерины о деятельности Н.И. Новикова», хранящемся ныне в отделе рукописей Санкт-Петербургской публичной библиотеки, упоминается, что при приёме в одну из высших масонских степеней Пётр «дал обязательство, что сей орден восстановит в России…; обязательство существовало в прошлом [XVII] веке в той же ложе, где он был принят, и многие оное читали».
Независимо от того, насколько эта легенда соответствует действительности, не подлежит сомнению, что первое знакомство русских с масонством произошло во время Великого посольства (1697–1698). Доподлинно известно, что многие люди, с которыми Пётр I тесно общался, принадлежали к вольным каменщикам – от сэра Энтони Дина, наставника Петра в кораблестроительном искусстве, сэра Исаака Ньютона, смотрителя британского Монетного двора, впоследствии главы английского масонства и президента Королевского общества, до самого «доброго короля Вилли» (Вильгельма III Оранского). В архиве одной из голландских лож сохранилось свидетельство её посещения Петром, относящееся к тому времени.
Интерес Петра I ко всему новому – неоспоримый факт, подтверждённый многими историческими документами. Желание Петра самостоятельно вникнуть в любое новое дело – от «потешных полков» и кораблестроения до плотницкого ремесла и практической стоматологии – отмечают все современники. Поэтому легко предположить, что масонская практика заинтересовала его, тем более, что её называли «королевским искусством». И она, конечно, воспринималась им как неотъемлемая часть той жизни «на аглицкий манер», что он принялся насаждать.
Была ли ложа Петра I «потешной» или подлинной мастерской вольных каменщиков, можно лишь гадать, но масонство проникает в Россию через прорубленное им «окно в Европу». Многие приглашенные в Россию при Петре и после него «иностранные военные специалисты» были масонами: ирландец генерал-фельдмаршал Пётр Петрович Ласси, шотландец Джеймс Кейт, ставший генерал-аншефом и гетманом Малороссии, американский капер Джон Пол Джонс, официально признаваемый основателем ВМФ США и создавший Черноморский флот России при Екатерине II.
Масонами возвращались из-за границы и многие из дворянских недорослей и лиц иных сословий, посылавшихся туда для обучения наукам и ремеслам. Однако сначала в России отсутствовали масонские мастерские, в которые они могли бы вступить по возвращении. Первые из них были созданы лишь в 30-е годы XVIII века вышеупомянутым Дж. Кейтом.
Влияние масонства на российское общество проявилось достаточно быстро. Напомним, что в допетровской России «служилое сословие» (дворянство) сосуществовало с боярством и конкурировало с ним в стремлении к привилегиям и власти. Внутренние раздоры в этой среде были обычным явлением. Пётр I стремился превратить дворянство в надёжную опору трона и основной инструмент государственной власти. Для этого он не только обязал служить всех бояр и дворян, но и открыл возможность приобретения дворянства в результате служебного роста. А введение им титулов, даровавшихся за заслуги перед государем и Отечеством, позволяло и «худородным» представителям дворянства стать вровень с родовитой знатью. На деле это означало растворение боярства в дворянском сословии и должно было, по замыслу Петра, превратить дворянство в единую элиту общества. Но для этого недостаточно было формального правового равенства – необходимо было сформировать у дворянства дух сословной солидарности.
В европейском дворянстве эта солидарность веками взращивалась на основе идеалов служения сюзерену и рыцарской чести. Петровское «молодое дворянство» этих идеалов было напрочь лишено и вдохновлялось преимущественно карьерными и корыстными побуждениями. А родовитая «старая знать» имела, конечно, представление о чести, но она была густо замешана на спеси, презрении к «худородным выскочкам».
Исправить положение можно было, только внушив им всем общие понятия о дворянской чести путём совместного воспитания подрастающих поколений дворянской молодёжи в духе товарищества. Для этого были учреждены Сухопутный и Морской шляхетские кадетские корпуса, неизменно возглавлявшиеся (как и созданный впоследствии Пажеский корпус) масонами.
Труды по воспитанию подлинной элиты из российского дворянства, начатые при Петре Великом и Елизавете И.И. Шуваловым, Т.-Г. Чуди и А.П. Мельгуновым, были при Екатерине II продолжены плеядой выдающихся деятелей-масонов. Бессменным директором Морского шляхетского кадетского корпуса, «отцом всех русских моряков» адмиралом И.Л. Голенищевым-Кутузовым. Создателем Артиллерийского и инженерного шляхетского кадетского корпуса генералом от артиллерии П.И. Мелиссино. Его сподвижником и преемником И.В. Бебером.
Именно к педагогическому наследию Мелиссино восходят «негласные правила», которых неукоснительно придерживались кадеты и гардемарины всех кадетских корпусов Российской Империи. Вот свод этих юношеских устоев, масонское происхождение которого очевидно:
«Заповеди товарищества:
I. Товариществом называются добрые взаимные отношения вместе живущих или работающих, основанные на доверии и самопожертвовании.
II. Военное товарищество доверяет душу, жертвует жизнью.
III. На службе дружба желательна, товарищество обязательно.
IV. Долг дружбы преклоняется перед долгом товарищества.
V. Долг товарищества преклоняется перед долгом службы.
VI. Честь непреклонна, бесчестное во имя товарищества остаётся бесчестным.
VII. Подчинённость не исключает взаимного товарищества.
VIII. Подвод товарища под ответственность за свои поступки – измена товариществу.
IX. Товарищество прав собственности не уменьшает.
X. Отношение товарищей должно выражать их взаимное уважение.
XI. Честь товарищей нераздельна.
XII. Оскорбление своего товарища – оскорбление товарищества».
При Елизавете Петровне приверженность к масонству начинает становиться традицией во многих аристократических семьях России, рождаются масонские династии Воронцовых, Гагариных, Голицыных, Пушкиных, Разумовских, Трубецких.
Но своего расцвета российское масонство достигает вместе с империей – при Екатерине II, Павле I и Александре I.
Среди девяти главнейших деятелей эпохи, изваянных на памятнике Екатерине II в Санкт-Петербурге, мы видим масонов: генералиссимуса графа А.В. Суворова-Рымникского, князя Италийского, отца русской поэзии Г.Р. Державина, генерал-аншефа графа А.Г. Орлова-Чесменского и победителя шведов адмирала В.Я. Чичагова. Были вольными каменщиками её многолетний фаворит и деятельный сподвижник граф Г.Г. Орлов, другой её любимец, создатель Генерального штаба, фельдмаршал граф З.Г. Чернышёв и его младший брат И.Г. Чернышёв, фактический глава Адмиралтейств-коллегии, много сделавший для развития российского флота. Были масонами глава российской дипломатии и автор первого проекта конституции для России граф Н.И. Панин. Основатель Одессы О.М. де Рибас, победитель при Кагуле генерал-фельдмаршал князь Н.В. Репнин, генерал-аншеф князь Ю.В. Долгоруков, адмиралы: С.К. Грейг, победитель при Гогланде, выдающийся морской новатор, А.Г. Спиридов и, наконец, величайший флотоводец эпохи Ф.Ф. Ушаков.
Зримый образ эпохи остаётся перед нашими глазами в творениях масонов, великих зодчих В.И. Баженова, А.Н. Воронихина и К.К. Камерона, художников Ф.С. Рокотова, Ф.И. Шубина, Д.Г. Левицкого и В.Л. Боровиковского.
В том же ряду выдающихся деятелей культуры мы находим создателя русской комедии Д.И. Фонвизина, писателя и философа А.Н. Радищева, видного историка князя М.М. Щербатова, крупнейшего представителя классицизма в русской поэзии М.М. Хераскова, крупнейшего драматурга-классициста, певца русского патриотизма Я.Б. Княжнина, поэта И.Ф. Богдановича, поэта и драматурга В.В. Капниста и знаменитого поэта Г.Р. Державина.
Екатерина II открыто покровительствовала масонству, пока не была введена в заблуждение слухами о причастности масонов к революции во Франции (см. выше). Были вольными каменщиками Павел I и Александр I.
В самом начале своего царствования Александр создал при себе для обсуждения планировавшихся реформ «безобразного здания государственной администрации» Негласный комитет, состоявший из друзей его юности – масонов: князя В.П. Кочубея, князя А.Е. Чарторыйского, графа Н.Н. Новосильцова и графа П.А. Строганова. А затем Александр поручил «отцу российской бюрократии» масону М.М. Сперанскому разработку плана государственной реформы, приведшей к созданию высшего законосовещательного органа – Государственного совета – и министерств, осуществлявших исполнительную власть.
Реформа народного просвещения была всецело основана на масонских идеях: бессословности учебных заведений, общедоступности и бесплатности начального образования, автономии и самоуправления университетов. Восстанавливаются ранее закрытые университеты в Вильно (Вильнюсе), Дерпте (Тарту), Санкт-Петербурге; учреждаются новые – Казанский и Харьковский. Продолжилось создание дворянских воспитательных учреждений, развивающих принципы Т.-Г. Чуди и П.И. Мелиссино, это были Царскосельский, Демидовский (в Ярославле), Ришельевский (в Одессе) и Нежинский лицеи. Первыми ректорами Московского университета, избранными по новому уставу, стали масоны Х.А. Чеботарев и П.И. Страхов, неоднократно возглавлял его И.А. Гейм. Нужно ли удивляться, что все министры народного просвещения в царствование Александра были масонами: граф П.В. Завадовский, граф А.К. Разумовский, князь А.П. Голицын и адмирал А.С. Шишков.
И, разумеется, проекты освобождения крестьян император поручает готовить тоже масонам: графу Д.А. Гурьеву и адмиралу Н.С. Мордвинову.
Огромное возвышающее влияние на русское общество оказала «гроза двенадцатого года». И масонов мы видим среди лучших его представителей. Достоверно известны около 400 масонов – участников Отечественной войны 1812 года и заграничных походов русской армии. Это почти 1/5 часть её офицерского корпуса.
Ставший с 8 августа 1812 года главнокомандующим русской армией М.И. Голенищев-Кутузов был масоном высших степеней посвящения, как и его сверстник и постоянный оппонент, начальник штаба русской армии в августе-октябре 1812-го Л.Л. Беннигсен.
Среди российских полководцев Отечественной войны и зарубежных походов масонами были: великий князь Константин Павлович, генералы от кавалерии: принц Александр Вюртембергский, князь Д.В. Голицын, командующий 3-й Западной армией А.П. Тормасов; генералы от инфантерии: граф А.И. Остерман-Толстой, барон Г.М. фон Берг, И.Н. Инзов; генерал-лейтенанты: князья Б.А. и Б.В. Голицыны, Е.Х. Ферстер, М.М. Бороздин, Е.И. Чаплиц; генерал-майоры Ю.И. Поливанов, барон Г.Г. Энгельгардт, Н.Н. Муравьев, граф К.К. де Местр.
Генерал-лейтенант граф П.А. Шувалов, препровождавший в 1814 году Наполеона на о. Эльбу, был одним из руководителей российского масонства.
Наполеоновские войны не без основания рассматривались как «экспорт революции». Поэтому победа над Францией расценивалась не просто как победа над агрессором. Это было свержение «узурпатора» и удушение «гидры революции». Проявленная при этом солидарность «добропорядочных» монархических режимов увенчалась созданием Священного союза и дала надежду на мирное будущее.
Священный союз, созданный по инициативе Александра I, тоже был масонской идеей:
«Предмет настоящего акта есть открыть перед лицом вселенной их [монархов, подписавших хартию] непоколебимую решимость как в управлении вверенными им государствами, так и в политических отношениях ко всем другим правительствам руководствоваться не иными какими-либо правилами, как заповедями сей святой веры, заповедями любви, правды и мира, которые, отнюдь не ограничиваясь приложением их единственно к частной жизни, долженствуют, напротив того, непосредственно управлять волею царей и водительствовать всеми их деяниями».
И далее:
«Соответственно словам Священных Писаний, повелевающих всем людям быть братьями, три договаривающиеся монарха пребудут соединены узами действительного и неразрывного братства и… в отношении же к подданным и войскам своим они, как отцы семейств, будут управлять ими в том же духе братства, которым они одушевлены».
Некоторые историки дипломатии, отмечая отсутствие в этом акте юридически обязывающих положений, считают его простой декларацией. Но они не знают, что для вольного каменщика следование декларации нравственных принципов – это непреложный долг.
Поскольку к союзу быстро присоединились все государства континентальной Европы, а мировой порядок, основанный на нём, сохранялся более тридцати лет, следует серьёзно отнестись к этому явлению. По сути, Священный союз на признанных всеми основаниях выполнял функции современных ООН и НАТО одновременно.
Вольные каменщики Александровской эпохи оставили глубокий след не только в политической и военной истории России. Им мы обязаны многими достижениями отечественной культуры.
Важнейшим стал вклад в становление российской словесности и русского литературного языка масонов: поэта и драматурга А.С. Грибоедова; великого писателя, историка и реформатора русского языка, создавшего многие кажущиеся обыденными современные слова, Н.М. Карамзина; первого русского поэта-романтика В.А. Жуковского; автора первых русских «фэнтези» А.А. Перовского (псевдоним Антоний Погорельский); А.А. Дельвига, романсы на стихи которого поют до сих пор; переводчика «Илиады» Н.И. Гнедича; ревнителя старорусской словесности, подлинного создателя концепции «народности» адмирала А.С. Шишкова; филолога – создателя нормативной русской грамматики, влиятельного издателя и публициста Н.И. Греча; создателя жанра русских духовных стихов, поэта-спиритуалиста Ф.Н. Глинку и, конечно же, А.С. Пушкина.
Особняком в российском масонстве стояла группа «московских розенкрейцеров» во главе с издателем Н.И. Новиковым. Их влияние на остальное российское масонство было слабым, а вот на общество – весьма значительным. Издательская деятельность Н.И. Новикова была направлена на пропаганду научных знаний, философии Просвещения, масонских идей, но также и национальных начал русской культуры и государственности. Он впервые стал систематически издавать памятники российской истории. Из-за популярности своих изданий Новиков подвергся опале ещё при Екатерине II. От прочих течений российского масонства розенкрейцеров отличал глубокий мистицизм, питавшийся как сочинениями Я. Бёме, Э. Сведенборга, других мистиков Нового времени, так и сугубо православными источниками: творениями отцов церкви, а также практикой подвижников-исихастов. В начале царствования Александра I это привело их к сближению с той частью клира, которая воодушевлялась этими же образцами. Среди них следует отметить митрополитов Михаила (Десницкого) и святителя Филарета (Дроздова) – автора и вдохновителя перевода Священного Писания на живой русский язык, сооснователя Библейского общества, а также архимандрита Гермогена (Сперанского), ректора Московской духовной академии, при котором там была создана масонская ложа. Именно благодаря этим братьям вся Россия, за пределами узкой монашеской среды, узнала о подвижничестве Оптинских старцев.
Между тем подозрения о причастности масонства к революции продолжали циркулировать, а восстание декабристов, казалось бы, их подтвердило, Подавляющее большинство русских вольных каменщиков осудило восстание декабристов.
В следственный комитет по делу о восстании вошли масоны А.Х. Бенкендорф, А.Д. Боровков и В.Ф. Адлерберг.
В Верховный уголовный суд, разбиравший дело участников заговора, входили известные масоны А.Б. Куракин, Н.С. Мордвинов, А.Д. Балашов, М.М. Сперанский, А.Ф. Ланжерон. Участвовали в работе суда также масоны – член Государственного совета по департаменту законов В.С. Ланской, адмирал А.С. Шишков, генерал Н.М. Бороздин.
Итоги следствия и суда не подтвердили подозрений в адрес масонства, однако оно, в конце концов, было в России запрещено. Но и после этого вольные каменщики сумели вписать ещё одну блестящую страницу в историю Российского государства.
В начале XIX века в состав Российской Империи вошло Картли-Кахетинское царство (часть Грузии). В 1804–1809 годы за ним последовали Гянджинское, Карабахское, Шекинское, Ширванское, Бакинское, Кубинско-Дербентское и, наконец, Талышское ханства, составлявшие значительную часть Восточного Закавказья.
Непрекращающийся конфликт с Персией, также претендовавшей на все эти территории, наличие на этих и прилегающих пространствах горских племён и отдельных кланов, поддерживавших притязания Персии, подрывная деятельность Великобритании, стремившейся не допустить расширения России на юго-восток, – всё это сделало Кавказ зоной постоянной напряжённости, требовавшей российского военного присутствия.
Ему-то и было суждено надолго стать удобным для правительства местом для водворения туда самых подозрительных остатков российского масонства: от столиц далеко, своих масонов тут нет, и надо быть всегда начеку. Тут им будет не до «королевского искусства», а убьют, так что ж: «нет человека – нет и проблемы».
Советский человек уже в школе узнавал, что за участие в восстании декабристов и за «другие провинности» многих военных отправляли на Кавказ. Но мало кто знает, что долгие годы почти все командные посты в закавказских войсках занимали те, чьей единственной «провинностью» была принадлежность к масонству.
Вольным каменщиком был уже первый главнокомандующий в только что присоединённой Грузии князь Павел Дмитриевич Цицианов. За неполные три с половиной года управления (1802–1806) он присоединил к России Мегрельское княжество и Имеретинское царство (в Грузии), Илисуйский султанат и Гянджинское ханство (в Дагестане), Шекинское, Ширванское и Карабахское ханства, Шурагельский султанат (в Азербайджане и Армении) – больше, чем все его предшественники. И сделал это преимущественно дипломатическими, а не военными средствами. Управляя Грузией, он развивал ремёсла и торговлю, открыл первую гимназию и ряд других училищ, добился для грузин права учиться в российских университетах.
Были масонами его преемники: граф И.В. Гудович (1806–1809), будущий герой Отечественной войны А.П. Тормасов (1809–1811), генерал Н.Ф. Ртищев (1812–1816).
Последнего сменил легендарный генерал Алексей Петрович Ермолов, возглавлявший войска на Кавказе дольше всех (1816–1827), в памяти потомков навсегда оставшийся «покорителем Кавказа». О его принадлежности к вольным каменщикам не осталось документов, однако дела его были красноречивее бумаг. Правой рукой его был масон князь В.Г. Мадатов-Карабахский. Прибывая на Кавказ, опальные масоны встречали истинно братскую поддержку со стороны Ермолова. Если в Отечественную войну масоном был каждый пятый офицер, то при Ермолове на Кавказе они составили почти половину всех командиров.
Преемником Алексея Ермолова стал (1827–1831) близкий к императору генерал И.Ф. Паскевич, единственный главнокомандующий на Кавказе не из вольных каменщиков. Но и к нему начальником штаба был приставлен масон – генерал В.И. Гурко.
Паскевича сменил (1831–1838) вновь масон – барон Г.В. Розен, за которым последовали реформаторы российского Генерального штаба, генералы Е.А. Головин (1838–1842) и А.И. Нейдгардт (1842–1844). Оба они были уже пожилыми людьми – время активной жизни масонов Александровской эпохи подходило к концу. Но все они успели сослужить своему неблагодарному Отечеству последнюю службу – завоевали и сохранили для него Кавказ.
После запрета масонства только московские розенкрейцеры, освоившие при Екатерине II искусство ухода «в катакомбы», ещё долго продолжали собираться. Они сохранили заметное влияние на общественную жизнь. Так, М.Ю. Виельгорский управлял Санкт-Петербургским и Гатчинским воспитательными домами, Мариинской больницей для бедных, участвовал в деятельности Общества посещения бедных. С.Д. Нечаев был членом Совета Императорского человеколюбивого общества, попечителем Странноприимного дома, Совета заведений общественного призрения и детских приютов в Москве. Братья строили больницы для бедных, учреждали стипендии для нуждающихся студентов и занимали ведущее место среди петербургских и особенно московских благотворителей.
Продолжалась и их деятельность на церковном поприще. Среди них было традиционно много церковных деятелей и священнослужителей, достаточно назвать обер-прокурора Святейшего Синода С.Д. Нечаева, известного философа, протоиерея Ф.А. Голубинского, московских архимандритов Мелхиседека (настоятеля Симонова монастыря) и Гермогена (настоятеля Спасо-Андроникова монастыря). В некрополе Спасо-Андроникова монастыря можно в изобилии видеть украшенные масонскими эмблемами могилы, даты на которых доходят до конца XIX века. Московские розенкрейцеры существенно влияли на позицию духовной цензуры, различных обществ христианского просвещения, популяризировали деятельность Оптинских старцев. Бывший руководитель ложи в Троице-Сергиевой лавре Ф.М. Рахманов вёл обширную переписку с иеросхимонахом Львом, схиархимандритом Моисеем (которого, в частности, братья снабжали средствами на благотворительность) и другими старцами.
Масонство в России стало альтернативной вере (не отрицающей её) сферой духовных исканий, попыткой формирования идеологии, но так и не смогло ею стать. Её место заняла публичная народная утопия коммунизма, выигравшая и у утопическо-идеологической формулы «Православие. Самодержавие. Народность», и у подражательного утопизма «западников», и у идеологического эстетизма «славянофилов», и у литературно-интеллигентских народников, и у идеологии масонства. И если в революции февральской проследить масонскую линию ещё как-то возможно, хотя она и не была определяющей (а старообрядчество – было), то большевики уж точно масонами не были, как не был им и К. Маркс, хотя коммунистический интернационал и был его детищем. Ленину – жёсткому, гениальному философу власти – всё стало ясно. Большевики стали готовится к взятию власти, которую кроме них не смог удержать никто, но никто к ней и не стремился.
Но вот что любопытно. Заняв место Временного правительства, коммунистическая власть сама унаследовала статус временной, поскольку встала над разрушенным государством, вынуждена была создавать его заново (хотя марксизм учил, что можно и нужно обойтись без семьи, частной собственности и государства, по факту же обошлись только без частной собственности). То, что временный период продлился не восемь месяцев, а семьдесят лет, не меняет сути дела. Временное правительство даже и в воображении не могло бы представить себе народное государство, построенное коммунистами. Но после его построения коммунисты стали не нужны. Не сумев понять этого фундаментального исторического обстоятельства, они обрекут себя на бесславный и кризисный, даже катастрофический уход со сцены, на самоустранение, а построенное народное государство – на муки стремительной эмансипации и суверенизации во враждебной среде. Так уж мы, русские, устроены: долго запрягаем, да быстро едем.