Идеология русской государственности. Континент Россия — страница 9 из 29

II.4.1. Переходный период между коммунистической монополией СССР и государством Путина

II.4.1.1. Самоликвидация КПСС как власти, её причины. В чём отличие от азиатских коммунистических государств

Главная характеристика государства Путина в том, что оно исторически преемственно всем трём предшествующим долгим русским государствам (Ивана III, Петра Великого и Ленина – Сталина) и является следующим шагом исторического развития русской государственности. Поэтому в государстве Путина видно преодоление исторического кризиса европейского государства, проявившегося в революционном процессе и восхождении на вершины власти науки Нового времени и капитала (её политэкономического социального воплощения), подчиняющих себе государство. А также решение исторических проблем сугубо русской государственности, идущей по пути единства народа, государя и государства, остающейся непокорённой и незавоёванной, несмотря на превосходящую мощь противника.

Путинская государственная политика, продолжая наши традиции:

• стратегическую оборону русского жизненного пространства;

• отказ от внутреннего и внешнего колониализма;

• последовательное цивилизационное развитие и самодостаточность;

• персональный, личный и открытый характер власти государя;

• народный характер государства и основанную на этом характере лояльность народа государству,

должна была в то же время ответить на неотложные вызовы в период горбачёвской ликвидации КПСС и демонтажа СССР, а также в ельцинский период максимального умаления государственности при максимальном режиме открытости для внешнего, прежде всего американского, влияния.

Чтобы понять путинское правление на его двадцатилетнем рубеже (ещё 20 лет мира), нужно чётко уяснить природу переходного периода от СССР к путинской России, который сам проходил в два этапа – горбачёвский и ельцинский. Необходимо понять причины падения СССР и объём советского наследия, включённого в государство Путина наряду с наследием, усвоенным от царской России.

Основаниями власти коммунистической политической монополии были:

 марксистская общественная наука;

 народная идеология верности государю;

 народная этика русской крестьянской общины (совесть);

 модернизация народа;

 создание народного государства;

 противостояние захватчикам.

Каждое из них пережило собственную эволюцию, приведшую к разрыву той связи монопольной власти КПСС и народа, которая существовала в период расцвета этой власти (1921–1953 годы). Это произошло в результате превращения «марксизма-ленинизма» из науки об обществе (отличной по своей методологии от естественных наук) в светскую веру, перерождения народной этики в советскую трудовую мораль, вытесненную затем заимствованной с Запада потребительской моралью.

Этическая и научная составляющие переродились и утратили системную связь с другими основаниями власти, что стало очевидно в ходе горбачёвской «перестройки». После этого добровольное подчинение народа коммунистической политической монополии (то есть её власть) сохранялось лишь по инерции. Восстановить свою власть партия могла, только кардинально изменившись сама. Сделать это она и не смогла, и не захотела – и в итоге от власти самоустранилась.

В результате советское государство осталось без «политической крыши» и защиты. Вопрос, поставленный правлением Бориса Ельцина, заключался в том, было ли в советский период действительно создано новое качество русского государства, заслуживающее сохранения и развития, или же государственное творчество коммунистов и советского народа подлежит полной ликвидации, что равнялось бы своего рода «белому реваншу» и пересмотру результатов Гражданской войны 1918–1921 годов.

Был ли советский режим русским? Безусловно. Русский народ принял его в том своём общественном, моральном и культурном состоянии, в котором его оставила самодержавная Российская Империя. Русский народ применил его к себе, создав новое общественное, моральное и культурное состояние, сформировавшее советское государство, подчинённое коммунистической политической монополии, и советского человека, организованного трудовой моралью и вооружённого наследием национальной и мировой культуры. Русский народ сохранил решимость и энергию противостояния захватчикам и – шире – любым внешним силам, пытающимся определять его судьбу. И в этом противостоянии он опирался на народное государство, созданное коммунистами.

Все попытки противопоставить русский народ советской власти, предпринимавшиеся врагами русского народа и его государства, в том числе гитлеровскими идеологами, их наследниками и продолжателями, с тем, чтобы побудить к предательству и измене, неизменно встречали массовое непринятие такого противопоставления.

Советская власть была для советского русского человека своей властью со всеми её достоинствами и недостатками, сильными и слабыми сторонами. Народ на всём протяжении существования советской власти исходил из единства своей и её судьбы. Русский народ одобрил в конечном счёте самые жестокие её мероприятия и считал их правильными (разоблачение и пересмотр репрессивных практик вызвали народное разочарование, противоположное по своей нравственной природе ликованию и злорадству части интеллигенции). Более того, народ активно участвовал в них, массово осваивая политическое поведение, ранее доступное только ничтожному меньшинству в верхах государства и правящего класса.

Правящие, имущие, образованные классы империи, покинув историческую арену в результате революции, освободили разнообразные руководящие, элитные позиции в политике, хозяйстве и сфере культуры. Когда заработали сознательно и целенаправленно организованные советской властью массовые социальные лифты, те, кто «был ничем», «стали всем» на деле, а не только на словах песни-лозунга революции. Хотя любое буржуазно-демократическое правление, будь у него хоть малейший шанс сложиться и устоять в наших трагических обстоятельствах, безусловно, ограничилось бы словами, как это происходило при всех известных нам буржуазных революциях.

Любая революция предоставляет возможности для социального роста отдельным энергичным людям, «оказавшимся вовремя в нужном месте» (как Наполеон Бонапарт), которые в иных обстоятельствах не имели бы никаких шансов. Но нигде ранее в этот процесс не были вовлечены такие обширные массы людей «без рода и племени», как в революционной России. Где, скажите на милость, могла возникнуть такая фигура, как маршал Блюхер, ни один факт биографии которого даже всесильному НКВД не удалось установить[172], так что историки до сих пор спорят, был он военнопленным австрийским графом или русским беглым каторжником.

Антисоветчик и эмигрант Иван Солоневич, бежавший из советского исправительного лагеря, писал о народной монархии как о желанном будущем России после падения коммунизма. Но русский народ получил реализацию своей долгожданной мечты – народную монархию – уже в лице советской власти. Ленин, Сталин, Хрущёв и Брежнев стали народными монархами коммунистического извода. И поскольку построили народную монархию (автократию) и народное государство большевики-коммунисты, народ им верил и признавал в качестве политической монополии, ставшей основой монархического правления нового типа в русской истории. Это правление, по его отношению к государству и праву, не отменённым вовсе, но подчинённым стоявшей над ними власти, вполне точно можно назвать ограниченной тиранией в античном смысле этого слова. Преимуществом тирании (у римлян – диктатуры) всегда признавалась её способность действовать ad hoc, для достижения уникальных целей и разрешения кризисов.

После решительного уничтожения купечеством российского государства (в период с февраля по октябрь 1917-го) именно коммунистическая диктатура сохранила единство страны и восстановила государство, чем пресекла на корню намерения иностранных интервентов оккупировать и расчленить Россию. Сама эта идея, впрочем, не умерла, и англосаксонская политика сделала всё, чтобы Гитлер попытался в очередной раз воплотить её в реальность.

Исторический факт: Гитлер вторгся в пределы исторического русского государства, как делали это и до него другие завоеватели с Запада, из Европы, но он первым из них поставил целью радикально решить для Запада русский вопрос. А именно ликвидировать русский народ вместе с политической формой его существования, которой тогда был коммунистический режим. Считалось, что Российская Империя ушла вместе с самодержавием, что русского государства как такового больше нет. Гитлер рассчитывал, что русский народ встретит его как освободителя от «ненавистной» власти большевиков (так же как до него Наполеон – от тирании самодержавия и крепостничества).

Даже если бы дело и обстояло именно таким желательным для немцев образом в отношении наших власти и народа, русскому народу трудно было бы не заметить предстоящей собственной ликвидации на корню. Даже если гипотетически (для анализа) принять за истину ложное немецкое утверждение, что русский народ в массе своей считал большевиков злом, то даже в этом ошибочном предположении гитлеровцы очевидно были злом неизмеримо бо́льшим.

Но дело не только в русской смекалке. Народ свою коммунистическую власть народного государя не просто поддерживал – он не видел ей никакой альтернативы. Воюя с немцами, русские защищали не только свою страну как пространство исторической жизни, но и свой строй, своё государство, свою власть, свой социализм и коммунизм, за которые пришлось заплатить такую высокую цену. Причём защищали русские не неопределённое коммунистическое будущее, утопию и прожект (хотя такие слова говорились, и люди умирали в борьбе за это), а то реальное, достигнутое устройство общества – со всеми его ужасными и светлыми сторонами.

Непонимание этого фундаментального обстоятельства было главным стратегическим просчётом немецкой авантюры, что вкупе с серьёзными ошибками собственно военного планирования и недооценкой противника привело Третий рейх к блиц-краху вместо блиц-крига. Блиц-крах – это четыре года провальной войны с нами против тысячи лет, на которые замахивались немцы.

Коммунисты возглавили борьбу с захватчиками, своей кровью и героизмом доказали, что они суть плоть от плоти русского народа, который взялись вести по не изведанному ещё никем историческому пути. Война показала, что между коммунистами и русскими нет «зазора», разницы интересов или положения, которые можно было бы использовать для раскола русского социума и его разрушения. Результат всех таких попыток в ходе Великой Отечественной войны оказался диаметрально противоположен плодам подобной политики времён Первой мировой. Русские сплотились ещё больше, противопоставить партию и народ, Отечество и Родину не удалось.

На полях сражений Великой Отечественной войны коммунистическая власть, подчинённое ей советское народное государство и советский русский народ сражались как единое целое за единые цели единым фронтом без какого-либо разделения между собой и без малейшей тени какого-либо «союзничества»[173].

Важно то, что при этом процесс восстановления русской власти и государства перешёл в качественно новую фазу. Власть (коммунисты) доказала, что она не только построила дееспособное новое русское государство и стала во главе народных сил, как это и подобает власти с самых древних времён. Она ещё и решила ту историческую задачу, которую поставила, но не смогла решить царская Россия, – разгром милитаристской Германии, созданной ещё Бисмарком и уже подмявшей под себя всю Европу. Не все советские люди знали об этих событиях. Но не было советского человека, который бы не понимал, что произошёл кардинальный перелом в положении России в мире, перелом в её пользу, открывающий ей новые перспективы развития и стратегический простор.

Победа стала ещё одним уникальным основанием коммунистической власти. Победа вернула России то, что она потеряла, выйдя из Первой мировой с отрицательным результатом. Советская формула «Победу в Великой Отечественной войне одержал советский народ под руководством Коммунистической партии и товарища Сталина» соответствовала реальности и стала идеологической формулой окончательной легитимации власти КПСС после войны, даже когда Хрущёв изъял из этой формулы имя Сталина. Победа оставалась действующим основанием для надгосударственной власти партии, пока властвовали сами воевавшие коммунисты, включая Генерального секретаря ЦК КПСС Брежнева.

Однако дальнейшее существование этой власти было невозможно без полноценного исторического возрождения империи. СССР не был её возрождением, он был лишь оболочкой, сохраняющей имперское ядро. Он оставался временной политической конструкцией. После победы в самой тяжёлой войне в истории нашего народа он мог бы стать империей. Решив эту великую задачу, сполна оправдавшую существование коммунистической власти в форме диктатуры, партия могла бы слиться с собственным государством, которое она построила, или остаться при нём в качестве идеологического авторитета. Смерть Сталина создала предпосылки для подобного решения. Тогда партия, продолжив своё существование, должна была бы отказаться от принципа политической монополии, подчинить себя логике и законам государственного развития, с одной стороны, и социального управления – с другой. Если бы это случилось – появилась бы перспектива для дальнейшего развития «Красного проекта».

Этого не произошло. Добровольно сворачивать собственную диктатуру коммунисты не стали. Не стоит заблуждаться и насчёт возможности внутрипартийной демократии. Её не стало с того самого момента, когда партийная монополия приобрела квазирелигиозный и квазицерковный характер (напомним: XV съезд, 1927 год). В этом своём состоянии она больше не могла допустить достаточной для развития государства и необходимой для социального управления конкуренции знаний, идеологической динамики. Между тем та воля, которая была эффективна в революциях и войнах, оказалась не столь адекватной по отношению к задачам промышленного и социального развития.

СССР был и остался после войны союзом нескольких государств, удерживаемых вместе общим подчинением единой надгосударственной политической коммунистической монополии. Национальный характер этих государств (всех, кроме РСФСР), как и сами они, возник в результате трагического распада Российской Империи. Среди государств – участников СССР лишь Российская Федерация сохранила имперскую программу исторического существования и развития. Окраинные государства СССР участвовали в этой программе лишь по сопричастности, а не на собственных основаниях.

Для России ещё до войны, после сталинского отказа от мировой революции и поворота к имперскому возрождению, восстановление империи на новых исторических началах, казалось бы, отождествилось с коммунизмом. Для имперского ядра это было отчасти так. «В одной, отдельно взятой стране». Но не для окраин, которые видели в социализме и коммунизме как раз источник своей исторической эмансипации. Россия не грабила окраины, как поступили бы нормальные англосаксы, а инвестировала в них. Как показало дальнейшее развитие событий, использовать эти инвестиции в отрыве от России отколовшиеся национальные государства большей частью не смогли. Но национальные компартии работали, хотели они того или нет, и на создание национальных государств.

Победа укрепила народную монархию на то время, пока народным монархом оставался человек, лично воевавший на полях Великой Отечественной. Утрата представления о враге лишает политика – и политическую систему в целом – способности защищаться и защищать и, таким образом, лишает власть в любом её выражении главной функции, а значит – потенции к воспроизводству. Политическая верхушка КПСС, решившая в лице Горбачёва подружиться со США, утратила право и способность быть властью. Сами США никогда своей позиции врага не меняли – даже ради обманных манёвров разрядки, которые всегда ограничивались переговорами и соглашениями, но никогда не становились реальной позицией и историческими действиями, меняющими реальность.

Историческая ирония состоит в следующем.

СССР, пойдя на политическое сотрудничество с врагом, перестал понимать его как врага и даже записал в друзья, подписав тем самым себе смертный приговор (США не верили в наши дружеские намерения, а потому и не поняли подлинной причины нашего крушения).

Китай, напротив, сотрудничал со США лишь в сугубо экономической сфере и как со своим стратегическим врагом, вечным политическим оппонентом, которого надо обыграть. Китай никогда не верил ни единому слову США и воспринимал только действия – предоставление капиталов и рынка сбыта пусть и на почти кабальных условиях эксплуатации китайского труда и природных ресурсов и возврата всей полученной прибыли обратно в американскую экономику. Но так Китай провёл свою индустриализацию и получил промышленную компетентность, беззастенчиво воруя по ходу дела технологии и интеллектуальную собственность.

США пошли на сотрудничество с Китаем, ориентируясь на его враждебность к СССР, не допуская и мысли, что столь отсталая по сравнению с СССР страна когда-нибудь освободится от экономической зависимости от инвестора и политического гегемона в одном лице, выйдет на конкурентные технологические и экономические рубежи. А раз так, значит следом можно будет установить и политическую зависимость Китая, полноценное внешнее управление.

Расстрел студентов на площади Тяньаньмэнь в 1989 году дал ясный ответ на вопрос о том, будет ли Китай политически подчиняться США. Нет, не будет. Врага надо использовать, а не любить. Любопытно, что и такие разные режимы, как Куба, Вьетнам и Северная Корея, точно так же сохранили свои политические монополии и защищаемые ими новые народные государства (по существу – тоже народные монархии) именно потому, что в силу конкретных исторических условий никак не могли заблуждаться в отношении США – друг они им или враг. Враг. И точка.

Признание врага другом могло произойти лишь тогда, когда неразличимыми стали «добро» и «зло» как нравственные категории. Широкое распространение в позднем советском обществе такого «нравственного релятивизма» увенчало разрушительную деятельность вируса потребительской морали. Советская трудовая мораль при всей своей ограниченности всё же содержала абсолютную систему координат: добро всегда на стороне того, кто трудится. В противоположность этому потребительская мораль принципиально релятивистична, так как готова одобрить всё, что способствует потреблению. В этом нетрудно убедиться, наблюдая её новейшее состояние – с однополыми браками, транссексуализмом, трансгуманизмом и т. п. В этом же и причина её «вирулентности», заразительности – она ведь никого ни в чём не ограничивает, ничего не отнимает, а, как кажется, только «прибавляет», «обогащает спектр доступных возможностей». Она имеет что предложить любому человеку, никем не пренебрегает, ведь это потенциальный потребитель, именно в этом её «общечеловеческий» характер. Потребительская мораль – это универсальный соблазн.

Безграничность тематики общественных дискуссий эпохи «перестройки» как раз и свидетельствует о том, что к этому времени «нравственный релятивизм» овладел не только «беспартийными массами», но и самой партией. Умирая, она сохранила своё «единство с народом», растворившись в нём, отказавшись не только от руководящей роли (что поспешили занести в Конституцию), но и вообще от какой бы то ни было особой роли в обществе. Вместе с этим развеялась словно дым готовность добровольно подчиняться её указаниям, то есть её власть.

Признание врага другом не столько завершило, сколько просто обозначило завершение процесса падения русской коммунистической власти. После этого ей оставалось только застрелиться, как стреляется русский офицер, не справившийся с поставленной задачей или нарушивший присягу. То есть исполнить свой моральный долг, ведь моральное давление на русских коммунистов в общей их массе было несравненно большим, чем на их китайских коллег. Собственно, на последних подобного морального давления не было вообще. Поэтому они подавили диссидентов 80-х так же жёстко и решительно, как делали это Мао и Сталин. У китайцев никогда не было ничего, подобного цивилизационному институту совести. Их этика всегда имела общественный, моральный и нерелигиозный характер. Поскольку не было в Китае и бога, тем более Бога, ставшего Человеком, и веры в него. Китайцы не совершали фундаментального акта обезбоживания себя и народа, который совершили русские коммунисты (втайне продолжая верить), за его ненадобностью. А традиционные для Китая религии и этические системы они преследовали ровно постольку, поскольку видели в этом практический смысл.

У нас же общеизвестный лозунг «КПСС – ум, честь и совесть нашей эпохи», набивший оскомину и ставший поводом для дежурной иронии и ерничанья в советском быту, на деле выражал правду. Русские коммунисты действительно объявили себя совестью (которая у русских была), попробовали стать ею и занять место Бога.

С этой ролью справиться было невозможно. Но именно в этой роли они должны были воевать и хозяйствовать. Воевать в мирное время (не очень-то мирное, учитывая Вьетнам, Анголу, Афганистан и др., но уже не мировая война…) им постепенно расхотелось, а хозяйствовать по-настоящему они боялись, видя в хозяйственной свободе и самодеятельности народного государства угрозу собственной власти. Советская мораль, будучи внешней конструкцией и утратившей связь с историческими нравственными основаниями, лишилась народной поддержки, народная совесть и партийная «совесть» разошлись. Да и в практике советской хозяйственной жизни советская мораль вошла в непримиримое противоречие с мотивами потребления. Разумеется, ни Горбачёв, ни Ельцин, ни прочие члены верхушки политической монополии (за малым не сыгравшим роли исключением) уже не были коммунистами.

II.4.1.2. Демонтаж СССР как следствие крушения политической монополии, установление внешнего управления

«Трудно быть богом» – так называлось программное и до некоторой степени прогнозное произведение братьев Стругацких, много сделавших для своего рода футурологии «коммунистического будущего» всего человечества. Герой повести действует извне по отношению к населению иной цивилизации, другой планеты. Последующее их творчество было отмечено пристальным вниманием к проблемам и ограничениям такого коммунистического образа действий – «прогрессорства». Этим ли они вызвали откровенную нелюбовь коммунистической власти, сказать трудно, но она, безусловно, была незаслуженной, так как именно коммунистической власти следовало задуматься над этим.

Русские большевики-коммунисты пытались действовать как боги по отношению к собственному народу и самим себе и до некоторой степени распространили своё влияние на другие страны. И заявленный вес не взяли. Власти в русской коммунистической попытке было больше, чем религиозного поиска, а религии – больше, чем социальной инженерии.

Последняя всё же имела место. И создала именно то, что в отличие от направленности веры и её сущности (каковые ошибочно отождествляют с ценностями) и следует считать ценностями. То есть тем, что ценно, что нужно наследовать и за что уплачена цена, то есть социальными активами. Политическая монополия коммунистов, построенная на основном метафизическом постулате науки «мыслю = существую», провозглашала абсолютную власть знания субъекта над социальным объектом. Она и выступала той инстанцией, которая была способна строить новое государство, тем самым радикально ускоряя ход исторического процесса, где государства формируются естественным путём.

Европейская буржуазия отказывалась в ходе исторического процесса брать на себя государственную обязанность служения, которую прежде несли свергнутая аристократия и лишённое прерогатив духовенство. Европейский капитализм (политическая монополия капитала) превратил государство в то, что его обслуживало, породив феномен современного чиновничества. Русские купцы вообще не задумывались, зачем нужна государственная организация власти, поэтому при формальном соблюдении всех как бы демократических процедур не только не построили государство, но и стремительно ликвидировали его вовсе.

Советское государство – народная монархия (другого государства русский народ бы не принял) – стало принципиальным ответом на общий кризис европейского классического государства Нового времени. А также альтернативой возникшим в ходе этого кризиса системам буржуазной власти (не собирающимся становиться государством из-за решительного нежелания брать на себя его историческую ответственность), низводящим государство до полицейского инструмента поддержания наличного порядка, лишающим его исторических целей и перспектив. В этом намерении – основное содержание революционных лозунгов буржуазной свободы, буржуазной демократии, не являющейся государством точно так же, как им не являлась демократия античного полиса.

Советское государство строилось совместно коммунистической партией и народом. Оно приняло на себя максимальный когда-либо известный объём ответственности. Но действовать без руководства КПСС было неспособно. Поскольку не было снабжено политической властью. А в 1990-м КПСС согласилась уже с конституционной отменой своей «руководящей и направляющей роли» (ст. 6 Конституции СССР), то есть добровольно и официально перестала быть властью и политической монополией. Её уход из позиции верховной власти поставил новую государственность, созданную усилиями советского народа, на грань существования.

Советское государство создавалось в том числе как механизм централизованного управления народным хозяйством. А оно в начале 80-х годов столкнулось со значительными проблемами. Сравнительное благоденствие предшествующего десятилетия, основывавшееся на стабильных доходах от нефтяного экспорта, позволяло не заниматься вплотную устранением диспропорций в развитии различных секторов народного хозяйства. Вызванный ими хронический дефицит потребительских товаров удавалось смягчить за счёт импорта, преимущественно из социалистических и «неприсоединившихся» стран. Резкое снижение мировых цен на нефть, вызванное целенаправленными действиями США и их сателлитов, подвело черту под этой политикой. Стал заметен и спад экспорта продукции тяжёлой промышленности, вызванный структурными сдвигами в мировой экономике. Снижение мировых цен на нефть привело в первую очередь к снижению валютного потока. Валюта нужна была как для собственных закупок, так и (это главное) для поддержания «мировой социалистической системы». Валюты нет – система начала трещать по швам.

Советская наука, как мы уже писали, не обеспечивала понимания экономической природы советского хозяйства. Ближайшим следствием этого была инерционность механизмов планирования, их неспособность достаточно быстро адаптировать хозяйство к происходящим изменениям внешних условий. Острота кризиса, ставшая очевидной для всех граждан из-за состояния потребительского рынка, подталкивала к поиску быстрых рецептов нормализации обстановки.

В этих условиях вполне здравая мысль о необходимости использования рыночных механизмов саморегулирования привела к принятию серии решений, которые в совокупности имели разрушительное действие.

Главную роль сыграла отмена государственной монополии внешней торговли (1987), которая мгновенно поместила советские предприятия, лишь недавно получившие формальную экономическую самостоятельность и не имеющие опыта работы даже на внутреннем рынке, в остро конкурентную среду мирового рынка. При этом они ещё оставались заложниками советских экономических механизмов (которые никто не отменял), создававших для них отрицательные «конкурентные преимущества», то есть ставивших их в заведомо менее выгодные условия в сравнении с иностранными конкурентами, в том числе ввиду лежавшего на них бремени социальных обязательств. Немногие сравнительно успешные во внешнеэкономической деятельности предприятия стали «насосом», обескровливавшим экономику в целом. Пал один из главных барьеров, тормозивших рост инфляции. Началось стремительное увеличение разрыва между ценами внутреннего и внешнего рынков, который наиболее сообразительные предприниматели немедленно использовали для собственного обогащения, перехватывая доходы от экспорта и оставляя себе сверхприбыль, формирующуюся на этой разнице цен. Кроме того, возможность получать и даже накапливать валютную выручку создавала серьёзный источник дохода в условиях резко ускорившейся инфляции рубля. А сами производители экспортируемой продукции этих средств лишались.

Одним из важных следствий этого стал расцвет валютного «чёрного рынка», чему способствовала и произошедшая декриминализация валютных операций. Венцом этого процесса стала так называемая «коммерциализация банков» (1989). До этого момента банковские учреждения на местах были не более чем отделениями Госбанка и нескольких «отраслевых» специализированных банков, технически обслуживающими денежное обращение. «Кредит» в этих условиях также был лишь способом технически оформить плановое и централизованное авансовое финансирование. «Коммерциализация» была попыткой предоставить этим учреждениям самостоятельность, в предположении, что они как-то «сами собой» превратятся в полноценные кредитные организации. Конечно, ничего этого не произошло. Поскольку Госбанк СССР продолжал их финансировать путём централизованного кредитования, а о введении какой-либо формы пруденциального надзора никто не позаботился, советская финансовая система фактически прекратила своё существование. Сами же эти «банки» превратились в инфраструктуру разнообразных финансовых спекуляций, включая обслуживание «чёрных рынков», в том числе валютного. Это фактически предрешило последующее длительное доминирование иностранной (а именно американской) валюты в постсоветской экономике. Что само по себе давало США (в лице Федеральной резервной системы) важный инструмент контроля за процессами в экономике России.

Примечательно, что в современной литературе по экономической истории того периода оба эти круга явлений никак не обсуждаются, а для широкой публики и вовсе остаются неизвестными. Об этом свидетельствует, в частности, отсутствие в русской «Википедии» не только отдельных статей о «государственной монополии внешней торговли» и «коммерциализации банков в СССР», но и упоминаний о них в статьях более общего экономического содержания. А при более широком поиске в интернете (который стал главным источником осведомленности публики обо всём) обнаруживается кое-что о введении государственной монополии внешней торговли, но практически ничего – о её отмене.

Ситуацию усугубили удивительные кампании: идеологический разгром советского кино, «борьба с алкоголизмом», мотивированные политически, но имевшие крупные отрицательные экономические последствия (кино и водка наполняли бюджет и обеспечивали зарплаты советских бюджетников). Мы, наверное, так никогда и не узнаем, что это было – обычное недомыслие или продуманная диверсия.

После всего этого СССР просуществовал какое-то время лишь по инерции, но участь его была решена окончательно. Политически спящие национальные государства-республики – созданные той же КПСС и руководимые ею же – проснулись (хоть и были очень слабы политически) и освободились друг от друга.

Лидером этого пробуждения оказался волею судеб Борис Ельцин, борьба которого за личную власть стала на первых порах механизмом эмансипации Российской Федерации как государства. Ельцин также похоронил мёртвую коммунистическую монополию. Именно она была запрещена как коммунистическая партия. Вновь разрешённые коммунисты к прежним уже не имели никакого отношения. Российское государство, созданное, сформированное, опекаемое и целенаправленно ослабляемое могущественной в прошлом, а ныне исчезнувшей политической монополией, вновь должно было стать собственным вместилищем политической власти.

Начать править своими умом и волей, а не партийными, надстроенными сверху, обеспечивать воспроизводство народа и власти, восстановить исторические основания своего существования, поскольку ресурс прежних оснований власти – общественной науки и светской веры без Бога – был полностью исчерпан. Правда, для всего этого российское государство должно было для начала выжить.

Такой проблемы, как ни странно, не было у бывших республик, хотя в Грузии и Таджикистане начались гражданские войны, Армения воевала с Азербайджаном, в Прибалтике резко дискриминировали русское расселение, а Украина вообще идеологически превратилась в лоскутное одеяло. Поскольку все они, несмотря на многие внутренние точки напряжённости, приняли для себя в качестве стратегии государственного строительства образцы национальных государств Европы из прошлого и позапрошлого веков, что обрекало их – после выхода из рамок русской имперской государственности – на неизбежный переход в сферу имперской гегемонии Запада, возглавляемого США. А США такие политически отсталые национальные государства, полностью контролируемые и управляемые извне, вполне устраивали.

Тезис неолиберальной пропаганды, направленный против самого существования свободного от политической монополии русского государства, утратившего окраины, но сохранившего тем не менее имперские границы, заключался в необходимости радикального ослабления этого якобы сверхсильного «монстра», изгнания его из сфер хозяйства, общественной жизни, идеологии и политики. «Сверхсильный монстр» хотя и был задействован повсюду, но сам ничего не мог и не знал. «Монстр» родился недоношенным и балансировал на грани жизни и смерти.

Принципиальная западная пропагандистская ложь состояла в скрытом перенесении на русское советское государство силовых и властных характеристик ушедшей политической монополии, не являвшейся государством и стоявшей выше как русского государства, так и многих других государств. Само же народное государство было крайне слабо во властном отношении. «Советы без коммунистов» немедленно выпустили почти все государственные дела из рук без особых понуканий со стороны противника, так как просто не могли справиться со свалившейся на них властью, не имея ни собственной теории, ни практики работы. Лишённое политического руководства русское государство радикально ослабило контроль даже над криминальным миром, не говоря уже о том, что его экономическая юрисдикция носила в лучшем случае ориентировочный, рамочный характер. Казалось логичным, что не только Запад и США, но и само российское руководство если не прямо исходит из дальнейшей перспективы неизбежного распада Российской Федерации, то уж точно допускает его высокую вероятность и готовится к нему. Крылатой стала без особых оснований приписываемая (см. III.6.1) Ельцину формула: «Берите суверенитета сколько хотите!» Правда, на деле этот лозунг как раз помог привести регионы к политическому подчинению центральной власти.

В 1917-м при обнулении русской власти и крахе российского государства на «запасном пути» оказался большевистский «бронепоезд» – организованная группа, подготовленная предшествующим общественным процессом, имеющая решимость и основания взять власть и строить государство заново с нуля (хотя первоначально и собиравшаяся по революционным канонам обойтись вовсе без него). В 1991 году никаких организованных сил, кроме отдельных персон, претендующих на власть и способных её удерживать, в России просто не оказалось.

В этих обстоятельствах власть и государство в России не смогли отказаться от активно навязываемой «помощи» и «опеки» извне. Можно сколько угодно фантазировать на тему о том, было ли это единственным выходом из положения, но в условиях того времени именно такое решение оказалось реализованным. Тем более что «помощь» была предложена Борису Ельцину, которого США обоснованно воспринимали как своего агента и фактического исполнителя в деле развала СССР. В американском политическом сознании это было оформлено телефонным звонком Ельцина к Бушу-старшему прямо из Беловежской Пущи с сообщением о решении о роспуске СССР.

Согласие Ельцина принять «помощь», приправленное очевидными в такой ситуации политическими декларациями, было воспринято США как присяга на верность. Окончательно это произошло в ходе известного выступления Ельцина перед Конгрессом, Сенатом и президентом США. На глаза высшего американского руководства навернулись слёзы счастья и умиления. В подобное невозможно было поверить. И тем не менее это происходило в реальности.

Разумеется, «помощь» должна была стать способом введения внешнего управления Россией, обеспечивающего демонтаж России вслед за СССР. Главной формой «помощи» и средством внешнего управления стали финансовые заимствования у МВФ и аффилированных с ним финансовых институтов. Заимствования предлагались «в пакете» с определёнными требованиями по «реформированию» экономики, государственных институтов, правовой системы и пр. Определённая часть получаемых средств могла быть направлена только на финансирование этих изменений, что, по замыслу кредиторов, должно было гарантировать их осуществление на деле. Кроме того, рост объёма заимствований должен был стать самоподдерживающимся, механизмы этого закладывались в конструкцию «реформ», в результате которых на территории страны должны были генерироваться убытки, покрываемые нарастающим внешним заимствованием. Что произошло в действительности, мы рассмотрим чуть ниже.

Американская идеология этого процесса предполагала его неизбежность и необратимость, а также наличие достаточного ресурса времени. Поспешность могла оказаться роковой – слишком стремительное развитие русского кризиса могло привести к непредсказуемому и неуправляемому эксцессу с применением русского ядерного оружия, которое вовсе не исчезло вместе с русским коммунизмом. То, что ресурс боевого дежурства имеющегося русского ядерного арсенала будет полностью исчерпан где-то к 2013 году, было хорошо известно. Поэтому за предстоящие 20 лет нужно было не допустить воспроизводства и развития этого арсенала, добиться столь долгожданного разоружения России.

После этого к ней можно было бы открыто применить тот подход, который в конце 1990-х был применён для демонтажа Югославии, единственного к тому времени суверенного европейского государства. Прежде всего должен быть ликвидирован русский ВПК, для чего следовало создать несовместимую с его существованием экономическую среду. За 20 лет должны быть свёрнуты все требующие долговременного и ресурсоёмкого формирования и исторического выращивания производственные компетенции. Нужно было вырастить новое поколение русских, которое воспримет американскую пропаганду «для варваров» как идеологию (сами американцы опираются совсем на иное прикладное социальное знание, нежели то, что они предлагают другим) и откажется от русской цивилизационной идентичности.

Осуществлять внешнее управление должна была, по американскому замыслу, новая русская элита паразитического типа, использующая Россию исключительно в качестве кормовой базы, а собственные экономические и жизненные интересы концентрирующая за её пределами. В терминологии советского времени такая элита, специально создаваемая в зависимых странах для осуществления внешнего управления ими, называлась компрадорской, будем её так называть и мы. При этом русские такую элиту должны были сами себе создавать. За свой счёт. Обеспечить эту «демократию» должны были политтехнологии и сверхконцентрация финансовых ресурсов в руках управляющей верхушки, имеющей базовую резиденцию и домицилий на Западе, в США. Общая численность населения России должна быть радикального сокращена за счёт свёртывания социальных гарантий, сокращения хозяйства, а также распространения болезней и вредных привычек, отказа от естественного репродуктивного поведения.

Следующий после распада СССР этап демонтажа русского государства предусматривал учреждение на бывшем русском жизненном пространстве нескольких десятков «независимых молодых демократий», не способных решительно ни на что, кроме конфликта друг с другом и призыва внешней интервенции. Общая стратегия внешнего управления, подготавливавшая это, строилась на навязывании русским идеологии национального государства (часто также называемого «нормальным» государством), которую избрали другие бывшие республики СССР. Действительно, ну почему Россия должна иметь какие-то исключительные претензии по сравнению со странами Европы, с Португалией, например? Именно во исполнение этой идеологической установки начались бессильные и пустые поиски «русской идеи» – прокрустова ложа, при укладывании в которое от русского народа должно быть отсечено всё жизненно важное.

Принятие установки на превращение русского государства в национальное автоматически провоцировало глубокий конфликт между национальными общинами России (и между их государственными образованиями). А также внешний межнациональный конфликт – с бывшими республиками СССР. Более антиисторической идеологии расправы над русским государством и придумать нельзя. Русское государство росло и развивалось как подлинная империя, как пространство содружества и семьи народов, как метрократия, не нуждающаяся для своего существования в промежуточных элитах, стоящих между народом и государем и самостоятельно правящих своими доменами и феодами. Попытка жёстко навязать России националистический сценарий распада выразилась в развёрнутой чеченской провокации, а сегодня – со значительно меньшим эффектом – она продолжается как попытка организовать войну Украины с Россией.

II.4.1.3. Выживание страны в условиях внешнего управления

Итак, планы внешнего управления были составлены, займы выданы, остановка была за малым: компрадорская элита – будущий исполнитель этих планов – была пока лишь в проекте. Её ещё только предстояло вырастить, создав предварительно необходимые условия. Пока же исполнение плана оказалось в руках того самого «недоделанного», ущербного советского государства, которое заокеанские «архитекторы реформ» уже списали в расход вместе с безвременно усопшим Советским Союзом.

Но даже после исчезновения «центра власти» и «защитного кокона» коммунистической политической монополии это исторически принципиально новое советское народное государство никуда не делось и продолжало функционировать. Оно и составило основу «новой России», поскольку никакой другой основы просто не было.

Что вполне очевидно даже с чисто административной точки зрения. В процессе демонтажа СССР достаточно долго правительство новой «суверенной» РСФСР, располагавшее лишь «старыми» полномочиями Совмина союзной республики, сосуществовало с импровизированным Комитетом по оперативному управлению народным хозяйством СССР. Будущее новое правительство Российской Федерации (с 25.12.1991) постепенно формировалось путём инкорпорации этих учреждений (в полном, почти полном или фрагментарном виде) вместе с их функциями и «рычагами управления», подчас неформальными. Пополнялось оно оттуда, как и положено во время революции (контрреволюции), также отдельными чиновниками, доказавшими на деле свою преданность новой власти и должную компетенцию. По существу это означало, что правительство новой Российской Федерации было плотью от плоти советского государства, полностью сохранив присущее ему понимание того, что и во имя чего ему надлежит делать.

Хотя ещё в годы перестройки было разработано несколько конкурировавших программ экономической реформы (Л. Абалкина, Г. Явлинского, Е. Сабурова, Е. Гайдара), они основывались на соединении (в разных пропорциях) теоретических соображений советской и зарубежной экономической науки. Такое соединение не могло быть работоспособным, так что программы так и остались на бумаге, тем более что стремительный распад хозяйственной системы уже не оставлял времени ни для каких планомерных действий.

Все перечисленные программы предусматривали значительное сокращение управленческих функций государства в сфере экономики. Однако именно на фоне этого кажущегося стихийным обрушения советской хозяйственной системы обозначились «естественные» пределы отказа государства от управленческих функций. Часть таких функций «отвалились» сами собой, другая часть именно на фоне хаоса доказала свою необходимость.

Положение осложнялось тем, что параллельно это государство пытались заставить работать в контуре внешнего управления. Казалось бы, что может быть проще: советское государство было подвластно партии, теперь её не стало – становись на её место и рули. Тут-то и выяснилось, что механически занять «свято место» невозможно. Для этого нужно было бы начать давать государству такие установки, на выполнение которых оно было способно по своему устройству. Но это противоречило замыслу организаторов внешнего управления.

Например, советское государство было устроено так, чтобы поддерживать целостность страны и защищать её и народ от внешних угроз. А организаторы внешнего управления намеревались расчленить страну и присвоить всё, что в ней представляло для них ценность. И это само по себе составляло внешнюю угрозу. Так что просто занять место партии они никак не могли. К тому же они хотели бы, чтобы вся работа была сделана чужими руками и добровольно.

Те в России, кто искренне желал внешнего управления, для нужной работы не имели компетенции. Ликбез, организованный для них Международным республиканским институтом (IRI), Национальным демократическим институтом по международным вопросам (NDIFIA) и другими подобными «неправительственными организациями», делу не помог. Ведь для успеха их следовало учить тому, как работать с институтами именно этого советского по происхождению государства, их же учили устройству «демократических государств», а этого у нас нет.

Те, кто имел нужную компетенцию, но просто хотел половить рыбку в мутной воде, от такой работы отказывались, не видя в ней гешефта для себя. Они пополняли ряды коррупционеров по обе стороны начальственного письменного стола.

Но были и те, кто считал народное государство нашим достижением и боролся за него. Это государство унаследовало от советской власти и от всех прежних российских государств главную интенцию: мы никогда не подчинимся внешней силе, пытающейся нас покорить. Неважно, открытая ли это интервенция или скрытое проникновение.

Среди предъявленных России требований ключевое место занимало требование «демонополизации». Оно, преимущественно, выражало ужас ведущих экономик капиталистического мира перед возможными последствиями того, что советская USSR, Inc., пусть даже в форме Russia, Inc., сохранит свою монолитность и связанные с ней бесспорные конкурентные преимущества. Острие атаки было направлено на так называемые естественные монополии: электроэнергетику, «Газпром», железнодорожный транспорт. Именно их демонтаж был нужен для того, чтобы российская экономика в целом стала убыточной и порождала бы всё возрастающую потребность во внешних заимствованиях. Большие надежды возлагались также на то, что нефтяной сектор российской экономики в результате «демонополизации» не сможет стать вровень с нефтяным сектором «развитых стран», представленным крупнейшими в мире транснациональными корпорациями.

О «Газпроме» следует сказать особо. Требование разрезать газовый гигант и приватизировать по частям было весьма настойчивым и выдвигалось неоднократно. Но оно натолкнулось на решительный отпор самой газовой корпорации и правительства, во главе которого стоял её бывший глава В. Черномырдин. На их сторону встал и президент Ельцин. Президентское обоснование отказа в приватизации «Газпрома» в соответствующем указе было сформулировано так: «Газпром» является системой жизнеобеспечения населения России.

Да, это было как бы «консервативное» крыло сопротивления, стремящее сохранить и воспроизвести существующие системы народного жизнеобеспечения.

Из этих же соображений государство при приватизации оставило за собой ключевые элементы транспортной инфраструктуры (железнодорожную сеть, причальные стенки портов и взлётно-посадочные полосы аэродромов, магистральные трубопроводы), стратегические объекты военной и атомной промышленности, объекты, обеспечивающие космическую деятельность. Так российское государство (советского извода) день за днём заявляло инициаторам внешнего управления: ¡No pasaran! И тем самым подтверждало свою устойчивость и способность к самосохранению.

Конечно, фронт сопротивления был невидимым. Поэтому многое сделанное тогда осталось почти незамеченным.

Например, ползучий саботаж институциональных требований МВФ. По условиям соглашения с ним российское правительство раз в полгода должно было подтверждать их выполнение официальными докладами, в которых перечислялось бы, что за истекший период сделано, а что запланировано сделать. В связи с этим сложилась неформальная группа, готовившая эти доклады, опекавшая присланных для этого «экспертов» МВФ и загружавшая их мартышкиной работой. Один из авторов был постоянным участником этой группы и одно время ею руководил. Задача группы состояла в том, чтобы проекты законов и иных нормативных актов, подготовленные во исполнение требований МВФ, как можно дольше оставались на бумаге, не вызывая при этом нареканий. Например: не проходили правовую экспертизу («что вы хотите, верховенство права»); застревали в комитетах Государственной Думы («это же парламент»); принимались, но не работали («Расея, суровость её законов компенсируется их неисполнением»). В контекст искусно вставлялись украшенные соответствующей терминологией действительно нужные законы, которых «не заказывали», или просто безвредные декларативные документы. Всё это густо посыпалось «статистическими данными» (даже не поверив – кто возразит?). Так и шло.

Потому что люди, возглавлявшие правительство, прекрасно видели ту угрозу для России, которую представляла приготовленная для неё финансовая «чёрная дыра». В отсутствие полноценной денежной системы и работоспособной финансовой инфраструктуры падение в неё было неизбежным. А это означало банкротство и расчленение страны, утрату жизненных перспектив для всего ее населения. Иными словами, это была подлинная война на уничтожение, в которой сокрушительные удары наносят не пушки и ракеты, а деньги и финансовые инструменты. Предотвратить это могла бы только власть, способная сплотить вокруг себя и мобилизовать весь народ, как это сделала коммунистическая власть перед Отечественной войной и во время неё. Но такой власти в стране не было. Почти никто не понимал, что идёт война. И не было никого, кто смог бы это объявить и объяснить, на какие лишения придётся пойти ради победы. Напротив, всем казалось, что победа уже произошла и всё вот-вот наладится.

Поэтому абсолютно неизбежные меры, предотвращающие немедленный крах, предпринятые правительством Е. Гайдара, были объявлены «шоковой терапией», а правительство отправлено в отставку VII Съездом народных депутатов (декабрь 1991 года).

Обычно утверждают, что это было делом рук коммунистов, но мы так не считаем. Радикальных левых на съезде было всего 185 депутатов, из них 80 коммунистов. Результаты первого голосования по кандидатуре премьера указывают на то, что дело было в предательстве 54 «демократических» депутатов, нарушивших достигнутое накануне соглашение о формировании большинства по этому вопросу. К сожалению, на съезде не могло быть поименного голосования. Гайдара и его соратников они сравнивали с большевиками, а это для них был образ врага. Гайдар же – сын, внук и правнук большевиков – гордился таким сравнением[174]. Хотя большевиком в собственном смысле он, конечно, не был.

Момент фундаментальной трансформации российской хозяйственной системы прошёл, как часто это случается в истории, незамеченным. Ведь и Великая Французская революция произошла вовсе не в момент взятия Бастилии, охраняемой инвалидами, которые, опасаясь, как бы штурмующая крепость толпа не навредила сама себе, открыли ворота и были перебиты, а маркиз де Сад вышел на волю. Действительный переворот произошёл ранее и очень тихо – Сословия покинули зал Генеральных Штатов и собрались в помещении для игры в мяч (попросту в спортзале) уже без скамеек, стоя, как единая нация.

Неявно существующий общенародный хозяйственный траст, в котором находилось советское общенародное достояние, утратил своего учредителя и контролёра – КПСС. Так что общенародное достояние вдруг стало как бы «бесхозяйным имуществом». А советское народное государство (управляющий трастом) в момент правовой неопределённости переходного периода последовало общей логике законов, требующей обратить такое имущество «в доход государства». Оно определило свои полномочия как полномочия собственника, что и было закреплено законами «О собственности в СССР» и «О государственном предприятии (объединении) в СССР» (1987). Такое истолкование общенародного достояния как государственной собственности было воспринято как нечто само собой разумеющееся. Что, безусловно, усилило государство и дало ему в том числе политический ресурс. Собственно говоря, последовавшая массовая и быстрая приватизация огромных промышленных активов и всего жилищного фонда, к которой было столько вопросов политического плана, юридически была уже неуязвима. Действительно, а кто имеет право помешать собственнику – то есть теперь уже государству – распорядиться своей собственностью как ему это будет угодно?

Могло ли государство не присваивать общенародное достояние? Остаться управляющим? Делегировать новым хозяйственникам только управленческие функции вместо тотальной приватизации, уместной на первом этапе создания другой хозяйственной системы только для магазинов, парикмахерских, фермерских хозяйств, ремонтных мастерских и других подобных мелких предприятий, где собственник своим трудом непосредственно участвует в производстве? Для того, чтобы это стало возможным, траст должен быть явно обозначен и реорганизован, что помимо иной стратегии хозяйственно-экономического управления предполагало бы пересмотр исторической традиции российского права. Дезориентированное, лишённое идеологического видения, слабое, но живое русское государство к такой постановке вопроса практически было не способно. Как следствие, оно по инерции присвоило народное достояние для того только, чтобы немедленно начать раздавать его в первые попавшиеся частные руки, поскольку ни управлять, ни владеть им в огромной его части было просто не в состоянии.

Действительно, приватизация входила в число требований МВФ. По планам демонтажа России в ходе приватизации владельцами наиболее привлекательных активов должны были стать иностранные инвесторы. Кроме того, приватизация должна была создать ту самую компрадорскую элиту, которая должна была осуществлять внешнее управление Россией. Оформилась эта элита уже в «позднюю приватизацию» – через так называемые залоговые аукционы.

Здесь же мы отметим, что впоследствии (при Путине) многие крупные стратегические активы вернулись в государственную собственность, а другие крупные активы, оставшиеся в частном владении, были эффективно подключены к налоговой системе и к постепенно встающей на ноги системе государственного управления хозяйством в режиме «социальной ответственности бизнеса».

И конечно, часть новых «частных собственников», получив собственность «даром», через распределительный механизм сугубо социалистического типа (а другим инструментарием советское государство не владело в принципе), отнеслись к ней не как к капиталу, а как к выигрышу в лотерею. Они стремились не наладить эффективную работу полученных предприятий, а заработать на перепродаже их имущества. Если добро получено «даром», то выгодна и его продажа по заниженной цене. Началась ликвидация предприятий, для чего использовали только что введенный в России институт банкротства.

Но массовая ликвидация предприятий была одновременно и важным пунктом в программе внешнего управления, требовавшей деиндустриализации России. Банкротство же любого предприятия сопровождается накоплением его кредиторской задолженности, которая у кредитора является дебиторской. Когда в этот процесс оказалось вовлечено достаточно большое число предприятий, в стране возник «кризис неплатежей». Ближайшим его следствием становилось падение денежного обращения, обескровливание экономики, в том числе возрастание бюджетного дефицита. Это и должно было, по замыслу организаторов внешнего управления, вести к раскручиванию маховика внешних заимствований и в конечном счёте к банкротству всего государства. А оно влекло за собой различные меры давления извне – до прямого вмешательства с последующим расчленением страны.

Русское государство не могло этого допустить или даже помыслить о таком. Тут вновь сработало «консервативное сопротивление». На пути ожидавшейся лавины банкротств правительством В. Черномырдина был установлен фильтр с устрашающим названием «ВЧК». Он обеспечил индивидуальный подход к предприятиям, выявление подлинных причин их тяжёлого финансового положения, «расшивку» узких мест. В результате этого платёжеспособность предприятий смогла восстановиться – и кризис был постепенно преодолён.

Всё это даёт нам понимание того, что исторически новое качество советского государства как системы народного жизнеобеспечения органически сохранилось в недрах государства постсоветской России. Даже после прекращения коммунистической политической монополии оно продолжало нести на себе программу имперского возрождения, а отнюдь не превращения в национальное государство. Осознание исторической необходимости сохранять и развивать это историческое качество русского государства станет впоследствии основой путинской народной империи.

II.4.1.4. Анархия общественного договора и её конец

Советский народ верил советскому государству. Оно не во всём было способно выполнить свои обещания, планы, но оно делало именно то, что заявляло. Его идеология была публичной, она не имела никакого «второго дна». Массовый советский человек своим реальным благополучием, очень высоким по меркам человечества в целом и претендующим на конкуренцию с самыми развитыми странами Запада, был обязан именно советскому государству. И он понимал это. Советский человек также понимал, что и само советское государство существует его, советского человека, трудом, усилиями и совестью, является выражением его политической воли, сконцентрированной в КПСС. Эта гармония, синергия человека и государства при советском порядке вплоть до их полного тождества обеспечивалась извне властью и волей политического гегемона – коммунистической партии, помещающей себя не в систему «человек – государство», а вне её, в пространство научного знания о человеческой истории.

Партия, таким образом, структурировала себя как тотальное единство, как волю субъекта, господствующего над социальным объектом. Подобная структура в смысле абстрактного принципа присуща только одному человеческому установлению – церкви. Собственно, коммунистическая партия и строилась как церковь без Бога, её поле деятельности не ограничивалось СССР, но охватывало весь мир. Подобная структура исключает институт спора и договора. Это вовсе не значит, что между членами партии не может быть дискуссии, борьбы точек зрения и столкновения позиций. Напротив, всё это как раз имеет место – и в крайне ожесточённой форме личной борьбы не на жизнь, а на смерть. Но спор не может быть процедурой, нормативной формой организации партийной деятельности коммунистов. Позиция партии – единственно возможная позиция. Её и проводит в жизнь, реализует каждый коммунист. Кто выживет в беспощадной внутрипартийной борьбе, тот и сделает свою позицию позицией партии, единственной существующей позицией. Единство субъекта как онтологический принцип выше всякой солидарности, которая всё-таки имеет смысл, лишь пока имеют значение сами персоны, из которых она складывается. Солидарность – это всё-таки договор, но договор общественный, основанный на общей трудовой морали в случае советской, социалистической солидарности. Воля партии была гарантом соблюдения советского солидарного общественного договора.

Русский народ не свергал власть коммунистов. Она сама прекратила своё существование. Коммунистический проект был закрыт коммунистами же. Эмансипация русского государства и русского человека от над-государственной и над-человеческой политической партийной власти-опеки вовсе не предполагала возвращения к отметке января 1917 года. Русская цивилизация оказалась перед вызовом – сохранить, воспроизвести и развить те новые и необходимые свои исторические качества, которые стали результатом нашего народного коллективного творчества в ходе XX столетия. В обмен на участие в коммунистическом эксперименте с историей русский народ получил своё народное государство. И его предстояло сохранить. Однако в качестве бывших подопечных единой политической воли и советский народ, и советское государство сами по себе были политически крайне слабы и инфантильны.

Одно дело – знать, что твои родители поступают правильно, другое – поступать правильно самому. Наступил кризис советской солидарности. Мы решили попробовать существовать каждый для себя и за себя. На почве этой инфантильности вырос феномен «девяностых». Вместе с отказом от коммунизма пропаганда, распространяемая внешним управлением, предлагала отказаться от России, от русского государства как такового, от русской истории. Подобные предложения и предположения стали допустимы, обыденны и претендовали на статус здравого смысла. Нам предлагали вполне гитлеровскую мысль: если русский народ (читай: немецкий) не смог покорить мир или хотя бы Европу коммунизмом (читай: нацизмом), то он должен умереть. Население ждало от бывшего врага, чудесным образом превратившегося в друга, помощи, обучения и прямой дотации, обратилось от светской веры в коммунизм к светской вере в демократию, активно предлагаемой взамен со стороны США.

Государство, не сохранившее вклады граждан и отозвавшее почти все социальные гарантии, полностью утратило поддержку. Демократия рассматривалась как альтернатива государству (что соответствует изначальной сущности демократии), как средство его демонтажа. Разрушительный эффект исчезновения власти, строившейся на внешнем для государства тотальном единстве воли, был неизбежен, поскольку никаких институтов использования спора и дискуссии для укрепления государства СССР не выработал. Любая политическая дискуссия и спор рассматривались как покушение на партийное единство воли. Поэтому партия не смогла стать источником процедур спора и дискуссии, позволяющих укрепить самостоятельную позицию государства. Оно и не имело её перед лицом партии. То, что любой спор подобного рода должен строиться на базовом согласии о самой необходимости существования государства, что, в отличие от коммунистической гегемонии, именно государство может позволить себе спор и дискуссию, не делая их борьбой за власть (что неотъемлемо присуще демократии как альтернативе государства) – такое представление, такая идеология не могли быть выработаны в рамках политической монополии.

Могла ли КПСС внутри себя создать и адаптировать демократические механизмы политического усиления, стабилизации и эмансипации созданного ею народного государства? Исторический опыт русского народа говорит – нет, не могла. Это противоречило бы самой сущности политического субъекта коммунизма, понимающего себя как тотальное единство воли. И в этом нет ошибки – возможно, что лишь при таком единстве воли осуществимо историческое творчество, ведущее к созданию государства нового типа – народного государства, построенного как совокупность систем народного жизнеобеспечения и воспроизводства, управляемых самим народом. Но создав исторически новое государство, партия не смогла «войти в него», стать его функциональной частью, равно как и сохраниться рядом с ним в функции социального управления, но не власти.

Как следствие, в девяностые годы в рамках их феномена не мог не сформироваться своеобразный общественный договор, о необходимости которого так много говорила на протяжении столетий революционная европейская мысль. Он оказался полностью альтернативным общественному договору советского времени, построенному на трудовой народной солидарности. Мы – сами по себе, и каждый из нас – сам по себе, а государство (которое в народном сознании в этот период быстро отождествилось с ускоренно создававшейся внешним управлением паразитической элитой-посредником) – само по себе. Вы не трогаете нас, мы – вас. Вы обогащаетесь, мы выживаем. Вы ничего нам не даёте, вклады не возвращаете, мы не платим налоги. Вы не верите нам, мы – вам.

Если бы этот общественный договор полностью исчерпывал мотивацию русского человека девяностых, то никакой России больше бы не существовало. Однако «что-то пошло не так». Исследователям ещё предстоит раскрыть и описать подлинную глубину «феномена девяностых». Поскольку она – вовсе не в декларированной и на деле осуществляемой анархии во всех сферах жизни, а в обнаружившихся именно в рамках максимально возможной деструкции социума во многом ещё не осознаваемых установках и качествах того народного характера, который несёт на себе ядро русской цивилизации, код её выживания и воспроизводства. Можно назвать эти качества полнотой и целостью русского народа. Он не полон без любого из нас. Эти качества глубинного исторического народного самоопределения, «стояния на своём» проявились и в том, как коллективы военных предприятий, годами не получавшие зарплату, не разбежались (что представлялось неизбежным американскому экономическому уму и здравому смыслу вообще), а вместо этого в цехах варили вскладчину борщ на всех.

Русский народ проявил себя и в том, что все, от кого это зависело, отказались приватизировать «Газпром» (и не только его). И в том, как развернул свой самолёт Примаков, следовавший в США, получив сообщение о бомбардировке Белграда. Именно это глубинное ядро народного сознания или признаёт, или отвергает власть. Без опоры на это ядро русская власть существовать не может в принципе. Именно это ядро, осознав себя, сегодня формирует новое отношение к российскому государству как собственному достоянию, основанное уже не на вере, которая по сути своей не имеет и не должна иметь границ, а на доверии, которое как раз существует в определённых и осознаваемых границах.

Можно сказать, что если американская власть держится на «глубинном государстве», исповедующем тайную идеологию, то русская власть держится на «глубинном народе», на тех людях, кто непосредственно, исходя из своей нравственной сути, определяет своё отношение к государю и государству, минуя всякое представительство, всякого посредника. Русский государь олицетворяет собой русское публичное государство, которое, хочет оно того или нет, должно иметь публичную государственную мораль, максимально соответствующую народной нравственности.

В рамках института доверия русское государство будет взрослеть вместе с гражданином, выходить из «девяностых» и «демократии», которая – как система власти – строится на противоположных доверию основаниях. Демократический избиратель никому не верит – ни избранному, ни другим избирателям. Каждый сам по себе. Поэтому избранные должны меняться как можно чаще, а допускать к голосованию можно далеко не всех. Римские магистраты выбирались на год или два. С неизбежностью римская демократия превратилась в монархию по мере превращения в империю – масштабное государство, уже не сводящееся к власти немногочисленного римского народа над многими другими народами. Советская народная монархия, слабость которой компенсировалась коммунистической над-государственной властью, будет трансформироваться в народную империю – государство, способное существовать в качестве исторически нового политически и исторически самодостаточного, без надстроенной над ним тотальной воли политической монополии. Однако для этого должен был не только накопиться опыт «самостояния» народа, но и проявиться государственная культура России, появиться полноценный русский государь.

Как это ни странно, первым положил конец «демократии» в постсоветской России государь, порицаемый не менее Горбачёва за развал великого (без всяких кавычек) СССР, – Борис Ельцин, упорно продолжавший решать вопрос своей личной власти. Когда для утверждения этой власти нужно было расторгнуть договор об образовании СССР, он, не задумываясь, сделал это и даже не стал «забирать» Крым, поскольку американцам это бы не понравилось. Когда понадобилось присягнуть на верность США, он, не раздумывая, присягнул. Когда для той же цели потребовалось расстрелять высший орган представительной власти, он расстрелял его из танков – для полной ясности. Решительность этих действий мало вяжется с образом «светоча свободы», который пытаются создать Ельцину его политические наследники, агитаторы признания нашего поражения в борьбе с США за суверенитет российского государства. Однако именно эти действия послужили на деле выживанию России как целого.

Развал СССР был катастрофой для новой советской российской государственности, однако он был следствием роста на окраинах советской ойкумены (на фоне ослабления единой воли КПСС) национальных элит, которые мечтали о «полноценных» национальных государствах, осознанно и целенаправленно созданных коммунистами наряду с российским государством. Но Россия – в том числе в версии Российской Федерации – может существовать и развиваться только как империя. Национальные тенденции окраин и приобретение ими государственных форм самоорганизации – «вина» не Ельцина, а плата ещё за Первую мировую войну и Февральско-Октябрьскую (Великую) революцию 1917 года. Большевики проводили ленинскую национальную политику, чтобы удержать окраины бывшей империи в русле коммунизма, и сами в них подчеркивали национальный характер культуры, образования, государственного аппарата, возглавив этот процесс, взяв его в свои руки и тем самым вырвав на тот момент из рук врагов России и СССР – Польши, Австрии, Германии.

Борис Ельцин присягнул врагам. И стал главным менеджером США по управлению Россией. По крайней мере так считали в самих США. Что считал по этому поводу сам Ельцин, мы уже узнать не сможем. Однако на верность мы и монголам присягали, когда иного было не дано, а Иван Калита централизовал в своих руках сбор дани, тем самым впервые учредив именно внешнее управление русским пространством вместо ига, что и стало предпосылкой появления первого русского государства Ивана III.

Расстреляв мятежный «парламент» с американского одобрения, Борис Ельцин жёстко обозначил автократический характер своей власти, а заодно и специфику государства в русской исторической традиции. Он, как и Николай II, отказал Государственной Думе именно в статусе парламента как правящего собрания, а после зафиксировал институт автократической президентской власти в новой российской Конституции. США отнеслись к случившемуся без исторической прозорливости, будучи уверены в абсолютном стратегическом господстве, и сочли приобретение своим «менеджером» исключительных властных полномочий своим достижением. Расстрелянное Ельциным собрание по существу мало чем отличалось от разогнанного большевиками Учредительного. Точно так же оно не имело действительной цели и способности реально взять власть, а как коллективный орган было ещё и безответственно.

Да, впоследствии Ельцин пойдёт на радикальный допуск к политическому влиянию группы олигархов, которая, впрочем, решительно истратит это влияние вовсе не на политическое воздействие на целое (например, в направлении, желательном для США, с целью дальнейшего демонтажа РФ или же в каком-то ином), а всего лишь на продолжение приватизации, на притчу во языцех – залоговые аукционы. Да, замечательные, уникальные хозяйственные ресурсы были переданы в частные руки по бросовой цене. Правда, как мы уже прояснили выше, собственник мог отдать их в любые руки и даром. Но далее Ельцин уйдёт сам – пусть и под давлением проблем со здоровьем и собственной непопулярности. А уходя, учредит новый для народной монархии элемент воспроизводства власти, не имевший места ни в царской России, ни в советской, – передачу власти преемнику (как завещал ещё Пётр Великий) с последующим голосованием вотума доверия. Именно доверия, а не выбора меньшего из зол.

Разумеется, преемник доверие ещё должен был оправдать. Срок его нахождения у власти впоследствии показал, что с этой задачей он явно справился. Государство Путина извлекло народное советское государство из анархии девяностых, снабдило его собственной политической волей – суверенитетом, превратило в народную империю, основанную на доверии государю и широком народном консенсусе. Причём ещё до возвращения Крыма, которое само стало возможным благодаря подтверждённому уже в 2012-м путинскому консенсусу.

Неясным для США способом оказалась решённой задача перевооружения с получением впервые в истории элементов решающего военного превосходства над противником, военной недосягаемости. В экономику был возвращён принцип самодеятельности хозяйствующих персон, радикально расширен качественно и количественно состав тех, кто принимает хозяйственно-экономические решения, – так что казавшиеся США неотразимыми и абсолютно разрушительными санкционные меры воздействия полностью провалились относительно тех деструктивных целей, на которые они были направлены. Эмансипировав созданное коммунизмом народное государство от светской веры в коммунизм и догматически единой воли коммунистической церкви, Путин закончил русский гражданский конфликт «белых» и «красных», восстановив историческую Россию, за которую воевали «белые», но с включением реальных цивилизационных инноваций, осуществлённых «красными», и без религиозно-политической гегемонии последних.

II.4.2. Государство Путина: что сделано

Мы, как и все в мире, были и являемся свидетелями рождения обновлённого русского государства. Точнее, четвёртой фазы развития пятисотлетней русской государственности. Мы смотрим на этот процесс включенно, сами являемся его частью, поэтому предметом нашего рассмотрения, с одной стороны, будут события, которые нам самим пришлось пережить вместе со всей страной и народом, а с другой – мы будем проводить реконструкцию концепции путинского государства и стараться сформулировать его философские и идеологические основания.

II.4.2.1. Победа над терроризмом на Кавказе и русский выбор Чечни

Начатая в 1994 году по приказу Ельцина специальная войсковая операция по наведению в Чечне конституционного порядка переросла в затяжную кровопролитную войну, имеющую, с одной стороны, признаки гражданской, а с другой – ставшей обширным пространством террористической войны внешних сил против России с использованием радикальных исламистских организаций. Мы хорошо помним, что когда террористы совершали свои чудовищные преступления, так называемый цивилизованный мир продолжал называть их повстанцами и борцами за свободу. К моменту прихода Путина к власти Чечня превратилась в мощнейший инструмент давления на Россию с целью её распада. Казалось тогда, что нет никаких шансов ни прекратить эту войну, ни победить террористов. Практически никто не верил в возможность России решить эту проблему: ни внутри страны не верили, ни тем более за её пределами. Несмотря на всеобщее неверие в позитивное решение вопроса, Путин начал решать эту проблему ещё в статусе премьер-министра и решил её, уже будучи президентом.

Кавказ всегда был той самой «критической окраиной» России, которая служила нашим противникам первой мишенью и точкой приложения сил, испытывающих на прочность русское государство. Уязвимость региона перед внешними дестабилизирующими воздействиями не в последнюю очередь объясняется укладом жизни проживающих здесь народов, восходящим к догосударственной стадии развития общества. Российская Империя великолепно справлялась с этим, реализуя, по сути, феодальную модель отношений с этими народами. Что неудивительно, так как они были империей завоёваны, а управлять ими через местную родовую знать было проще всего. Тем более что ни этнических, ни религиозных ограничений для этого в Российской Империи не существовало. Так что эту знать императоры включали (почти автоматически) в состав русского дворянства, а она быстро приобретала его культуру, но, к её чести, не перенимала его спеси. Горцы не подлежали призыву в армию, но многие поступали на военную службу добровольно. Их верность была легендарна, из них комплектовали конвои императора и других августейших особ, а на фронтах войн XIX и XX веков горцы доблестно сражались за Россию[175].

При советской власти Кавказ был вовлечён в общие для всей страны процессы модернизации народа. Для языков Кавказа была создана новая письменность (на основе кириллицы, тогда как ранее использовалась арабская графика), для некоторых языков – впервые в истории. Была достигнута всеобщая грамотность в отношении как местных, так и русского языка. При этом русский и арабский (которым владело не только духовенство, но и многие другие образованные горцы) языки функционально как бы поменялись местами: русский стал языком образования и межэтнической коммуникации, арабский же был из этой сферы вытеснен, оставшись, конечно, языком религии. В итоге степень интеграции горских народов в состав советского народа возросла. Значительная часть городского населения восприняла многие (но далеко не все) элементы русской культуры и образа жизни. Возросла и доля образованного слоя в обществе. И воевать пошли уже не только конники: на фронтах Великой Отечественной войны прославились и танкисты, и летчики, и моряки-горцы.

Однако процесс модернизации горских народов в целом скорее сталкивался с серьёзными проблемами, которые диктовались и историей, и особым укладом жизни этих народов. Решение Сталина (подготовленное Берией) выселить некоторые народы из традиционных мест проживания в Среднюю Азию только усложнило этот процесс, ничего не решив. Соблазн применения простых решений всегда ведёт к усугублению проблем и долгосрочным негативным последствиям. Конечно, следовало проводить масштабную и кропотливую работу по выявлению коллаборационистов, по применению закона в отношении тех, кто действительно совершил преступление. Это казалось слишком сложным и долгим, и задачу упростили: объявили коллаборационистами целый народ. Решение несправедливое (всё равно что возложить ответственность за предателя Власова или полицаев на оккупированных территориях на весь русский народ) и проявившееся в момент распада СССР и далее в 90-е большими проблемами. Решения о высылке кавказских народов и крымско-татарского народа были действительными ошибками Сталина, в отличие от многих, которые ему приписывают. В том числе и поэтому процесс модернизации горских народов остался незавершённым.

Не достигли результата и две попытки индустриализации Кавказа (до и после войны). Вторая из них, предпринятая в 70-е годы, мотивировалась демографическими данными, показывавшими в республиках Кавказа самый высокий процент «избыточного населения»[176]. Это создавало иллюзию, что его нетрудно будет привлечь для работы на вновь построенных промышленных предприятиях. В итоге оказалось, что для этих предприятий нужно ввозить работников из других регионов. А местное население демонстрировало прочную приверженность традиционным занятиям: службе в армии и милиции, торговле и сельскому хозяйству. Не секрет и то, что часть этого «избыточного населения» освоила теневые промыслы и криминальные занятия, что легко понять, учитывая традиции «абречества»[177], считавшегося в старину на Кавказе довольно почтенным занятием.

Оба эти процесса начались при советской власти, но особенно интенсифицировались в перестройку и переходный период. Это стало результатом резкого падения уровня жизни местного населения. Оно было суммарным результатом действия нескольких факторов:

• возвращения в родные места потомков ранее депортированных, а ныне реабилитированных народов;

• общего упадка местного хозяйства (как и везде в первые постсоветские годы);

• снижения (временами до полного прекращения) бюджетных дотаций.

Последний фактор был наиболее значимым: в советское время это был главный способ компенсации территориальных диспропорций уровня жизни населения. Разрушение советского хозяйственного механизма, значительное сокращение бюджетных расходов (как по составу, так и по объёмам), непригодность сохранявшейся советской финансовой инфраструктуры для решения новых задач – из-за всего этого прежний способ работать перестал.

Конечно, напряжение в обществе от этого возросло. Наиболее острой была ситуация в Чечено-Ингушской АССР (оба титульных народа которой ранее были депортированы), где к вышеперечисленным проблемам добавлялась невозможность восстановить традиционную организацию[178] сельского хозяйства после их возвращения.

Ясно, что внешние силы, добивавшиеся расчленения СССР и России, не могли оставить эти обстоятельства без внимания. Постоянная инфильтрация в Чечню иностранной агентуры (рекрутируемой преимущественно из зарубежной диаспоры) резко усилилась с середины 80-х, и к моменту распада СССР её усилиями была сформирована значительная «пятая колонна». Она была введена в действие немедленно, были сформированы неконституционные самодеятельные «органы власти», и уже с июля 1991 года последовательно декларировалась независимость от СССР и России сначала ЧИАССР, затем, после отделения от Ингушетии, собственно Чечни (потом Ичкерии). Параллельно стали создаваться вооружённые формирования, первоначально снабжавшиеся оружием западными спецслужбами, а после вывода из Чечни российских регулярных войск там была оставлена большая часть оружия и военной техники, имевшихся на армейских складах. Впоследствии заявлялось, что такое решение было мотивировано уже состоявшимся разграблением этих складов, но, возможно, это был лишь первый акт торговли оружием между противоборствующими сторонами, продолжавшейся в дальнейшем большую часть времени чеченского кризиса.

Это прямо указывает на экономическую подоплёку всей его истории. Благодаря декларированной «независимости Чечни» различные группы носителей экономических интересов в самой России, частью прямо связанные с иностранными структурами, получили вожделенный «метр границы» для бесконтрольного и беспошлинного[179] трансграничного обмена. Его главными составляющими были, помимо оружия, наркотики, иностранная и российская валюта (в том числе фальшивая). И, конечно, люди – преступники и агентура, а после начала войны – и рабы.

Второй важной составляющей экономического содержания чеченского конфликта было массовое использование фальшивых банковских кредитных авизо для хищения государственных средств (так называемые «чеченские авизо»). Масштабы этих хищений были угрожающими для финансовой системы России, а значит, и для самой России. Именно заинтересованностью в применении этой схемы объясняется то обстоятельство, что «независимость» Чечни оставалась на бумаге до тех самых пор, пока схема не была раскрыта и её применение не было пресечено властями России (1994).

Затем кризис продолжился в форме вооружённого противостояния. Однако несмотря на его временами ожесточённый характер, он оставался прикрытием для вышеуказанных экономических процессов. Постоянная ротация войсковых и полицейских контингентов, перемещения командиров обеспечивали, как ясно любому профессиональному военному, безнаказанность непосредственным участникам происходивших транзакций.

Так под покровом войны скрывались широкомасштабные теневые операции, направленные на подрыв российской экономики. Для иностранных интересантов это было едва ли не важнее политической составляющей кризиса – угрозы территориальной целостности России и заявки на её дальнейшее расчленение.

Сменив на посту премьера С. Степашина, Путин понимал, что в первую очередь необходимо уничтожить её теневую экономическую составляющую. Сделав это, он развязал себе руки для политического разрешения кризиса, за что решительно взялся, вступив на пост президента и став верховным главнокомандующим. Дееспособной армии к тому времени у нас практически уже не было. В армейских штабах – разброд и шатание. Коррупция. Путин смог сформировать и боеспособный армейский кулак, и работу штабов. В момент вторжения бандитов в Дагестан мы уже действовали разумно, собранно и самоотверженно. Пример самоотверженности, кстати, подали сами жители Дагестана, вставшие, не жалея жизни, на защиту своей земли и семей от бандитов.

Для понимания сложности ситуации нужно знать, что война России с чеченскими террористами и бандитскими формированиями проходила на фоне ожесточённой гражданской войны в самой Чечне.

С самого начала кризиса сепаратистам Дудаева и его преемников противостояли серьёзные силы, периодически бравшие верх в самодеятельных «органах власти» Ичкерии, сохранявшие контроль над заметными территориями и ведшие ожесточённую борьбу за власть[180]. Следует отметить, что эти силы с первых своих шагов декларировали необходимость сохранения Чечни в составе России. Они видели в сепаратистах марионеток внешних (прежде всего для самой Чечни) сил, которым нет дела до подлинного самоопределения вайнахского народа. И они одновременно были лучшим из результатов советской модернизации. Они понимали преимущества совместной жизни с русским/советским народом, гарантировавшей им по меньшей мере отсутствие дискриминации и открытые перспективы, путь к которым перекрывали сепаратисты со своей откровенно антирусской политикой, доходившей до «этнических чисток».

Очень важно понимать подлинную природу этих сил. Так что нам не уйти от обсуждения религиозной стороны чеченского конфликта.

Широко распространено мнение, что конфликт питался, в частности, противостоянием «ваххабитов», с одной стороны, и последователей «правильного» («ортодоксального», «традиционного») ислама – с другой. Это кажется удобным и простым объяснением, однако, как любое простое решение, является ошибочным. Или, точнее, решением не является, так как ничего не объясняет.

Во-первых, никакого «ортодоксального» ислама не существует. В исламе существуют бесчисленные разновидности, каждая из которых считает себя ортодоксальной (правоверной, правильной, подчас единственно правильной). Некоторые из них широко распространены, а другие являются сугубо местными. Но все они, в местах своего бытования, являются традиционными, то есть существующими долгое время и преемственно. Среди них есть мощные, мирового масштаба течения (как суннизм и шиизм), но и они распадаются на отдельные направления, между которыми множество сходств и различий. Конечно, есть некоторое количество принципиальных положений, которые признаются всеми, что и позволяет говорить об исламе как об особом явлении веры и о мировой религии. Но даже они разными направлениями ислама толкуются по-разному, и ряд исследователей говорят о единстве ислама лишь условно[181]. При этом одни направления ислама признают друг друга, иные же относятся к другим непримиримо.

Ваххабизм[182] на Аравийском полуострове является вполне традиционным исламом. Более того, он официально признается основным в Саудовской Аравии, правящая династия которой присоединилась к этому учению на заре его существования. Его последователи сами называют себя салафитами – «последователями своих предков», то есть собственно традиционалистами. Это крайне минималистическая версия ислама, так как её приверженцы признают в сфере вероучения только те положения, которые разделяли первые три поколения последователей Мухаммеда, воспринявшие их «из его собственных уст». А это доступно пониманию даже самых бедных и необразованных элементов общества. Всё остальное салафиты считают бид'а – новшествами, в основном предосудительными. Ввиду этого они присвоили себе право упрекать кого угодно в отступлении от первоначального ислама, тогда как другие мусульмане их упрекнуть в этом не могут.

Во время Первой мировой войны англичане в поисках союзников против Османской империи на Ближнем Востоке обратили внимание на эту «практическую безупречность» ваххабизма, позволившую его последователям, эмиру Мухаммаду ибн Сауду и его потомкам, неоднократно с успехом вербовать союзников и создавать государственные и квазигосударственные образования. Они провозгласили тогдашнего эмира своим союзником, поручили ему вербовку бедуинских кланов и племен, а после войны содействовали признанию его главенства над вновь созданным государством – Саудовской Аравией.

В 60-е годы ваххабизм привлёк внимание США – политических наследников Британии на Ближнем Востоке – в связи с возникновением здесь ряда новых – республиканских и светских – политических режимов. Благодаря простоте и общедоступности ваххабизм идеально подходил для организации массового прозелитизма среди беднейших и необразованных (то есть наиболее недовольных своим положением) слоёв мусульманского общества. В сочетании с агрессивностью в отношении других течений ислама и практической нечувствительностью к встречной критике ваххабизм стал действенным инструментом взлома сложившихся мусульманских общин изнутри. И был использован США для дестабилизации неугодных режимов.

Но подлинное перерождение ваххабизм пережил в конце XX века. Оказалось, что он пригоден для организации массового прозелитизма также и в неисламской среде, прежде всего в практически безрелигиозном обществе стран европейской цивилизации. А в качестве «средства его доставки» к этой целевой аудитории прекрасно подошёл неиссякающий поток иммигрантов из исламских стран Ближнего Востока и Магриба. Для этого понадобилось лишь изложить «катехизис» ваххабизма на европейских языках, правильно подобрав берущие за душу выражения. С этим прекрасно справились специалисты спецслужб Великобритании и США. Но с этого момента ваххабизм окончательно превратился из части природного ислама в политтехнологический инструмент манипуляции политическими процессами (как в исламских, так и в неисламских странах). В этом качестве он небезуспешно продолжает использоваться по сей день, став официальным вероучением ряда террористических организаций, в том числе так называемого «Исламского государства Ирака и Леванта» (сокращенно ИГ), запрещённого в России и многих других странах.

Именно такой новодельный «политический ваххабизм» стали внедрять в России под флагом религиозной свободы уже в период перестройки. Сначала в местах традиционного бытования ислама. И кое-где он имел успех – там, где советская антирелигиозная работа достигла наибольшего успеха. Но не на Кавказе!

На Кавказе традиционным исламом был суфизм. Он был подлинным стержнем, вокруг которого формировались культуры горских народов, и серьёзной цивилизующей силой, боровшейся с архаическими (домусульманскими) обычаями этих народов, произволом племенных вождей. В эпоху, когда Россия только овладевала Кавказом, суфизм[183] укреплял их дух сопротивления. Благодаря суфийской духовной выучке имам Шамиль смог четверть века вести упорную войну с империей. Но после его поражения именно суфизм стал важнейшим фактором интеграции горских народов в российское общество, хотя подлинный поворот в эту сторону был связан с революцией.

Авторитетнейший шейх суфийского ордена накшбандия (к которому принадлежал и Шамиль), признанный духовный лидер чеченского народа Дени Арсанов предсказал крушение российской монархии, категорически отказался от сотрудничества с антибольшевистскими силами и был убит белогвардейцами. В дальнейшем именно суфии наиболее активно сотрудничали с советской властью в модернизационных процессах и составили значительную часть новой горской интеллигенции «советского образца». Может показаться странным такое «единодушие» с советской властью, не позволявшей им даже молиться. Но нужно понимать природу суфизма – мистического учения, последователи которого молятся в душе. Советская власть, даже очень постаравшись, не могла бы им воспрепятствовать. Это в период хрущевского обострения антирелигиозной борьбы вызывало серьёзную головную боль у органов «по делам религий».

В то же время суфии никогда не участвовали в этнических и религиозных конфликтах. А православные исихасты для них – всё равно что братья. Поэтому даже в советское время эта духовная пуповина связывала их с потаённой верой русского народа. Но подлинная интеграционная роль суфизма была оценена только на фоне начавшегося чеченского кризиса[184].

Главную силу, противостоявшую в Чечне и Дагестане сепаратизму и внешнему вмешательству, составили суфийские ордена накшбандия (самый многочисленный и влиятельный на Северном Кавказе) и кадирия (очень влиятельный во внешнем мусульманском мире). Уже в первые месяцы конфликта против выхода Чечни из состава России выступили последователи вышеупомянутого шейха Дени Арсанова во главе с его прямыми потомками.

Суфии сразу же определили подлинную природу «политического ваххабизма»: это вообще не ислам. Определить было нетрудно: главный эмиссар «политического ваххабизма» Хаттаб (этнический чеченец родом из Иордании) начал свою деятельность с истребления местных «настоящих» ваххабитов в Чечне (где их было немного) и прилегающих районах Дагестана, обнаружив тем самым своё подлинное лицо.

Суфийские ордена внутренне весьма консолидированы, взломать их таким грубым инструментом, как «политический ваххабизм», невозможно. Они сразу же увидели в нём угрозу и исламскому учению, и национальному самоопределению чеченского народа. Неудивительно, что «политический ваххабизм» и вдохновляемый им сепаратизм не смогли укорениться в сердце чеченского народа и вынуждены были искать вовне не только союзников, но и бойцов – от ИГ до украинских и латышских «белых колготок».

Мы не знаем, в какой мере всё это было использовано Путиным. Ему доводилось общаться с великими старцами-исихастами[185] нашего времени, и не исключено, что он мог понимать эту сторону ситуации лучше других, не ограничиваясь чисто политическими её аспектами. Но факт (и, может быть, промысел) состоит в том, что приняв политическое решение о поиске и мобилизации союзников в самом чеченском обществе, Путин обрёл такового в лице Ахмат-Хаджи Кадырова, авторитетного духовного лидера ордена кадирия[186]. Ахмат-Хаджи Кадыров совершил русский выбор в пользу жизни чеченского народа в единой семье российских народов. И это предрешило исход всего кризиса.

10 мая 2004 года Ахмат-Хаджи Кадырову указом президента Российской Федерации Владимира Путина присвоено звание Героя России (посмертно).

Сейчас есть много желающих обсуждать цену, заплаченную за замирение Чечни, а также осуждать того (или тех), кто решил эту цену заплатить. Мы точно не из их числа. Потому что суверенный выбор народа цены не имеет, если, конечно, не иметь в виду кровь, пролитую в его защиту. И вдвойне достоин уважения тот, кто не позволил этой крови литься зря. Путин, опираясь на волю чеченского народа, эту проблему решил.

II.4.2.2. Удаление олигархов и декриминализация крупного бизнеса

Слово «олигарх» появилось в российском обиходе в 1996 году на волне президентских выборов. В своем исконном, античном, значении оно означало участника олигархии – политической системы, в которой власть принадлежит немногочисленной правящей группе[187]. Это значение сохраняется и в современных политических теориях. Однако уже Аристотель вкладывал в него некоторый уничижительный смысл, считая, что это одна из «испорченных» форм государственного устройства, «блюдущая выгоды состоятельных граждан… общей же пользы в виду не имеющая»[188]. Этот оттенок и имели тогда в виду, обозначая этим словом прежде всего группу крупнейших бизнесменов[189], поддерживавших кандидатуру Ельцина на выборах.

Мы допускаем, что возможность приобрести значительные промышленные активы по нерыночной цене, предоставленная некоторым из них за полгода до выборов, была своего рода «авансом», способом крепче привязать их и к конкретному кандидату, и к политической перспективе, открывающейся в случае его избрания. И одновременно повысить цену утраты при неблагоприятном развитии событий. Наверное, действительно некоторые новоиспечённые собственники относились к своим приобретениям как к выигрышу в лотерею, как мы писали выше. Но не эти люди. Они точно знали, что хотят приобрести и что с этим будут делать.

Их привлекли к обеспечению избирательной кампании, потому что они действительно были влиятельны. То есть они могли повлиять на общественные настроения и мнение, поскольку контролировали значительные медийные ресурсы. Так, Б. Березовский контролировал телевизионные каналы ОРТ и ТВ-6, издательский дом «Коммерсант» с его многочисленными популярными изданиями; В. Гусинский – канал НТВ (совместно с А. Смоленским) и ряд печатных изданий; В. Потанин – газеты «Известия», «Комсомольская правда», авторитетный аналитический журнал «Эксперт». Большинство политологов, анализировавших ход и результаты выборов, считают, что скоординированная деятельность СМИ оказала решающее влияние на итоги выборов. Так что после выборов эти люди остались в убеждении, что приобретённая ими заслуга (или, может быть, оказанная услуга) велика. Они получили подтверждение своей влиятельности в виде результатов залоговых аукционов и расценили его не более и не менее как «приглашение к участию во власти».

До конца ельцинского правления они продолжали пользоваться влиянием и укрепляли его. В конце 90-х они добились реорганизации Российского союза промышленников и предпринимателей (РСПП)[190] и составили основу его бюро – вновь созданного руководящего органа. Таким образом они приобрели официальную трибуну для лоббирования своих интересов в Государственной Думе и правительстве. Доклады Экспертного института РСПП, составляемые по заданиям бюро, учитывались при выработке государственной экономической политики. Их значение было тем более велико, что ни правительство, ни администрация президента не располагали тогда равноценными по компетенции экспертными организациями. «Олигархи» имели возможность регулярно встречаться с руководством государственных органов. Существовали и «рабочие контакты» между ними. Так что в общественном мнении сложилось убеждение (соответствующее реальности), что «олигархи» действительно как минимум влияют на принятие государственных решений, а на самом деле их формируют. В этот период появилось и метафорическое употребление слова «олигарх»: так стали называть любого, сколь-нибудь влиятельного (в регионе, городе и т. д.) представителя деловых кругов.

«Равноудаление олигархов» было одним из первых публичных программных заявлений Путина. И конечно, по инерции предыдущей эпохи, было поначалу понято превратно, с акцентом на «равно». В том смысле, что ни одному из «олигархов» не будет отдаваться предпочтение в их отношениях с государством. Договаривайтесь, мол, между собой и приходите с согласованной позицией. Сам их «олигархический» статус вроде бы сомнению не подвергался. Но был в этой формуле смысл, доступный только тем, кто под словом «олигархи» понимал не этих конкретных людей (как все), а именно олигархов в исконном политическом значении этого слова. Им сразу стало понятно: акцент следует делать на «удалении», то есть править-то они больше не будут. Парадоксально, но до самих «олигархов» это дошло в самую последнюю очередь. Они-то считали, что их влияние органично вытекает из природы вещей: мы командуем экономикой (а это базис), а государство – всего лишь надстройка. Очень по-марксистски, что неудивительно, так как все они окончили советские вузы, а при капитализме никто из них не жил (только навещали, как написано на доске игры «Монополия» – главного учебника капитализма для советского человека). Поэтому они считали, что «передаточные механизмы» их влияния, те «вожжи», что они использовали, чтобы «править», всегда останутся у них в руках. Вожжей было не так-то много: они разделяли простейшее обывательское мнение, что миром правят деньги и страх. Они нанимали или подкупали (считая и это формой найма) людей, нужных им для решения своих проблем. Они тщательно прибирали к рукам СМИ – пресловутую «четвёртую власть» – чтобы формировать общественное мнение в выгодном для себя направлении. А главное – чтобы запугивать несговорчивых (не продающихся за деньги и иные мирские блага): кого – гневом народным, а кого – риском «потери лица». А чтобы было чем запугивать, собирали разнообразный «компромат» на всех, кто мог бы им понадобиться, благо органы, формируя такой компромат, тоже рассматривали это как свой «бизнес». И конечно, олигархи громко поддерживали требование борьбы с коррупцией, так как именно благодаря этому деньги легко конвертировались в страх и наоборот. Напомним, что именно коррупционные скандалы, раздутые на подлинной или сфабрикованной фабуле, были для «олигархов» излюбленным способом устранения нежелательных высокопоставленных лиц.

Не все из «олигархов» были компрадорами или злонамеренными людьми. Но все они были подлинно «буржуазными элементами» в том смысле, что публичная власть в собственном смысле их не интересовала, они её даже сторонились, им нужно было только влияние (управление властью). Поскольку страна была для них лишь питательной средой, народ – трудовыми ресурсами и потребителями, а от государства они требовали только поддержания комфортных условий своего существования. Сами по себе они их не волновали, волновали их только свои частные интересы и связанный с ними собственный гешефт, делишки, так сказать. Что у страны, народа и государства могут быть собственные национальные интересы — это было им недоступно.

Поэтому Путин, которого только это – страна, народ и государство с их национальными интересами – и касалось, сразу оказался для них недосягаем. Шаги, совершаемые Путиным в обеспечение национальных интересов, оказались недоступны их пониманию. Что? Путин и в самом деле собирается восстанавливать российское государство? Да ладно. А тому, чего не понимаешь, противостоять невозможно.

С этого момента пространство, в котором «вожжи» могли быть прикреплены к кому-либо или чему-либо, стало последовательно сокращаться. Его границы параллельно смещались сверху вниз и от центра к периферии под действием процессов реконструкции государственной власти.

Были малозаметные, но важные процессы, например укрепление Торгово-промышленной палаты России, создание Центра стратегических разработок (ЦСР) – аффилированной с правительством экспертной некоммерческой организации – для формирования противовеса влиянию РСПП.

Но два системных действия нужно отметить особо.

Деолигархизация СМИ

После того как уже самые первые решения Путина оказались не соответствующими олигархическим ожиданиям, на него попытались активно давить через приватизированные в ельцинский период СМИ. Путин не испугался. Последовательно шаг за шагом СМИ были изъяты из рук олигархов. Свобода слова впервые со времён перестройки медленно, но верно превращается из инструмента разрушения государства и общества в инструмент их консолидации и разумной дискуссии. В первую очередь в инструмент работы с внешним давлением на страну и её власть. СМИ должны были стать пространством спокойного обсуждения проблем страны, пространством восстановления нашей идеологии, а не средством олигархического управления властью и государством. Шаг за шагом, постепенно, маневрируя, но сохраняя направление движения, Путин эту задачу решил. Кстати, о свободе слова. Наша степень этой свободы и сегодня гораздо выше, чем в так называемых цивилизованных странах, где якобы её родина.

Собственно удаление

Удаление олигархов произошло не потому, что, как говорят, они постоянно лезли в политику, и не даже не потому, что боролись за власть или только попытались за неё бороться. Власть им нужна была точно не для того, чтобы строить государство, и даже не для того, чтобы приобретать богатства. Им нужна была гарантия безнаказанности за совершённые и совершаемые преступления. Когда Путин сказал олигархам, что у них начинается новая жизнь с чистого листа, это означало не только отказ от претензий на власть и управление ею (что само собой подразумевалось), но главное – отказ от совершения преступлений как способа существования олигархии вне рамок государства и права. Кто-то серьёзность этого подхода понял сразу и принял новые правила игры, кто-то уяснил, как говорится, со второго раза, а кто-то так и не понял и был удалён с поля. Дальше всё шло по русской исторической традиции. Отдельные лица, отказавшиеся принять русское государство и право, переметнулись на сторону его врагов: единственной их целью стало уничтожение этого государства. Не раз такое бывало в нашей истории, и никогда судьба предателя, перешедшего на сторону врага, не была успешной.

Урок Путиным был преподан – и выучен. Ещё в 2000-м олигархическое своеволие и безнаказанность казались пришедшими в Россию навсегда как одна из главных препон на пути восстановления нашего государства. Латинская Америка была погружена в это болото на «сто лет одиночества». А у нас уже в 2005-м эта неразрешимая проблема была Путиным решена. С этого момента слово «олигарх» в нашей стране употребляется лишь метафорически. А оставшиеся «олигархи» ельцинского призыва продемонстрировали солидарность с государством, переквалифицировавшись в крупный социально ответственный бизнес.

II.4.2.3. Партия большинства и Государственная Дума

Парламентаризм западного образца (см. V.4) формировался в исторических условиях, подобных которым в России никогда не бывало. Родившись как инструмент ограничения королевской власти знатью, он был реконструирован третьим сословием в эпоху буржуазных революций. Сохранив ограничение верховной власти в качестве основной функции, современный парламент представляет собой ристалище для состязания групп внутри правящего класса, видимым образом оформленного как конкуренция партий (борьба за власть стоящих за ними групп и персон).

Это прекрасно понимал уже Руссо, не допускавший существования партий в разумно устроенном обществе. То есть в обществе, направляемом общей волей народа, тогда как «споры и разногласия говорят о преобладании частных интересов и упадке Государства»[191]. Он же первый обратил внимание на то, что депутаты, выборные от народа, отнюдь не являются его представителями. Они не вправе что-либо решать за него, так как решение есть акт волеизъявления, а воля неотчуждаема. Решать же может только тот, кто наделён суверенитетом, то есть или сам народ, или суверен, на котором эта воля фокусируется в силу власти, которой народ добровольно подчиняется.

Земский собор, определяющий кандидатуру царя, этой конструкции государства соответствует, потому что избрание его осуществляет сам народ, «целуя крест на царство». В определённом смысле съезды народных депутатов СССР и РСФСР также этой конструкции соответствовали. Например, потому что курии, по которым избирались народные депутаты СССР, были не политическими, а функциональными[192]. А кандидатов в народные депутаты РСФСР выдвигали собрания избирателей по территориально-производственному признаку. Так что съезды вполне выражали суть народного государства и апеллировали, в обоснование своих действий, прямо к народу. Понимание этого объясняет многие вещи, ставившие в тупик носителей западного политического сознания: прямые трансляции многочасовых заседаний съездов; единодушную поддержку съездом Ельцина в 1990 году и столь же единодушный отказ в ней в 1993-м.

Согласно Руссо, депутаты в лучшем случае могут быть уполномочены лишь обсуждать, какое решение наиболее соответствует общей воле народа. Присвоив же себе право решать, они совершают узурпацию. В таком случае выборы становятся лишь хитроумной уловкой, направляющей волю народа на совершение фиктивного действия, которым она исчерпывается, а подлинно государственные дела становятся для неё недоступны[193]. Но именно в этом состоит смысл западного парламентаризма. Руссо сподручнее было это увидеть, так как он присутствовал при становлении явления, а не узнал его готовым и как бы само собой разумеющимся.

Россия же восприняла его именно готовым, как при учреждении Государственной Думы в 1905 году, так и при её возобновлении в 1993-м. А самому первому её созыву был предпослан специальный период для создания политических партий! То есть чуму привили себе сами.

И все же Государственная Дума начала XX века была парламентом: её составляли люди, действительно занимавшиеся политикой; процессы, в ней происходившие, выражали цели и интересы стоящих за партиями группировок. Но они также отражали состояние общества и влияли на него. В Думе (подчас) обсуждались вопросы большого общественного значения. В ней происходила борьба за влияние на власть (государя) или борьба с самим государем и государством. И как мы уже писали (см. II.3.1), готовилась революция. Хотя в области законодательства её продуктивность была невелика: большая часть принятых законов касалась «государственной росписи доходов и расходов» (бюджета) или связанных с нею вопросов.

Государственная Дума 1993–2003 годов разительно от неё отличалась в худшую сторону. Она хотела быть парламентом, тем более что тогда её, со слов западных пропагандистов, так настойчиво и называли. Конечно, государственный бюджет и связанные с ним вопросы оставались на первом месте. Однако требовалось законодательное оформление постсоветских реалий, включая регулирование ранее не существовавших видов деятельности. И как раз тут в наибольшей степени проявлялась игра частных интересов, представляемых как партиями, так и внепартийными группами влияния (лоббистами). Продвижением законов занималась ничтожная часть депутатов, избравшая это дело своей профессией. Некоторые из них участвовали и в их написании совместно с «экспертами», предоставленными лоббистами или государственными ведомствами.

Эти процессы оставляли равнодушными большинство депутатов, которые занимались своими личными делами (в том числе искали, чьи бы интересы обслужить), доверив карточки для голосования представителям своих фракций. Некоторые законы рассматривались и принимались при полупустом зале заседаний. «Работа с избирателями» неспешно вращалась вокруг личных и лоббистских интересов, активизируясь лишь в предвыборный период. Существовала также особая категория лиц, становившихся депутатами ради получения депутатской неприкосновенности.

Ясно было, что вся эта огромная машина, содержащаяся за государственный счёт, парламентом не является, а обслуживает только лоббистов и самоё себя. Её «коэффициент полезного действия» в виде доли действительно полезных для народа и страны законов был ничтожен. А если учесть также сопротивление их принятию, то, может быть, следовало считать его отрицательным.

Этот институт уже успешно использовался «олигархами» для решения своих задач, в число которых вполне могли войти сопротивление «равноудалению» и непосредственная борьба за власть. Но Путин их опередил. Можно обоснованно считать, что ему было ясно: машина нуждается даже не в «капитальном ремонте», а в основательной реконструкции.

Место политиканов (проводников разнообразных частных интересов) и бесполезных прихлебателей должны были занять проводники интересов государства и народа. Или, ещё точнее, необходимо было вовлечь сам народ в процесс законотворчества. То есть эти проводники должны быть в должной мере укоренены в своём народе, чтобы ясно понимать, что именно соответствует его общей воле. А также быть достаточно компетентными, чтобы облечь понятое в ясные правовые нормы.

А для этого, как доказал Руссо, следует упразднить партии и выбирать депутатов, исходя исключительно из их человеческих качеств. Как это сделать в рамках существующего конституционного устройства?

Очевидно, что просто и сразу этого сделать нельзя. Но путь, избранный Путиным, хотя и сложен в исполнении, но основан на ясном логическом решении: нужно отделить отбор и подготовку людей – проводников интересов народа и государства – от избирательного процесса. То есть вначале создать достаточно многочисленное и консолидированное сообщество таких людей, придать ему формальные признаки партии, а затем поместить часть их в Государственную Думу в рамках действующего избирательного процесса.

Получилось то, что мы теперь называем «Единой Россией». Странно, что с самого начала никто не догадался об истинной природе организации, несмотря на её «говорящее» название. Это не партия в западном понимании. Потому что слово «партия» по-латыни означает «часть», а эта организация представляет не часть, а целое. Это и не «партия нового типа» вроде КПСС, потому, что она олицетворяет не власть, а народ. Может быть, из знакомого, она ближе всего к «несокрушимому блоку коммунистов и беспартийных», потому что в СССР это и был весь народ.

Её создание потребовало времени и значительных усилий. Оно встретило ожесточённое сопротивление всех приверженцев партийного парламентаризма западного образца (включая и так называемых «коммунистов»). Понадобилось изменить информационную среду избирательного процесса, чтобы показать всем, кто нарушает закон, а кто нет. Практически все «парламентские» партии почувствовали неладное, обнаружив, что «Единая Россия» претендует на позиции, которые они привыкли считать своими. ЕР собиралась представлять большинство народа. Но так и должно было происходить, если цель – прекращение раскола внутри народа.

Результат этого движения стал заметен сразу же, что привело к присоединению к фракции «Единой России» некоторых других фракций и депутатских групп. Теперь же можно считать, что поставленная на старте задача решена:

• рудименты прежней партийной конструкции Госдумы сокращены до минимума;

• связь Госдумы с народом обеспечивает двуединый политический организм, состоящий из «Единой России» и её «кадрового резерва» – Общероссийского народного фронта;

• реальный отбор подходящих кандидатов осуществляется вне избирательного процесса, в рамках института «праймериз»; их открытость для участия всех избирателей создает для отобранных кандидатов конкурентное преимущество на выборах;

• важнейшее условие победы на выборах – это непрерывность политической работы и общения с народом между выборами, и, похоже, только «Единая Россия» реализовала это правило на деле;

• разветвлённость и широкий диапазон используемых форм общения с различными слоями населения обеспечивают возможности как постоянного наблюдения за состоянием общества, так и активного участия в происходящих в нём процессах.

Уже сейчас можно видеть в Госдуме государственный институт, обеспечивающий соответствие принимаемых законов общей воле народа. Таким образом, её законосовещательная функция возрастает и в перспективе может стать вровень с законодательной. Это в принципе позволяет ей стать проводником двустороннего общения между народом и государственными институтами. Развитие этой её способности может, мы надеемся, привести к новой, следующей после советской, фазе существования русского народного государства. В которой не правительство будет отвечать перед Госдумой за свои действия, а Госдума, формирующая правительство, будет отвечать за его действия перед народом и государем. И станет по праву именоваться государевой.

II.4.2.4. Вертикаль

Мы уже писали (см. II.3.2.2.6, II.4.1.2), что федеративное устройство, принятое Советской Россией, а затем и СССР по предложению Я. Свердлова, всегда несло в себе угрозу их распада. Именно поэтому роспуск СССР удалось так легко осуществить.

«Парад суверенитетов», объявленный Ельциным, был не только логичной реакцией на распад советских государственных институтов и вызванную им потерю управления. Он давал возможность направить активность центробежных политических сил на более близкие и практичные цели. Показательно, что главы всех автономных республик[194] в составе Российской Федерации, включая таких политических долгожителей, как М. Шаймиев и М. Николаев, извлёкших из «парада» наибольшую выгоду для своих регионов, держали местных «автономистов» под прочным контролем. Единственным главой субъекта федерации, подвергнутым санкциям за «превышение пределов допустимой автономии», остался Э. Россель.

После нескольких конфликтов в первой половине 90-х между субъектами федерации и федеральным центром по поводу разграничения собственности и полномочий органов власти установился зыбкий, но оказавшийся достаточно устойчивым status quo. В этих условиях целостность государства обеспечивалась исключительными (не подлежащими делегированию) полномочиями федеральных властей в области обороны, безопасности, правопорядка и финансов (от денежного обращения до налогов). Эти полномочия осуществлялись через сеть региональных и местных подразделений соответствующих федеральных государственных органов.

Управление социально-экономическими процессами достигалось преимущественно усилиями властей субъектов федерации. Это позволяло минимизировать контуры управления, сократить время их реакции, индивидуализировать управленческие подходы.

Такое распределение функций казалось приемлемым. Были, однако, проблемы, подспудно усугублявшиеся. Они касались правоприменительной системы и межбюджетных отношений. В обоих случаях проблема выражалась в том, что местные подразделения федеральных органов были склонны действовать солидарно с региональными властями, даже если это шло вразрез с требованиями их собственного руководства. Ясно, что руководство субъекта федерации имеет много возможностей индивидуального неформального влияния на руководящих работников этих органов. Возникающий симбиоз до какого-то момента считался в порядке вещей.

Первым ещё в конце 90-х на проблему обратил внимание Высший арбитражный суд. В юрисдикции арбитражных судов споры сторон – резидентов разных субъектов федерации представлены значительно шире, чем в других ветвях судебной власти. Поэтому при обжаловании судебных решений были выявлены расхождения в практике судов разных регионов. В итоге всю территорию Российской Федерации разделили на 10 судебных округов – из нескольких субъектов федерации каждый. В округах были созданы арбитражные суды с широкими полномочиями по пересмотру решений нижестоящих судов и судебному толкованию правовых норм. Эта мера довольно быстро возымела эффект.

Другой подход был применён в органах внутренних дел: местным властям дали возможность создавать собственную «милицию общественной безопасности». Это, напротив, результатов не дало.

Возможно, сравнение этих подходов позволило Путину правильно выбрать первый шаг в сторону ограничения федерализма. Уже в мае 2000 года он вводит институт полномочных представителей президента и определяет территориальные границы их полномочий, названные федеральными округами. Эти полномочия находились в пределах полномочий президента, и наделение ими его представителей было простым частичным их делегированием. Так что создание этого института (хотя и не предусмотренного Конституцией) было вполне легитимным. Однако оно позволило приблизить фокус президентской власти к регионам и создать тем самым противовес неформальному влиянию региональных властей на местные ветви федеральных государственных органов. Их симбиоз перестал быть комфортным для обеих сторон, что способствовало первым делом восстановлению дисциплины и управляемости в системе каждого из федеральных ведомств, имевших подразделения на территориях. Последовавшая реформа МВД, несмотря на её неоднозначные итоги, этот результат закрепила. С этого момента в российском политическом дискурсе появилось слово «вертикаль». Она укреплялась через специально организованный правовой процесс – устранение противоречий конституционных актов субъектов федерации с Конституцией России.

Для следующего шага, нуждавшегося в законодательном оформлении, потребовалось 12 лет серьёзных политических манёвров. Тем не менее он закрепил одноканальную систему внесения кандидатур высших должностных лиц (глав) субъектов федерации. Теперь отбор из нескольких внесённых на альтернативной основе кандидатов, удовлетворяющих определённым требованиям, осуществляет президент, который и выносит отобранную кандидатуру на региональные выборы или на утверждение высшим региональным представительным органом власти (в зависимости от того, какой из этих вариантов предусмотрен уставом субъекта федерации). Закон предусматривает также полномочия президента по отрешению от должности глав регионов, не справившихся со своими обязанностями или допустивших нарушения.

Таким образом, в сфере исполнительной власти восстановлено централизованное, основанное на принципе единоначалия управление российским государством без умаления автономии субъектов Российской Федерации, предусмотренной её Конституцией. Это открывает дорогу для унификации управленческих процедур, применяемых на всей территории страны, в том числе на основе повсеместного применения единых автоматизированных человеко-машинных информационных технологий[195]. Такая унификация позволит окончательно и на практике уравнять в правах всех граждан России в сфере их отношений с государством.

II.4.2.5. Устойчивая экономика

Дефолт 1998 года закономерно увенчал период подчинения экономической политики России внешнему управлению. Правительство Примакова изъявило намерение приступить к финансовому оздоровлению хозяйства и поиску устойчивой модели экономики, но не нашло решения этих задач. Путин их нашёл. Сразу следует сказать «о критиках», которые апеллируют к росту сырьевых цен и, в частности, цен на углеводороды с начала 2000-х. Рост этих цен сам по себе, в отсутствие действенного правового и административного обеспечения налоговой системы, мог привести только к увеличению частных прибылей сырьевых компаний и их собственников. Их нужно было принудить платить налоги. Линию конфликта по ЮКОСУ, связанную с налогообложением, серьёзно недооценивают. Ходорковский отстаивал своё «право» не платить налоги. Почти совсем. Путин его такого «права» лишил, заставив весь крупный бизнес платить налоги.

Развитие налоговой системы при Путине – это постоянный рост собираемости налогов. Внимание: не рост базы налогообложения, а рост собираемости! Налоговая база всё это время оставалась в целом стабильной. Огромную роль в части собираемости налогов сыграло введение единой ставки подоходного налога[196]. Стало проще заплатить, чем скрывать. И начали платить.

Путин восстановил исполнение государством своих социальных обязательств: выплата пенсий и их рост, выплата зарплат, социальных пособий и социальной помощи. Ввёл материнский капитал.

Создание «Роснефти», государственной компании, соразмерной другим игрокам мирового нефтяного рынка, стало своеобразной «второй ногой» (первая – «Газпром»), обеспечивающей нашу стратегическую устойчивость. Отметим – обе «ноги» контролируются государством и работают на его интересы.

Создание крупных государственных компаний позволило восстановить функцию отраслевого планирования не в советских, а в современных рыночных условиях. Это позволило сохранить и восстановить наши компетенции в высокотехнологичных отраслях – самолетостроении, судостроении и не только.

Сельское хозяйство не только обеспечивает нашу продовольственную безопасность, но и стало крупной экспортной отраслью (больше экспорта вооружений).

Государство ликвидировало внешнюю долговую зависимость. Это заняло почти 10 лет, но вклад этого в наш суверенитет невозможно переоценить. Начиная с Горбачёва мы накапливали долги, а при Путине от них избавились и стали накапливать свободные денежные средства. Скажи кому об этом в 90-е – никто бы не поверил.

Путинская экономика выдержала кризисный шок 2008 года. Более того, удалось сохранить банковскую систему и, значит, не допустить потери гражданами своих сбережений в банках. Впервые с момента крушения СССР (обесценивания вкладов в «Сбербанке») и 1998 года, когда вклады граждан в банках просто исчезли вместе с банками. То, что Путин, будучи тогда председателем Правительства, сумел сохранить в целости вклады населения и объявил это важнейшим приоритетом, многое говорит о его экономической политике. Сейчас это мало кто помнит. Хорошее быстро забывается.

Путинская экономическая политика направлена на обретение государством высокой финансово-экономической стрессоустойчивости. И только на этой базе – на пошаговое добавление к ней различных компонентов развития. Эта политика себя полностью оправдала, когда после Крыма нам была объявлена финансово-экономическая война. Мы выстояли без значительных потерь в тот момент, когда нашу экономическую систему атаковало всё «цивилизованное человечество», воодушевлённое призывом президента США Обамы порвать в клочья экономику России. И где клочья? Да, мы потеряли экономический рост, да, у нас произошло снижение доходов, да, мы испытали все трудности, вызванные экстренным режимом импортозамещения. Но сегодня наша финансово-экономическая система устойчивее и стабильнее, чем аналогичные системы стран, нас атаковавших. Да, наша позиция в этой войне в большой степени оборонительная ввиду значительно превосходящих сил противника. Но это активная и эффективная оборона. «Северные потоки-1 и -2», «Сила Сибири», «Ямал СПГ», «Турецкий поток» – это активные действия по захвату и удержанию рынков, диверсификации экспортных доходов страны.

Наши противники считают, что они во многом обеспечили крушение СССР системой экономической войны с ним: изматывающей гонкой вооружений, падением нефтяных цен, санкциями в отношении критичного советского импорта. Они хотели так же поступить и с сегодняшней Россией. Не получилось даже в малой степени. Просто мы оказались к этому готовы.

Мы готовимся и к мировому кризису, обвалу гегемонии доллара. Почти полностью расчищен банковский сектор, мы вышли из американских долговых обязательств, снизили объём долларовых резервов, последовательно снижаем долларовый оборот во внешней торговле, планомерно наращиваем резервы в физическом золоте, резервы в целом полностью покрывают наш совокупный внешний долг. Таков результат макроэкономической и финансовой политики государства в последние 20 лет.

II.4.2.6. Главные союзники – армия и флот

Тема крайне востребованная в нашем медийном и псевдополитическом дискурсе. Да и число «активистов», желающих поразмяться насчёт «дайте масла вместо пушек», изрядно поуменьшилось. Правота государя Александра III, говаривавшего своим министрам: «У нас только два верных союзника – наша армия и наш флот»[197], постепенно овладевает даже праздными умами.

Вооружённые силы Советского Союза, действительно весьма значительные, были размазаны по миру – третьему в основном – довольно тонким слоем. От серьёзных неудач нас берегли только налаженность штабной работы (включая разведку) и непревзойдённые боевые качества советского солдата и офицера. Конечно, «потенциальный противник» находился примерно в таком же положении. К этому вынуждал тот специфический режим противостояния, который известен под именем «холодной войны».

Ниже мы покажем, что «холодная война» была особой формой экономического соревнования – гонкой на истощение. Локальные войны и гонка вооружений были лишь способом взаимного принуждения к сохранению именно такого формата конкуренции.

В позднесоветский период вышеописанное смещение центра тяжести противостояния из военной в экономическую плоскость дало о себе знать сразу в нескольких отношениях:

• нужды армии[198] и обороны стали все чаще приноситься в жертву экономическим интересам в узком их понимании;

• общественная значимость армии и людей, связавших с ней свою жизнь, неуклонно снижалась, а с нею и их престиж;

• это в свою очередь привело к смещению жизненных интересов заметной части военных в «шкурную», то есть экономическую сторону – от банального воровства[199] до тайных сделок с противником (что оказалось возможным уже в афганскую войну), а также к разложению той части армии, для которой это оказалось недоступным.

Кульминации эти процессы достигли в перестройку, когда при расчёте компенсаций за воссоединение Германии затраты на вывод войск не учитывались, начальство выводимых войск вознаграждало себя за счёт сделок с оставляемым имуществом, а сами выведенные войска оказывались перед лицом наступающей зимы в палаточных лагерях.

Всё это работало на достижение целей наших противников, стремившихся к расчленению и уничтожению СССР и России: разорвать связь между армией и народом, чтобы народ перестал питать армию своими силами, и тем самым лишить страну естественной опоры и защиты. В какой-то момент могло показаться, что эти цели достигнуты: главное слово, ассоциировавшееся с армией в массовом сознании, было «дедовщина», в семьях стали видеть в армии главную угрозу жизни и здоровью своих потомков, число уклонистов от призыва непрерывно росло.

Одновременно падал престиж военной профессии, что обуславливалось падением жизненного уровня профессиональных военных (офицеров и сверхсрочнослужащих), ухудшением условий их жизни и службы. Это казалось тупиком и очередной неразрешимой проблемой, но государство Путина нашло выход. Чтобы понять это, нужно вначале разобраться с основными понятиями.

«Оборонная достаточность» – это численность, состав и оснащённость армии, способной уверенно обеспечить защиту территории государства от внешних посягательств. Эти параметры надёжно определяются на основе анализа геополитической ситуации, а также возможностей потенциальных противников. Военная наука давно пришла к выводу, что оборонную достаточность может обеспечить лишь армия вооружённого народа. В чистом виде эту модель мы находим в небольших странах, таких как Израиль, Швейцария или Норвегия, где численность армии, обеспечивающей оборонную достаточность, составляет значительную долю трудо- и боеспособного населения. Такая армия обеспечивает кратчайшие сроки мобилизации, то есть превращения армии мирного времени в армию, готовую к войне.

Полной её противоположностью является профессиональная, то есть наёмная армия. Причины обращения к такой модели всегда экономические. Содержание наёмной армии обходится много дороже[200] равной по численности и качеству армии вооружённого народа. Поэтому наёмные формирования привлекают, как правило, при невозможности обеспечить оборонную достаточность собственной регулярной армии (в количественном или качественном отношении). Наёмные (контрактные) формирования в составе регулярной армии создают обычно для решения каких-либо специальных задач[201] или по традиции[202]. К первому из этих случаев можно также отнести использование контрактных формирований для службы в условиях, требующих особых физических качеств, специальной подготовки или квалификации. Считается, что особые достоинства таких военнослужащих заслуживают особого вознаграждения, а также льгот и привилегий. Особым случаем является привлечение на контрактной основе отдельных категорий военнослужащих, обычно унтер-офицерского состава.

Комплектование вооружённых сил полностью на контрактной основе в Новое время первоначально было скорее пережитком феодализма. Впоследствии оно стало характерно в основном для стран с низким уровнем оборонной достаточности. До появления современных средств ведения войны это обуславливалось в основном особенностями географического положения. К таким странам следует отнести прежде всего Великобританию (до Второй мировой войны) и США (до 1960-х годов). В наше время для таких стран (кроме США) основным фактором снижения оборонной достаточности стала передача части оборонительных функций от национальных к коллективным вооружённым силам (как НАТО). Теоретически такую же роль могли бы играть невооружённые (то есть обеспечиваемые чисто политическими средствами) системы коллективной безопасности. Однако для этого им необходимо иметь всеобъемлющий характер: ни одна страна (группа стран), способная представлять существенную военную угрозу, не должна оставаться за их пределами.

Характерная для России (после Великих реформ) и особенно СССР организация армии на основе всеобщей воинской обязанности является вариантом армии вооружённого народа, адаптированным к условиям обширной страны с многочисленным населением, противостоящей разнообразным «потенциальным противникам». Она построена на следующих принципах (изложено упрощённо и современными словами).

Каждый боеспособный гражданин должен иметь военную подготовку, соответствующую точно определённому месту в организационной структуре армии, от рядового бойца до офицера запаса, по определённой военно-учётной специальности (ВУС). До призыва на обязательную военную службу он получает начальную подготовку в общеобразовательной школе (обязательно). Он может (добровольно) получить дополнительную подготовку в военно-спортивных организациях, а также получить ВУС в специальных учебных заведениях. Затем он закрепляет и расширяет эту подготовку, проходя обязательную службу в учебной части (где получает ВУС, если не имел её ранее), а затем – в конкретной строевой части и подразделении, в соответствии с ВУС. По окончании обязательной службы в мирное время гражданин находится в запасе и периодически проходит сборы – кратковременную обязательную службу в специально сформированном для этого учебном или реальном войсковом формировании (чтобы навыки несения службы не утрачивались со временем). Такая организация армии опирается на непрерывную длительную службу опытных (кадровых) военных: офицеров, служащих до достижения установленного для каждой категории предельного возраста, а также унтер-офицеров[203], служащих по контракту определённый срок. Именно они обеспечивают стабильность и непрерывность действия армейского организма на фоне постоянной ротации рядового состава.

Но помимо этих чисто военных задач в советское время армия решала и другие.

Если во время Гражданской войны служба в Красной армии ещё была экзаменом на готовность защищать советскую власть и Родину, то в межвоенный период эта функция перешла к ОСОАВИАХИМу и комплексу ГТО[204]. А действительная срочная служба в РККА стала одним из важных институтов модернизации народа – школой советской жизни: солидарности, преодоления трудностей (и себя), служения народному государству. Эти смыслы она сохранила за собой и после войны, только теперь в ней видели просто «школу жизни», сообщающую молодому человеку необходимые навыки жизни в коллективе, объединённом единой целью.

Разложение армии в период перестройки и раннее постсоветское время обесценило её в этом качестве, что и было горячим желанием нашего «потенциального противника».

В первые постсоветские годы многие «военные и политические аналитики» утверждали, что теперь и у России снизился уровень оборонной достаточности; противостояние блоков завершилось, ни США, ни НАТО нам теперь-де не враги… Это послужило поводом для настойчивых призывов перейти к контрактной системе комплектования армии. Они преследовали сразу несколько целей:

• окончательно лишить российский народ этой школы жизни и тем самым постоянной органической связи народа с армией;

• повысить расходы на содержание армии и косвенно снизить её размеры;

• уравнять российскую армию с армиями стран НАТО по боевым качествам (то есть снизить их).

Последнее связано с тем, что служба в армии по контракту – это просто один из видов профессиональной деятельности, «работы», главным мотивом которой является добывание средств к существованию. Гражданские, патриотические мотивы становятся при этом факультативными, привходящими, наряду с любовью к риску, красивой униформе, власти над другими (желанием командовать) и прочими субъективными мотивами. Это же объясняет, почему так важно «спасти рядового Райана».

Все попытки создать армию, исходя из признания абсолютной ценности жизни любого солдата, основаны на модели наёмной армии. Вспоминается анекдот, рассказанный Лоренсом Стерном:

Вербовщик записывает анкетные данные рекрута и спрашивает:

– Вероисповедание?

– Мафусаилит[205], – отвечает тот.

Озадаченный вербовщик спрашивает, в чём состоит эта вера. Рекрут ответствует:

– Пожить хочу подольше.

Ясно, что такой способ комплектования несовместим с боеспособностью армии и её способностью побеждать.

Боеспособность армии и её способность побеждать несовместимы с любым подходом к её формированию, основанным на предположении, что в армию идут не для того, чтобы умереть. Поэтому боевой дух контрактной армии, как правило, много ниже, чем армии народной. Это принципиально важно. Армия должна полностью состоять из людей, несущих в себе дух самопожертвования во имя тех целей, ради которых они живут. Такой может быть только народная армия.

Поэтому решительный отказ последовать этим призывам и сохранение для России её армии вооружённого народа мы считаем главным делом Путина в качестве Верховного главнокомандующего (хочется воскресить доброе старое слово Главковерх).

Для этого было необходимо не только найти приемлемую для большинства форму реализации всеобщей воинской обязанности. А она была найдена. Следовало прежде всего восстановить авторитет воинской службы в глазах народа. А это потребовало и создания достойных условий жизни и службы для всех категорий военнослужащих, и решительной чистки армии от разложившихся элементов с параллельным обновлением кадрового состава. Сегодня это стало свершившимся фактом: резкое снижение числа уклонистов от призыва и высокие конкурсы при поступлении в военные учебные заведения это подтверждают. Сейчас большинство молодых людей идут служить срочную, а их родители с этим согласны (чего ещё 15 лет назад не было в принципе).

Необходимо было также создать благоприятные условия для оборонно-спортивной работы и военно-патриотического воспитания молодёжи. Для этого была активизирована работа ДОСААФ (в 2009 году ему было возвращено его историческое название), восстановлен комплекс ГТО (в 2014-м), создано молодёжное движение «Юнармия» (в 2016-м). Можно лишь сожалеть, что начальная военная подготовка в общеобразовательных школах остаётся обязательной лишь по букве закона, а фактически ведётся далеко не везде.

Превращение президента Путина в подлинного Главковерха произошло далеко не сразу. Замирение Чечни он осуществил, как мы уже писали, в роли президента – политическими средствами. И то обстоятельство, что он – грамотный профессиональный военный, оказалось полезным, но не определяющим. Нам кажется, что решающей стала катастрофа подводной лодки «Курск» (2000). Её невозможно было поставить в ряд с предыдущими крушениями списанных кораблей по пути на утилизацию. Новый корабль (в строю с 1994-го) из тех, что составляют становой хребет российского флота, гибнет в боевом походе. Спасти никого не смогли. Причина катастрофы осталась невыясненной, но при её расследовании были вскрыты разнообразные упущения. Все это прямо указывало на критическое состояние флота и вооружённых сил в целом (слова Путина).

Эволюция реакции самого Путина на происшедшее – от уклончивой к сдержанно официальной, а потом к откровенной и, по-видимому, искренней – может свидетельствовать о возникшем у него именно тогда личном понимании двух важных вещей:

• внутренняя политика в России должна быть открытой, между властью и народом не должно быть непонимания;

• нельзя быть Верховным главнокомандующим только «по должности», если он не возглавит процесс возрождения армии, этого не сделает никто.

С этого начался путь Путина к подлинной военной реформе: от финансовой санации – через радикальную кадровую чистку – к восстановлению дисциплины, управления и боеспособности армии.

Параллельно был запущен процесс её насыщения новыми образцами вооружений и военной техники. Формирование и исполнение оборонного госзаказа стало предметом личного внимания Главковерха. Появление стабильного госзаказа вдохнуло новую жизнь в прозябавшую длительное время оборонную промышленность, выживавшую до этого только за счёт экспорта. Были инициированы организационные преобразования в авиационной и судостроительной промышленности, повысившие концентрацию производства. Возобновилась и ускорилась разработка новых видов оружия, что привело в итоге к постановке на вооружение изделий, существенно превосходящих зарубежные аналоги или вообще не имеющих таковых. Совершенствуется военная доктрина. Модернизируется система управления войсками.

Мы хотели бы подчеркнуть другое. Можно слышать иронические высказывания о полётах Путина на боевых самолётах, выходах в штормовое море и погружениях в пучину вод. Но это не PR и не погоня за популярностью. Нельзя быть Главковерхом, не прочувствовав, в чём состоит повседневная боевая работа всех видов вооружённых сил. Простого знания для этого недостаточно.

Карьеру военачальника составляет чередование строевых и штабных должностей именно потому, что знание должно поддерживать опыт et vice verso. Главковерху это тоже нужно. Сталин побывал военачальником, прежде чем стал Главковерхом. А прошлый личный военный опыт подполковника Путина ограничивался рамками его прежней профессии. Поэтому ему приходится приобретать – всеми доступными способами – и знание современных вооружённых сил, и соответствующий опыт. И личное участие во всех важнейших учениях – это не столько его должностная обязанность, сколько ещё один путь к практическому освоению этих знания и опыта.

Но главный долг Главковерха всё-таки лежит в сфере стратегии и состоит в целеуказании и постановке задач.

И тут его действия кажутся нам безупречными.

Начнём с того, что курс на возрождение и модернизацию российских вооружённых сил был взят им в самом начале своего президентства, ещё до того, как критическое расширение НАТО привело его к самым нашим границам (2004). Последствия этого общеизвестны.

Думаем, что ещё до расширения НАТО критичным было решение США выйти из Договора по ПРО 13 декабря 2001 года. Именно в этот момент произошёл запуск «часов», отсчитывающих, по замыслу США, время до нашего окончательного поражения. За ближайшие 10 лет наши стратегические силы должны были оказаться неспособными осуществлять ядерное сдерживание (их ведь нужно поддерживать, а ресурсов у России не будет), а американская ПРО обеспечит возможность безнаказанного превентивного удара. Вся остальная наша армия к этому моменту должна была окончательно разложиться, а флот и авиация – превратиться в кучу металлолома. Путин эту стратегию противника вычислил. Сформировал свою – не дать противнику получить над нами решающее преимущество, поскольку как только они его обретут, то немедленно нанесут удар. И второе: новыми типами вооружений обессмыслить гигантские расходы противника и на ПРО, и на авианосные группировки. Отсюда и «Кинжал», и «Авангард», и разрабатываемые далее «Буревестник» с «Посейдоном». Ну и позиция Путина сформулирована предельно ясно и недвусмысленно. Настоящая «красная линия»: «Зачем нам мир, если в нём не будет России?»

Россия – это узкая полоса плодородных и сравнительно густонаселённых земель, тянущаяся от восточных окраин Европы до Тихого океана. В наше время её отмечает Транссибирская железная дорога, которую не случайно проложили именно здесь. Эта полоса – «Великая российская стена», пока ещё надежно ограждающая обширные пространства Сибири: малонаселённые, малоосвоенные и именно поэтому всё ещё богатые природными ресурсами. Надёжно, потому, что с Севера эти пространства ограждают льды полярного бассейна. Именно эти два обстоятельства позволяют нам владеть Сибирью как своей.

Необходимы освоение и обживание нашей Арктики, включая полноценное военное прикрытие северной границы, без чего сохранение контроля над нашей частью бассейна Ледовитого океана в новых условиях станет невозможным.Освоение Арктики – это историческая русская стратегическая цель. Мы двигались на Север с момента возникновения нашего народа и нашего государства. Поморы на Шпицбергене (Груманте по-русски), Дежнёв, Папанин, подвиг седовцев и первые Герои Советского союза – летчики-полярники. Чкалов и его перелёт, Главсевморпуть. Это всё наше, русское.

Поэтому подготовку к круглогодичной эксплуатации Севморпути, ускоренное строительство необходимого для этого ледокольного, военного и транспортного флота, а также обозначившееся уже расширение российского военного присутствия в Арктике мы считаем мерами своевременными и крайне необходимыми. Строительство автономных плавучих атомных энергоблоков (на обновлённой технической основе) указывает на твёрдое намерение развивать там и экономическую деятельность. Создано производство сжиженного природного газа на Ямале. Развитые военные объекты за Полярным кругом, новые возможности в области раннего обнаружения ракетных угроз – всё это сделано в последние годы. Сделано то, чего у нас не было даже при расцвете советского проекта.

Этот решительный рывок в освоении Арктики и включение данного направления в состав национальных приоритетов мы относим к числу тех достижений государства Путина, которые наиболее способны обеспечить его будущее.

Путинская военная стратегия оказалась способной обеспечивать и действенную внешнеполитическую тактику.

II.4.2.7. От Цхинвала до Багдада

На Мюнхенской конференции по вопросам политики безопасности 10 февраля 2007 года В. Путин произнёс свою ставшую знаменитой речь. Присутствующие в зале западные политики демонстрировали во время её произнесения поразительную растерянность. А после западные СМИ утверждали, что это ничем не подкреплённая наглость со стороны России, слабой и ни на что не способной страны. Но думаем, что в «штабах» противника речь всё же оценили. Через год в России сменился президент, им стал Д. Медведев, а через полгода после этого Саакашвили устраивает свою военную провокацию в Южной Осетии.

Задумка Запада была практически безупречной. Излюбленная «вилка»: если Россия с новым президентом не будет реально сопротивляться и Грузия захватит Южную Осетию, а потом и Абхазию, значит, Россия подтвердит свою слабость и считаться с ней не нужно даже на постсоветском пространстве, не говоря уже о мировом, о котором говорил Путин в Мюнхене. Если Россия ответит, то она должна будет захватить Грузию. По расчётам в американских геополитических штабах, это очень желательный результат провокации. Грузию надо дать захватить, а потом превратить для России в новый Афганистан (вера в постулаты Бжезинского о том, что именно спровоцированное США вхождение СССР в Афганистан «убило» Советский Союз, до сих пор очень сильна в США и формирует прототип для действия).

Россия поступила для США непредсказуемо. Была объявлена операция по принуждению Грузии к миру, и она была успешной. Потребовалось всего лишь пять дней. Не помогли Грузии ни программы НАТО по подготовке её армии, ни натовская техника, а «цивилизованный» мир совсем не торопился оказать ей какую-то военную поддержку. Послы европейских держав в разных странах получили директиву – готовиться протестовать против захвата Тбилиси русскими. Но Тбилиси мы брать не стали и «свой марионеточный режим» в Грузии тоже устанавливать не стали. Мы хорошо понимали, что потом придётся этот режим «кормить» и защищать. Зачем? Провокация Саакашвили, по замыслу его кураторов, должна была привести к ослаблению России и её изоляции как оккупанта Грузии, а привела к окончательной потере Грузией республик и укреплению позиций России на Кавказе и в мире. Это был первый сигнал миру о нашей готовности защищать себя и тех, кто просит нас о помощи. Новое качество государства Путина.

В 2012 году Путин вновь становится президентом, несмотря на прямые требования со стороны США отказа от выдвижения им своей кандидатуры. Путин выдвинулся и предсказуемо победил, а «Болотные протесты» как основание для попытки государственного переворота оказались несостоятельны не только благодаря стойкости самого государства по отношению к внутреннему и внешнему воздействию, но и благодаря российскому народу – против Болотной встала Поклонная, и Болотная реально испугалась. Поскольку план переворота не удался, США нужно было создавать новые факторы давления на Россию.

Таким фактором стала Украина уже в 2013 году. Для того чтобы превратить Украину окончательно в антироссийский инструмент, США нужно было перейти от режима влияния на Украину и управления ею к режиму прямой американской власти в этой стране. Майдан 2013–2014 был переворотом, утверждающим на Украине американскую власть. Именно это было целью. А дальше Крым должен был стать большой натовской военной базой, отрезающей Россию от Чёрного моря и Средиземноморья. Чтобы отбросить Россию геополитически во времена до Екатерины Великой или даже до Петра Великого.

И опять излюбленная американцами политическая «вилка»: если Россия это примет – она слаба и продолжит саморазрушаться, если произведёт силовое вмешательство – создаст себе опять-таки новый Афганистан. И снова планы США оказались несостоятельны, столкнувшись, с одной стороны, с новым качеством русского государства, созданного Путиным, а с другой – с подлинным историческим самоопределением народа Крыма и Донбасса.

Крым выбрал для себя исторический путь как часть русской цивилизации. И более того, смог этот выбор реализовать, обратившись за помощью к русскому народу и русскому государству. Блестяще реализованное воссоединение Крыма с Россией лишило США возможности получить стратегическое преимущество в регионе, и тогда они перешли к варианту Б – нанесению России максимального ущерба через создание для неё ситуации всё возрастающих нагрузок, которая по-американски называется «вопросом цены». Ставший в 2014 году президентом Украины Порошенко избирался как «президент мира» с обещанием быстро прекратить конфликт. Однако американские хозяева отдали ему приказ начать войну на Донбассе. Он приказ американской власти выполнил. Война началась с чудовищной жестокости и актов массового уничтожения мирных жителей Донбасса. Бомбардировки, артиллерийские и ракетные обстрелы населённых пунктов – всё это должно было заставить Россию войти на Украину и вступить в реальную войну. Неважно для американцев, что война Украиной будет проиграна. И хорошо. Должно быть много жертв по вине русских, и пусть русские возьмут Киев. Содержать захваченные большие территории с двадцатимиллионным населением в условиях тотальной экономической войны против неё и диверсионной войны как на этих территориях, так и внутри самой России государство Путина не сможет. Оно надорвётся. Таков был план. Этот план разбился. Во-первых, о его понимание руководством России, и во-вторых, что самое главное, о мужество и стойкость русского народа Донбасса.

В отличие от Крыма, правящая элита Донбасса не пошла со своим народом. Она его предала, сбежав в Киев и присягнув американской власти вместе с Порошенко. Этим была обусловлена невозможность для Донбасса пойти путём Крыма. Донбасская власть, как и Янукович, попросту сбежали. Народу Донбасса пришлось самоорганизовываться, самим выдвигать лидеров, самим создавать свою власть и государственность. Народ Донбасса с этим справился. С помощью и при поддержке России. В 2014 году Путин сказал: «Мы не дадим задавить их силой», и он это обещание сдержал. Более того, в результате правильно поставленных руководством России целей и благодаря подлинному русскому выбору и мужеству народа Донбасса сценарий с невыносимой нагрузкой, который готовили американцы для России, стал таким сценарием для Украины. Украина не в состоянии выдержать нагрузку, которую на неё возложила американская власть. Эта нагрузка разрушает Украину и в конечном итоге окажется для неё фатальной. Русский выбор Донбасса является историческим и будет реализован.

Настойчивое стремление США втянуть нас в войны на наших границах или как минимум стремление создать для нас дополнительные сверхнагрузки (смешная история времён Обамы – Медведева с кнопкой «перегрузка» вместо «перезагрузка» выглядит сейчас как оговорка «по Фрейду») было ещё и весьма искусной попыткой отвлечения нашего внимания от готовящегося в США направления «главного удара». Мы не отвлеклись и это направление вычислили. И нанесли превентивный удар, неожиданный и сокрушительный.

Речь идёт о нашей операции в Сирии. Конечно, мы помогли выстоять сирийской государственности, в геополитическом раскладе радикально усилили наши позиции на Ближнем Востоке и в мусульманском мире в целом. Конечно же, мы создали геополитический кейс, альтернативный трагедиям Югославии, Ирака, Ливии. Вдобавок мы получили и в полном объёме использовали с минимальными издержками уникальный «полигон» для наших вооружённых сил. Но как сегодня уже понятно всем (а не только руководству страны, как в 2015-м), не это было главным.

Президент Путин неоднократно говорил, что мы даём бой терроризму на дальних подступах, и это не просто слова. Возникшее на руинах разрушенного американцами Ирака так называемое Исламское Государство (запрещённая в Российской Федерации террористическая организация) являлось инструментом далеко идущих американских планов. Оно должно было выступать средством хаотизации и разрушения государств на Ближнем Востоке. Сначала Сирии. Вслед за ней Турции (хорошо, что это вовремя понял Эрдоган), параллельно с ней – Ирана. Должно было возникнуть гигантское пространство разрушенных государств, где единственной властью будет террористическая организация как раз с очень подходящим названием – Исламское Государство. Территория, богатая ресурсами и с большим населением, которое в условиях нищеты и разрухи и с учётом религиозного фактора может быть легко и дёшево мобилизовано в боевики. Куда дальше направится эта сила? На Север. На Кавказ и в Среднюю Азию – «освобождать» братьев по вере, да так, чтобы эта «освободительная» борьба ещё и перекинулась в мусульманские регионы России. Это стало бы для нас действительной, настоящей и серьёзной проблемой. Эту проблему мы решили, ещё только осознавая её как потенциальную. Разгром ИГ, сохранение Сирийского государства, создание партнёрства России с Турцией и Ираном сделало невозможным реализацию такого сценария. Если бы он реализовался, мы оказались бы вынуждены вести большую войну на континенте, а американцы отсиживались бы за океаном и поддерживали наших врагов. Любимый способ англосаксонского действия.

Провал планов нашего противника был обеспечен правильной (соразмерной) постановкой целей нашим руководством, новым качеством наших вооружённых сил. Выяснилось, что русские способны как эффективно вести боевые операции, так и организовать переговорный процесс внутри Сирии. Кроме вооружённых сил следует гордиться отменной работой нашей дипломатии, способной обеспечить эффективное взаимодействие с региональными игроками.

Необходимо заметить, что мы не преследовали цели захвата других государств и даже цели роста своего влияния. Мы просто решали прежде всего наши собственные проблемы, но с учётом интересов других региональных игроков. В результате происходит рост нашего влияния. Это очень важный принцип современного русского государства: рост влияния не может быть целью, а является следствием успешного достижения правильно поставленных целей, обеспечивающих наши интересы с учётом интересов других. На пути от Цхинвала до Багдада через Украину мы этот принцип успешно освоили. И ещё один важный стратегический результат: если попросить современную Россию о помощи, она может её предоставить – и помощь будет эффективной, даже если противником является страна, считающая себя мировым гегемоном. Сегодняшняя Россия может обеспечить свою безопасность и может предоставлять её другим. Потому у нас ключевая позиция в глобальной проблеме мира – формировании нового миропорядка на смену американскому проекту их мирового господства.

II.4.2.8. Многополярный мир как новая реальность

Ещё недавно все были уверены, что в мире безраздельно доминируют США, и почти все стремились лишь адаптироваться к такому положению вещей. В самих США считалось, что они добились этого своими силами, победив СССР в «холодной войне».

Поэтому необходимо сказать несколько слов о том, что же это такое.

Часто ставят знак равенства между «холодной войной» и «гонкой вооружений». Это, безусловно, ошибка. Гонка вооружений – это явление, можно сказать, нормальное. Оно существует, когда есть угроза войны: si vis pacem, para bellum! А она есть всегда.

Другое распространённое мнение сводит «холодную войну» к серии так называемых «опосредованных войн»: локальных войн, в ходе которых одни и те же подлинные противники отстаивают свои собственные интересы, скрываясь за спинами официальных воюющих сторон. Но и это, пожалуй, не совсем так. Корейская и Вьетнамская войны были, безусловно, гражданскими войнами этих народов, от участия в которых СССР и США[206] всеми силами пытались уклониться или по крайней мере минимизировать своё в них участие. В ходе арабо-израильских войн стороны решали свои проблемы, а США и СССР никакой пользы они не принесли, разве что США подзаработали-таки на продаже оружия, а мы – нет (кредиты нам так и не вернули). Конфликты в Эфиопии, Анголе и Мозамбике имели другой состав «вдохновителей», и, наконец, Вьетнамская и Афганская войны не вполне были опосредованными: во Вьетнамской войне явно участвовали США, введшие для этого всеобщую воинскую обязанность, а в Афганской – СССР.

Много написано о политических аспектах «холодной войны», ведь если это война, она должна быть продолжением политики. Причём для достижения политических целей войны нужно в ней победить. Тут приходится констатировать, что только эти вышеупомянутые две войны завершились определённым политическим результатом. Но это были всего лишь отдельные кампании, а всем известно, что успешная кампания не означает победы в войне.

Главная ценность наиболее интенсивных из этих войн для «косвенных участников» состояла в том, что они, будучи крупнейшими производителями вооружений и военной техники, имели возможность испытывать в боевых условиях её новые образцы и способы их применения. То есть обслуживали гонку вооружений. И ценность эта была обоюдной.

Так что «холодная война» была главным образом особой формой экономического соревнования – гонкой на истощение. Постоянно поддерживаемая угроза войны не только заставляет иметь и поддерживать в боевой готовности значительные вооружённые силы. Необходимо также обеспечивать способность жизненно важных отраслей экономики продолжать своё функционирование («устойчивость экономики») в условиях войны, в том числе войны с применением оружия массового уничтожения. А также создавать и пополнять запасы наиболее важных «стратегических материалов» для компенсации их потерь при военных действиях. Всё это повышает нагрузку на экономику в целом (снижая её обычную, «коммерческую», эффективность) и на отдельные её отрасли (вызывая диспропорции). Это также идёт вразрез с частными интересами экономических субъектов. Поэтому для классической капиталистической экономики существование в таком режиме оказалось серьёзным испытанием. Тем более для страны, привыкшей к жизни вдали от театров военных действий, какими были США до 1957 года. А для советской экономики, никогда не знавшей ничего иного, это было просто очередным этапом её органического развития. Поэтому лишив США их «географической неуязвимости», СССР уравнял условия соревнования. Неудивительно, что первый этап «холодной войны» СССР выиграл вчистую, принудив Запад пойти на «разрядку».

Важно понимать, что частичная обособленность международных рынков «Восточного» и «Западного» блоков, а также замкнутость внутренних рынков большинства социалистических стран, обеспечиваемая государственной монополией внешней торговли, были важным фактором экономической безопасности этих стран. Они не позволяли процессам, происходящим на «мировом» (то есть контролируемом ведущими странами Запада) рынке, непосредственно влиять на их хозяйство. Брешь в этом «экономическом железном занавесе» СССР, увы, пробил собственными усилиями. Хорошо заработав на нефтяном экспорте в период «мирового энергетического кризиса» 1970-х и развив на этом собственную нефтяную промышленность до масштабов, соразмерных мировому нефтяному рынку, СССР поставил себя в зависимость от его конъюнктуры. США увидели в этом возможность для реванша. Хотя последующие события обычно связывают с вводом советских войск в Афганистан, мы убеждены, что он был лишь использован в качестве повода.

Главным последствием распада СССР и соцлагеря стал взлом барьеров, отделявших экономику социалистических стран от остального мира. Мировая капиталистическая экономика получила на этом дополнительное пространство для экспансии и тем самым некоторую отсрочку (не слишком долгую) надвигавшегося кризиса. Но, глядя на эти события из сегодняшнего дня, следует подчеркнуть: именно тогда США открыли в себе потенциально успешного участника экономических войн. С этого момента и берет своё начало практика применения – по всякому поводу и без такового – «экономических санкций», а главное – убеждённость в их действенности.

В 2007 году на конференции по вопросам политики безопасности в Мюнхене Путин констатировал, что современное состояние международных отношений определяется противоборством двух тенденций:

 однополярной – к поддержанию мировой гегемонии одного государства (США), отрицающего суверенитет других стран, присваивающего себе роль арбитра в международных отношениях, настаивающего на применении своего национального права на территории других государств, требующего их подчинения своим национальным интересам, а также применяющего по своему усмотрению силу к несогласным с этим;

 многополярной — к неприятию чьей-либо мировой гегемонии, отстаиванию собственного суверенитета странами, требующими неукоснительного соблюдения международного права, равноправия национальных интересов всех стран, допускающими применение силы для решения международных проблем исключительно по решению ООН.

Провозгласив принадлежность России к сторонникам второй тенденции, Путин призвал лидеров всех стран «серьёзно задуматься над всей архитектурой глобальной безопасности».

Если отбросить учёные формулировки, легко увидеть, что эти две тенденции сводятся к простым вещам: мы стоим перед выбором собственного будущего между миром для всех и миром для избранных. Особенно пикантно, что за вторую из этих альтернатив выступают главные в мире поборники «демократии».

Выбор в пользу мира для всех требует в первую очередь сокращения возможностей применения силы в международных отношениях. Тут же Путин указал на факторы, которые этому способствуют или могут способствовать:

• необходимость мирового консенсуса (достигаемого в рамках устава ООН) по каждому конкретному случаю применения силы;

• система договоров, ограничивающих наиболее опасные виды вооружений (были названы ДСНП[207], ДРСМД[208], Договор по ПРО, в то время уже прекращённый по инициативе США, Договор об обычных вооружённых силах в Европе, подписанный в 1999 году, но фактически не действующий из-за позиции НАТО).

Надо полагать, его вовсе не удивило, что в последующие годы США последовательно отказывались от соблюдения договоров этого ряда, как и от переговоров о заключении новых.

Мы знаем: любая власть прекращается сама собой, когда кто-либо отказывается ей подчиняться. Это в равной мере относится и к мировой гегемонии. Речь Путина как раз и отметила конец такой недолгой (неполные 20 лет) мировой гегемонии США. Последовавшие шаги США были вполне предсказуемы: в их глазах власть неотделима от насилия, значит последует, как ultima ratio, угроза применения силы. Зная, сколько времени нужно для воплощения перспективных разработок, мы не сомневаемся: ответ на подобную угрозу уже лежал у Путина в кармане. Россия оказалась готова и к пробе сил (грузинской агрессии против Южной Осетии), и к полномасштабному нападению, которым стал путч 2014 года на Украине. Не было сомнений, что главная и по существу единственная его цель – овладение Крымом, стратегическим фокусом всего черноморского театра военных действий. Ясно, что этого Россия допустить не могла: отныне – без Крыма – Украина могла совершать любые безумства – ей и только ей предстояло за это отвечать. Нам могут сколько угодно говорить о международном праве – мы услышали бы это и даже согласились бы, если бы международное право оставалось универсальным. Но если оно значит одно для Косова и что-то другое – для Крыма, оно будет пустым звуком для любого, кто привержен здравому смыслу.

Стоит проследить логику всей цепочки действий.

Мюнхенская речь была воспринята Западом как призыв к восстановлению Ялтинско-Потсдамского миропорядка, который там считали безвозвратно канувшим в Лету. Однако это было совсем другое действие: Путин просто констатировал восстановление на мировой арене другой силы – России, с которой придётся считаться.

Почему это с русскими нужно считаться, недоумевали США? Демонстрация силы (в Осетии) не удалась. Тогда была предпринята попытка прямой агрессии – захват стратегической позиции противника (Крыма) может квалифицироваться только так. Нападение отбили, доказав тем самым, что с этой силой следует считаться. Не поверили – ввели «экономические санкции», одновременно превратив краткий по замыслу[209] эпизод силового противостояния в затяжную и изнурительную опосредованную войну (Донбасс). Обнаружившаяся безрезультатность и этого хода должна была бы привести к более здравому подходу (что лидеры Франции и Германии и попытались совершить, созвав Нормандскую встречу). Но на инициатора конфликта это не подействовало.

Ответ России был асимметричен: она стала доказывать на практике, что предложенный ею в Мюнхене подход к урегулированию международных проблем эффективнее простого и произвольного применения силы. Его реализация в Сирии довольно быстро это подтвердила и полностью обесценила все действия, предпринятые США в этой стране и регионе в целом. А значение сформированного для решения сирийской проблемы альянса России, Ирана и Турции вышло далеко за её рамки. Даже накануне своего возникновения он казался условному Западу противоестественным, идя вразрез с вековыми политическими тенденциями, культивировавшимися этим Западом (Британией, а затем США). Нисколько не переоценивая возможности его сохранения в будущем и потенциальных последствий, мы можем считать его убедительным доказательством действенности российского подхода к международным делам.

И это, наконец, побудило США сбросить маску и открыто заявить, что они ведут-таки с Россией войну – за европейский и мировой энергетический рынок, ведут её (пока) экономическими средствами, но не остановятся и перед применением грубой силы. В ответ на это Россия продемонстрировала свои новые возможности, дабы её оппоненты могли задуматься об исходе силового противостояния.

Многополярность уже фактически сложилась – и не только в результате особого стратегического партнерства России и Китая, России и Индии. Не только благодаря неожиданно возникшему политическому треугольнику «Россия – Турция – Иран». Многополярность ещё формируется в таких, казалось бы, ранее невозможных ситуациях: Япония поставлена перед выбором – ликвидировать зависимость от США и обрести возможность вести суверенные переговоры с Россией или остаться американским вассалом, с которым политические вопросы суверенным странам решать бессмысленно. Такая же проблема фактически встала в полный рост перед Германией. Франция изо всех сил старается выглядеть суверенной страной для того, чтобы с ней всерьёз имели дело. Это и есть многополярность, в ней участвуют те, кто реально суверенен и может это доказать.

II.4.3. Стратегия и тактика государства Путина

II.4.3.1. Провал «тихого реванша» и попыток восстановить политические элиты (2012)

Объявив в Мюнхене о суверенитете России как основе её государственной политики, Путин ушёл с поста президента России в связи с истечением второго президентского срока. На пост заступил другой человек – Дмитрий Медведев. И сложившаяся конфигурация власти сразу же приобрела в народе устойчивое, широко и безальтернативно употребляемое название – «тандем». Педали крутят оба, но руль – в руках одного. Название доброе и выражающее понимание происходящего, доверия к нему. В каком-то смысле Путин решил фундаментальную проблему Николая II – как остаться государем вне должности, формально для этого необходимой.

Путин в реальной политике показал, что власть не тождественна положению в административной системе и самой этой системе в целом, что государство нельзя отождествлять с его аппаратом, что в самом своём основании государство есть действенное единство государственно мыслящих людей, включая самые широкие народные массы. Русская «кухарка», может, и не научилась, по завету Ленина, управлять государством, но явно научилась рассуждать по-государственному. Четыре года работы Путина в должности председателя Правительства (для него не новой) подтвердили государственный характер его авторитета и существование путинского консенсуса задолго до возвращения Крыма в состав России.

Последующий ход событий показал, что «рокировка», блестяще исполненная Путиным и Медведевым в рамках признания и сохранения государственной власти Путина, и сам способ её осуществления были не только тактической необходимостью для сохранения в неприкосновенности текста Конституции (опять-таки ради сохранения взаимного доверия власти и людей).

Путин пошёл в председатели Правительства для налаживания им же созданной государственно-частной экономики. В период налаживания системы её создателем многое воспринимается как ручное управление, как отсутствие системы. Однако это не так. Создаваемая система сложнее как капитализма, так и социализма, поскольку баланс отношений в ней устанавливается государством, стоящим и над трудом, и над капиталом. Труд в такой системе распределён между обоими укладами, одновременно образуется и государственный капитал. Труд не отождествляется с государством, как это было в СССР, а капитал – с частной собственностью, как в системе капитализма. Развитие этой системы потребует ещё многих усилий, однако сам факт её создания налицо. Россия решительно рассчиталась с «клубом кредиторов», исключив как долговой рычаг внешнего управления, так и возможность выкачивать из нашей экономики существенный процент, против которого не стоят превышающие его наши собственные прибыли. Сегодня эта линия суверенизации экономики продолжена стратегическим наращиванием золотого запаса. С началом открытой борьбы с Россией в 2014 году российская государственно-частная экономика с руководящей ролью государства по отношению к труду и капиталу показала неожиданную для противника способность адаптации к экономической агрессии (так называемым «санкциям»), использовав их для собственного тактического (импортозамещение) и стратегического (экономика БРИКС и ЕАЭС) развития.

Мало было объявить в Мюнхене о суверенитете России. Нужно было ещё обеспечить её перевооружение, что после нанесённого внешним управлением ущерба считалось на Западе невозможным. США готовились к превращению Крыма в свою военную базу. Однако, как показали последующие события, перевооружение России не только было проведено в плане воспроизводства ядерного и неядерного потенциалов сдерживания. Но и привело – впервые в истории России и мировой истории – к появлению у России стратегического военного преимущества оборонного профиля, причём без изматывающих экономику и хозяйство затрат, характерных для гонки вооружений, в которую был вовлечён СССР.

Трудно переоценить значение этого достижения российской государственности путинской исторической фазы. Как бы ни превозносила пропаганда противника «неотразимость» и «эффективность» санкционной, информационной, политической агрессии против России именно в качестве объединённых усилий Запада, эта агрессия имеет выраженный источник. Без США ни отдельные европейские страны, ни даже объединённое их большинство («все вместе») не решились бы на подобную политику в отношении России – пусть даже и резко ослабленной после утраты ею главенствующего положения в СССР, самоубийства политической коммунистической монополии, неизбежной идеологической дезориентации, слома хозяйственно-экономической системы. А США отнюдь не всесильны. Вся эта «гибридная» подготовка вторжения не имеет смысла, если не заканчивается собственно вторжением и военным решением «русского вопроса». Весь украинский сценарий являлся для США конкретными рельсами такого вторжения и войны против России и был рассчитан по времени как раз к рубежу ожидаемого выбытия русского ядерного потенциала. Теперь это «решение» реализовать невозможно.

Вообще угроза так называемых «цветных революций» по отношению именно к России неадекватно преувеличена политическим воображением США. Поскольку последние к настоящему моменту убедили себя, что одержали политическую и экономическую победу над Россией, добившись и идеологического превосходства, то логичным представляется военное закрепление этой «победы», переход к господству над русскими во всей полноте, включая силовой элемент и принцип «разделяй и властвуй».

Однако в момент распада СССР и «присяги» Бориса Ельцина американскому гегемону происходящее казалось американскому руководству невероятным и неожиданным. Никто не мог ничего понять. Почему русские уходят? Почему они сдаются? Именно как капитуляцию и сдачу восприняли США самоликвидацию КПСС, хотя отказ религии коммунизма носил сугубо внутренний, домашний характер и не был следствием какой-либо борьбы. Он был следствием публичности русской коммунистической идеологии и принципа истины, лежащего в основе коммунистической русской политики. Ведь и русское коммунистическое стремление построить новый социальный порядок не было стремлением завоевать какие-либо страны и государства в традиционном смысле. Если бы это имело место, русские не допустили бы появления национального элемента в республиках СССР (и самих республик бы не было). Вместо этого создавалось бы унитарное государство, а по отношению к странам Восточной Европы проводилась бы завоевательная политика (понятная самим этим народам и неоднократно испытанная ими на собственной шкуре), а не цивилизационная политика развития (не понятая и не оценённая ими).

В течение девяностых США объяснили себе post factum произошедшее как свою закономерную победу, опираясь именно на концепцию «русской безоговорочной капитуляции». Но ни Ельцин, ни даже Горбачёв, обнимая и лобзая новообретённого «друга», не имели в виду ничего подобного. КПСС была нежизнеспособна – в этом оба были правы. Горбачёв был привлечён осуществить её эвтаназию, а Ельцин – похоронить. Мы деоккупировали Восточную Европу, справедливо считая, что насильно мил не будешь, а раз не будет СССР, то не будет и социалистического лагеря. Фантазёр Горбачёв, в отличие от реалиста Ельцина, считал, что возможен другой, неясно на чём основанный союзный договор. Он ошибался, а Ельцин – нет. Ельцин считал, что даже «славянского единства» Белоруссии, Украины и России не будет, так как это единство погибло на полях сражений ещё Первой мировой войны. А точнее – его никогда не было. Но ни Горбачёв, ни Ельцин не давали ни намёка на сдачу или капитуляцию, которая тем более может быть истолкована в военном смысле. Они же с «другом» дружили. А друзьям не сдаются. То, что США квалифицируют сдачу нами позиций как капитуляцию, говорит только о том, что другом они не были ни секунды. И не собираются.

А если забыть о руководителях и вспомнить о самих русских как народе, то крайне наивно было бы думать, что если русские в чём-то каются, то это значит, что они сдаются. Даже признавая и разбирая свои (свои!) ошибки или тем более то, что только кажется ошибками в определённый исторический момент, русские вовсе не подразумевают, что вследствие этого они передадут власть над собой в чужие руки, тем более капитулируют в военном смысле. Русские не сдаются, и это известно всем, кто с ними воевал. Но вот США не воевали. Ограниченные локальные конфликты в третьих странах такого знания не дают.

«Цветные» революции в отношении постсоветского пространства первой зацепили Польшу. Под этим же соусом прошло «воссоединение» Германии – не интегрированной по существу и сегодня. Грузия, Прибалтика и Украина стали их активным «носителем» (как и Польша, как отчасти и послевоенная Германия) потому только, что всё это страны, у которых нет собственной укоренённой исторической государственности (либо она была фундаментально утрачена или разрушена). «Государство» в них – лишь аппарат внешнего управления.

Между тем Российская Федерация, ослабленная и униженная, но вовсе не собиравшаяся распадаться и самоликвидироваться – в отличие от КПСС, – не только является пятисотлетним государством, постоянно и стратегически оборонявшимся и именно поэтому расширявшимся не в режиме завоевания других народов, а методом полноценного включения их в цивилизационное целое. Россия – ещё и империя, а не национальное государство. Это качество не подлежит преобразованию, империя может быть только уничтожена.

США перепутали в отношении КПСС самоликвидацию с капитуляций (самоликвидация – более глубокий экзистенциальный акт, капитулируют, чтобы выжить, КПСС погибла, но не сдалась), а в отношении самоликвидации – Россию и КПСС. Россия вовсе не собиралась повторять судьбу КПСС и следовать за ней в историческую могилу. Более того, русские коммунисты ничего такого от России и не требовали, в отличие, скажем, от Гитлера, который провозглашал, что если немецкий народ не сможет стать народом-зверем, не приведёт нацизм к победе и гегемонии над другими народами, то он должен погибнуть. Как и все русские люди, русские коммунисты в массе своей возлагали вину на себя, что извне воспринимается как слабость, хотя ею вовсе не является.

Горбачёв верил в «общечеловеческие ценности», в наступивший «мир во всём мире» (а к чему ещё его должна была подталкивать «разрядка», начатая совсем не им, но им, по его мнению, триумфально завершённая). Ельцин верил в демократию как в инструмент, который даст ему личную власть в ситуации, когда государство слабо и властвовать неспособно. Путин же верил собственно в Россию. Без этой веры русский государь не может исполнять свою миссию. Уйдя на четыре года с позиции президента России и занявшись неотложными мероприятиями по налаживанию нового хозяйственно-экономического порядка и перевооружению, Путин понимал, что угроза подрыва России изнутри принципиально преодолена и теперь нужно решить неотложную и традиционную задачу предотвращения угрозы извне.

Путин обоснованно решил, что россияне, русский цивилизационный народ, уже в состоянии сами оценить «феномен девяностых», что необходимый институт взаимного доверия власти и народа восстановлен, а значит, опираясь на это доверие, власть может и должна сделать то, что может сделать только она, организовать оборону. То, что военный фактор будет ключевым в самом ближайшем будущем, подтвердили два эпизода периода 2008–2012 годов. Разгром Ливии силами её «друзей», в который (в отличие от последовавшего сирийского эпизода) Россия не могла и не стала вмешиваться. И война Грузии против Южной Осетии, которая была пресечена Россией в течение пяти дней, а «мировое сообщество» (США вместе с их западной клиентелой) вынуждены были уже год спустя признать правомерность российских силовых действий.

США, считающие, что они уже пришли к мировому господству, просто это ещё не всем очевидно, восприняли уход Путина в период 2008–2012 на второй план не как акт ответного доверия Путина народу (чем этот акт, собственно, и являлся), а как подтверждение капитуляции «путинского режима», продолжающей общую капитуляцию КПСС, СССР и России в 90-е (как её понимали США). Как попытку Путина мягко уйти со сцены, договориться, «избежать последствий», подобных судьбам Саддама Хусейна и Муаммара Каддафи. Ведь если бы Путин «хотел остаться», он «просто» изменил бы Конституцию, пошёл бы по пути Лукашенко, Назарбаева, Алиева (Алиевых), Рахмона (Рахмонова), Туркменбаши, Ниязова. Значит, понял, кто в доме хозяин. Естественным для такого сценария было сделать ставку на Медведева, поддержать его избрание, превратив во второго, сильно улучшенного (для США) Ельцина – без закидонов, патриотических издержек и личной власти, переформатировав его из менеджера Путина в менеджера американского Госдепа.

Эта концепция вызвала плохо скрываемое воодушевление у всей «элиты» времён ельцинского правления, отставленной от политического влияния, но вовсе не от источников дохода и тем более никак не репрессированной. Вся эта среда стала активно готовиться к смене режима, новой приватизации и радикальным мероприятиям по политическому и экономическому ослаблению России с непременным личным превращением в новых долларовых миллиардеров. Впереди забрезжило повторение «счастья девяностых» – для тех, кому они стали счастьем. Тезис необходимости «возврата к политике девяностых» даже формулировался некоторыми «ожидающими» как публичный идеологический тезис – для эффективного объединения в политическую силу. То, что населению, народу он никак не мог понравиться, реваншистов не смущало – кого из «демократов» когда останавливало мнение народа? Куда он денется? Чрезвычайно популярным – вплоть до самогипноза – в этой среде стал ходячий рассказ о том, как именно Путин «устал» от государственной деятельности и насколько сильно он хотел бы погрузиться в личную жизнь, уйти на пенсию. Все эти глупости широко пропагандировались непосредственно вплоть до момента, когда было официально объявлено, что Дмитрий Медведев в президенты не пойдёт, а станет лидером (!) путинской (!) «Единой России».

Жестокое разочарование подстерегало не только наших доморощенных «младолибералов», но и прежде всего особо дальновидных политических деятелей США. Они буквально сорвались с цепи. Путин обманул их! Как он посмел! То, что он ничего им не обещал, как Ельцин и Горбачёв (а если бы и обещал? Правда, трудно себе такое представить), значения не имело. Он их переиграл, а этого не должно было, нет – просто не могло случиться! Этот факт сам по себе куда более угрожающий, чем само существование путинского режима. Выдвинувшись в третий раз на должность президента, Путин совершил открытый акт неподчинения американской власти. США практически открыто требовали от Путина не выдвигаться. Он проигнорировал эти требования.

Смириться с открытым неповиновением США не могли. Ведь ни Хуссейн, ни Каддафи подобной прыти не демонстрировали. Правда, и Иран, после падения шаха Пехлеви, и Вьетнам, и Северную Корею, и Китай не удалось привести к подчинению. Но ведь это всё Азия, религиозный фундаментализм, неважно – мусульманский или коммунистический. А Россия-то на самом деле абсолютно западная страна! Что подтвердил горбачёво-ельцинский период истории, а это целых пятнадцать лет! И каких! Поэтому в России все приёмы западной политики должны работать! Ведь работают же они на Украине, которая ничем, как кажется, кроме отсутствия в ней Путина от России не отличается? Путину и России была объявлена война. На этот раз открытая.

II.4.3.2. Проект «Анти-Россия» и барьеры на путях его развертывания

Экспедиционная операция США против России возможна только после эффективного обезоруживающего ракетного удара, который относительно недавно стал проектироваться как неядерный. Если ядерные силы России не будут воспроизведены (а они не могут и не должны быть воспроизведены в условиях неразвитой и кризисной русской экономики, по мнению руководства США), то после такого удара в бой должны пойти страны-добровольцы, которые будут сами хотеть войны против России по мотивам обогащения и мести. Страны Старой Европы для этого явно не годятся – уже не раз ходили восточными «заколдованными путями». Значит, нужно вербовать и мобилизовать «младоевропейцев».

Для этого их ускоренным порядком включили в ЕС и НАТО или же посулили перспективу вступления. А вот следом на уже покорённую территорию могут вступить полноценные оккупационные войска НАТО (ни к чему другому в войне с Россией НАТО в целом непригодно) и приступить к её более-менее планомерному разделу. За США – роль силового «зонтика» и морального лидера, источника необходимых технологий абсолютного превосходства над противником. Таким образом, первыми на русских должны наброситься поляки, грузины, прибалты и прежде всего украинцы, то есть сами же русские, переформатированные и перепрограммированные в «антирусских» на базе имеющейся в католической украинской провинции (а теперь уже не только в ней) в достаточном количестве фашистско-нацистской инфекции, давно стремящейся распространиться на весь украинский простор.

Этот план в общих чертах готовился и реализовался в ходе внешнего управления Россией, Украиной, Прибалтикой, Польшей, Грузией при расширении Евросоюза и НАТО на Восток. Возвращение Путина на авансцену российской и мировой политики послужило спусковым крючком. Тактическая готовность к агрессии (против России) при наличии стратегического намерения в таком случае постулируется, иначе сам план и проделанная работа обесцениваются и обессмысливаются. Как казалось, точным был и расчёт времени. На Украине выросло поколение, учившееся по учебникам националистов. В Прибалтике и Польше начали сносить памятники советским воинам-освободителям. В России должны были схлопнуться Вооружённые силы, оружие которых западная пропаганда иначе как «металлоломом» и «ржавым железом» не называла. Если Путин верил в Россию, то США – в её близкий конец.

В 2010-м на Украине пришёл к власти Янукович, якобы «путинский ставленник» (каким, безусловно, его считали США), в 2004-м уже едва не выбивший из седла Ющенко (ставленника США) на пророссийской и антинатовской повестке. Была проделана работа над ошибками. Всё окружение Януковича к 2010-му за единичными исключениями представляло собой американскую агентуру. Организовать конфликт и государственный переворот представлялось делом техники – благо одна «оранжевая революция» против Януковича на Украине уже была проведена как раз в 2004-м, когда Ющенко всё-таки стал президентом Украины на пять лет.

Правда, Янукович «выучил урок» и старался, в том числе благодаря своим помощникам, как можно меньше перечить американским и европейским кураторам, а также набирающим силу националистическим радикалам. Последних он даже, по мудрому совету окружения, финансировал и поддерживал, рассчитывая сделать их основным техническим оппонентом на будущих выборах и демонстративно «победить». Всё у Януковича получилось – кроме выборов и победы. Демонстративно победили как раз его. Произошёл государственный переворот. Янукович бежал. Но перед тем два мучительно тянувшихся для американской агентуры года Янукович старательно сотрудничал с европейцами в подготовке кабального для Украины соглашения о евроинтеграции, в котором экономически, но не политически мыслящие и заинтересованные европейцы видели свою стратегию. Удивительным образом Янукович отказался от подписания соглашения непосредственно перед запланированной датой, потребовал компенсационной выплаты в полторы сотни миллиардов евро, о которых до того и речи не было, а в нагрузку – гарантий избрания его президентом на второй срок. Вообще-то, вассалы так себя не ведут. После долгого «майданного стояния» Янукович, казалось, нечто получил, пусть и существенно меньшее, – европейские гарантии, что он хотя бы досидит свой срок до конца 2014-го и что выборы всё-таки будут. Уже на следующий день эти гарантии превратились в туалетную бумагу и были использованы по назначению, а боевики приготовили Януковичу точное повторение конца М. Каддафи. Тут уж действительно пришлось обратиться к Путину за личной защитой.

Дебют мобилизации Украины против России был бы разыгран почти безупречно, если бы не Крым и Донбасс. В целом антирусский потенциал Украины за годы подготовки Украины к войне с Россией был поднят весьма высоко. Националистический путч практически не встретил сопротивления. Те территории, которые не поддерживали нацистов активно, поддержали их пассивно (особенно показательны Одесса, Харьков, Днепропетровск), смертельно испугавшись неопределённости распада страны и гражданской войны на всей её территории. Этот страх был оформлен как новый украинский патриотизм и дополнил новое бандеровское «единство» бывшей УССР, до окончания президентства Л. Кучмы державшейся как целое только по инерции, советским ещё государственным аппаратом обеспеченной.

Однако два региона категорически не приняли украинский нацизм и его госпереворот.

Крым был в значительно лучшей ситуации из-за давнего самостоятельного противостояния украинизации в современную эпоху (в советское время украинизация была официальной политикой властей), из-за наличия давних воинских традиций в Севастополе, подкреплённых размещением русского флота, из-за собственной государственной формы организации и фактического островного географического положения.

Донбасс восстал из крайне невыгодного положения. Ни одного из крымских преимуществ у Донбасса не было. И всё-таки он самоопределился исторически, политически и культурно, а прежде всего этически, доказав тем самым, что народное самоопределение реально, было и остаётся фактором истории и не может в решающий момент быть заменено никакой желательной «демократической» имитацией по результатам применения «всесильной» политтехнологии.

Американцев устраивал восставший Донбасс, но никак не полноценно политически действующий Крым. Тут они проигрывали стратегический плацдарм вторжения, который планировали превратить в свою «европейскую Окинаву» и контролировать без всякой Украины, непосредственно или в крайнем случае при некотором титульном участии Турции. В любом случае титульной нацией полуострова должны были стать крымские татары – и повторился бы косовский сценарий.

Таким образом, военная операция против России должна была начаться с сокрушительного военного поражения, немедленно закрепляемого политически, организационно, социокультурно. И уж совсем не собирались США дарить Путину славу собирателя земель русских, подтверждать и укреплять его электоральный консенсус, не говоря уже о прямой поддержке русского государя народом. Случившееся можно объяснить только полным непониманием американским агрессором ни русской исторической психологии, ни сложившейся политической ситуации.

На фоне нарастающего системного кризиса внутри самих США и во всей сфере их глобального влияния вдруг публичным стал неприемлемый факт – Россия не сдавалась, не сдаётся и не собирается сдаваться. А кроме того, у России есть скрытый резерв действия неясного объёма и качества. Удар по престижу США, нанесённый потерей Крыма и возвращением его России, да ещё и волей абсолютного большинства самих крымчан, трудно переоценить. Начинать войну с Россией в Крыму оказалось совершенно невозможно. Поэтому крымский вопрос реально тут же отошёл на второй-третий план в риторике и политике США, получив статус «дежурного ультиматума», и мало чем отличается от вопроса о четырёх островах Курильской гряды, уныло повторяемого Японией без всякой надежды на позитивный результат уже более полувека.

А вот донбасский пожар первоначально представлялся США весьма перспективным. Вот оно, искомое начало войны Украины с Россией! Россия вторглась в Украину! Не вторгалась? Неважно. Кто потом это разберёт? Войну в Ираке, например, тоже начинали по несостоятельному поводу. А тут всё гораздо серьёзнее. Пусть Украина только начнёт! А уж там навалимся всем цивилизованным человечеством, пустим в расход всех, кого не жалко ради такого дела. Порошенко обязан был начать войну с Россией. Но не начал. Пытался, но не смог. Оказалось, для этого нет ни ресурсов, ни военной силы, ни стратегии, ни идеологических оснований (при всех националистических потугах), ни политической поддержки. А главное, нет ни малейшего желания большинства самих украинцев, и это при всех интегральных достигнутых антирусских настроениях.

В отношении России был достигнут эффект, обратный желаемому, который можно сравнить с эффектом прививки. Вакцина, ослабленная инфекция, вызывает появление у организма антител и иммунитета. Такая война с Россией, какая ведётся США в Донбассе, за пределами территории России и силами местного ополчения, мобилизовала военный, организационный и идеологический потенциал России. Если до этого у россиян были «перед глазами» девяностые, то теперь – новая украинская Руина. Украинская тема стала одной из самых действенных тем русской контрпропаганды.

II.4.3.3. Новое качество сдерживания, его неядерные компоненты и восстановление в правах идеологии русского государства

Как кажется, само вступление России в сирийский сценарий оказалось другой неожиданностью для США. Такое могла позволить себе только сверхдержава – не выпутавшись из одного конфликта, ввязаться параллельно в другой, а самое главное – бросить прямой и открытый вызов мировому гегемону перед лицом всего человечества.

Так же как Обама был уверен, что «разорвёт в клочья» русскую экономику, считалось, что американцы сотрут русских в Сирии в порошок. Но Россия не могла не вступить в сирийскую проблему. В результате гибели государств Афганистана, Ирака и Ливии («арабской весны») после крушения ещё и Сирии возникала государственно неурегулированная территория критических масштабов. На Ближнем Востоке должно было образоваться террористическое формирование такого уровня организации, вооружения (вплоть до ядерного), обеспеченности ресурсами, что дальнейшее направление его по «чеченскому следу» в кавказское и азиатское подбрюшье России (при полной поддержке этого мероприятия Европой) было бы делом нескольких ближайших лет. В военной операции против России – это второе стратегическое направление вторжения наряду с Украиной. И если украинская интервенция – «традиционное» европейское направление нашествия на Россию, то ИГ – это попытка восстановить давно преодолённую Россией угрозу со стороны ушедших в прошлое Османской империи и Персии.

Россия сработала в Сирии комплексно – новыми вооружениями (которых и быть-то у неё не должно), политически, экономически, культурно. То есть методом цивилизационного воздействия, правда, без обязательной для прошлого века России коммунистической компоненты. Этот метод воздействия куда эффективнее, чем все суррогаты «мягкой силы» или «гибридной войны», которыми нас пытается соблазнить западная пропаганда.

Помимо укрепления безопасности наших границ дополнительным результатом сирийской операции стало значительное падение не только силового, но и цивилизационного престижа США, что в свою очередь не может не сказываться на общем контуре борьбы с Россией, включая её украинское (европейское) направление. Из контура влияния США начала выходить Турция, одна из ключевых стран НАТО. Саудовская Аравия, одна из самых вооружённых в мире стран, переориентировала ценовую политику по нефти и перестала подчиняться командам США. Вслед за покупкой стратегических оборонных российских вооружений страны региона начинают тяготеть к российскому контуру безопасности. Малайзия отвергает американское давление в сторону обвинения России и не признаёт результатов голландского «расследования» гибели рейса МН-17. Германия всё-таки построит «Северный поток-2». Россия не допустит США в Арктику в своём секторе и на Северный морской путь. Таковы неутешительные для США текущие результаты антирусской агрессии.

Подтачиваются устои «трансатлантического единства». Рушится в Европе проамериканское влияние Великобритании, которая стоит перед реальной перспективой распада и окончательного возвращения из имперского положения к статусу национальных государств Англии, Шотландии, Уэльса и наконец-то целостной Ирландии. Судорожные попытки сохранить позиции США в Европе привели Трампа к «креативной» идее покупки Гренландии. А что? Аляску ведь удалось купить в своё время у России.

Свою четвёртую избирательную кампанию Путин традиционно провёл сам, как и подобает реальному носителю власти. И начал он её с таких заявлений в Послании Федеральному Собранию, которые фактически являются прямым продолжением его же мюнхенской речи (2007). Гиперзвуковое оружие России, которое немедленно постарались объявить блефом, как это ни печально для США, является суровой реальностью. Дело не только в самом оружии, но также в целях и цивилизационных технологиях его применения.

Наша концепция безопасности состоит в том, что мы считаем себя в безопасности, если никто не в состоянии напасть на нас или в крайнем случае победить нас. США считают, что они в безопасности, если в состоянии напасть первыми и превентивно уничтожить кого угодно, в первую очередь нас. Их ставка – на сверхпревосходство в военной технологии, ставящее все остальные страны в положение индейцев с луками и стрелами против винтовок и пушек. США стремятся полностью исключить потери личного состава (по крайней мере убитыми), поскольку подписываться на такой контракт желающих всё меньше. Русский воин будет исполнять свой долг ценой своей жизни даже в условиях локального конфликта за пределами России. Соединение этой решимости с опережающей технологией вооружения не сулит для агрессора ничего хорошего.

Сегодня мы ясно осознаём, что имеет место кардинальное расхождение концепций безопасности. Русской – оборонительной, основанной на многосотлетней традиции стратегической обороны, и американской – агрессивной, имеющей под собой не более 75 лет обладания ядерным оружием и ни разу не проверенной на практике. Это положение дел не может привести к установлению в ближайшей или среднесрочной перспективе всеобщего коллективного порядка безопасности, основанного на договорах. И в период существования СССР мировой порядок и глобальный мир держались в большей степени именно на состязании вооружений, а не только лишь на дополнительных к самому этому состязанию договорах об ограничении некоторых его параметров. Поскольку США, по-прежнему вопреки реальности, считают Россию капитулировавшей стороной, обязанной выполнять безоговорочно все требования победителя, то у них нет оснований для пересмотра стратегии агрессии и решающего наступательного превосходства. Договоры поэтому им не нужны вовсе, кроме разве что для введения в заблуждение и обмана. Но эта возможность для США в настоящий момент исчерпана, им никто не верит, что начинают понимать уже и в самих США. Эпоха договоров закончена.

Всё ещё часто можно услышать сохранившееся со времён 90-х ходячее анонимное мнение, иногда авторизуемое сомнительными «экспертами», что России якобы «нечего предложить» другим странам и народам, даже ближайшим соседям, бывшим русским и советским людям. Думаю, что сирийцы точно не согласятся с этим положением уже сегодня. Поскольку им Россия предложила спасение в прямом и точном смысле слова. Украинцы разделяют это антироссийское мнение сегодня. В отличие от сирийцев, они не хотят русской цивилизационной помощи. Напротив, они «спасаются» от нас и ищут цивилизационную платформу в США. Что будет дальше, во многом зависит от того, останутся ли вообще в будущем сами украинцы как таковые и какая национальная и государственная идентификация будет характерна для постукраинского пространства. После реализации американских программ всестороннего внутреннего и внешнего социального конфликта, комплексной культурной деградации, радикальной депопуляции выжившие в зоне американского цивилизационного влияния, может быть, и смогут выработать критическое отношение к случившемуся, а может быть, будут считать, что так было всегда, поскольку будут лишены исторической и даже социальной памяти. Спасти всех мы не сможем, тем более если за спасением не обращаются.

В советское время была распространена ироническая реакция на советскую же идеологическую фразеологию о «загнивающем капитализме»: «Вот бы нам так погнить!» Что же, теперь мы в достаточной мере «так погнили» и знаем, о чём идёт речь. Предложение «погнить с комфортом», неизменно воспроизводимое западной пропагандой,никогда не предполагало действительной передачи нам реального западного порядка вещей (будь это возможно, мы бы сделались в их представлении недопустимыми конкурентами). А предполагало как раз передачу исключительно деструктивных программ поведения. Но сегодня дело западной «свободы» зашло так далеко, что стало попахивать настоящим, а не киношным цивилизационным самоубийством.

Наша коммунистическая церковь сама в одночасье свернула лавочку и испарилась, сплотив страну в тот период, когда это было необходимо, сохранила её, защитила от интервентов, но добровольно ушла, когда страна смогла существовать самостоятельно, пусть и без бывших окраин. Иначе организованная – капиталом, а не трудом – западная церковь «демократии» (то есть отрицания государства) и научной веры в господство вида homo sapiens над биологическими и социальными основами собственного существования пока никуда уходить не собирается. И чем будет больше её господства над цивилизацией, то есть над государственным способом существования народов, тем больше будет геноцида, трупов и неродившихся людей. Научная вера в руках власти, свергнувшей государство, – смертоносное оружие. Мы единственные знаем, каково это – избавиться от светской веры и искать способ продолжения человеческого существования. Так или иначе, но сознательный период этого возрождения и представляют собой 20 лет путинского государства.

Российская цивилизация – цивилизация жизни. Дело не в традициях самих по себе, а в том, что любой человек, любой народ заслуживает жизни, и традиция в том числе помогает её сохранить. Государственная идеология – это не система взглядов, навязываемая гражданину государством (в этом качестве любая идеология употребляется не по назначению). Государственная идеология – это прикладное знание, которым должно обладать само государство и те, кто строит его, развивает, обеспечивает преодоление кризисов. Идеология русского государства имеет цивилизационное значение планетарного масштаба. То, что государство должно быть системой жизнеобеспечения для народов, его поддерживающих и им управляющих, – уникальное цивилизационное достижение России. И то самое «предложение», которое тщательно и последовательно игнорирует западная цивилизация.

Принцип американской, а вслед за ней и всей западной социальной организации и сегодня гласит, что выжить должен сильнейший. Ирония этого так называемого «социального дарвинизма» заключается в том, что Дарвин сам спроецировал на животный мир конструкцию социальных отношений английского общества, к которому принадлежал. Примерно так же, как доступно объяснял в сюжете известного анекдота отец сыну брачные игры животных: «Помнишь, сынок, мы ездили с тобой в город и я водил тебя в бордель? Так вот, у птичек то же самое». В конечном счёте гитлеровский нацизм исходил из того же самого принципа: народ-зверь должен стать хозяином других народов-животных.

II.4.3.4. Замысел разрушения Российской Федерации: возможное и невозможное

Замысел разрушения Российской Федерации и сегодня является безальтернативной стратегической установкой США. Явное отклонение хода реальных событий от этого результата при Путине лишь обострило и усилило поиск сценариев её реализации и даже привело к открытому политическому опубликованию самой этой цели как насущной необходимости, условия выживания самих США. На фоне собственного кризиса, не добившись демонтажа России, США постепенно проигрывают России европейское пространство и политически, и экономически, поскольку в настоящем европейское антироссийское единство в основном держится внешней политической волей американского гегемона, а многие страны в отдельности имеют интерес в глубокой кооперации с Россией. Проблема, осознаваемая, но пока не признаваемая нашим противником, состоит в том, что путинское государство будет существовать и без Путина, хотя, возможно, не без его дополнительного личного участия на первых порах.

Между тем расчленённая Россия была обещана европейским странам как ресурс будущего грабежа, призванного оплатить издержки евросоциализма и отодвинуть коллапс долговых механизмов европейской и американской экономик. НАТО вообще имеет смысл только как коллективный оккупационный контингент для решения этой задачи. Если НАТО не удастся задействовать с этой целью, его экономическая эффективность обернётся огромными убытками и конфликтом.

Что пока всё ещё возможно в этих деструктивных сценариях?

Опыт показал, что при известной слабости государства возможен спровоцированный внутренний межнациональный конфликт (первая и вторая чеченские войны), требующий, правда, интенсивной внешней политической и террористической поддержки. Этот межнациональный конфликт можно и нужно строить на базе отказа части населения «быть русскими» – в смысле цивилизационной, культурной, политической, исторической идентификации и единства. На смену чеченской авантюре пришла украинская.

Возможно пока ещё организовать коллаборационистские элементы, пусть и относительно немногочисленные, на открытую поддержку любых сценариев вторжения, включая при этом радикальный пересмотр интерпретаций российской истории в пользу всех прошлых вражеских вторжений, в том числе гитлеровского.

Возможно изолировать сознание и поведение значительных групп молодёжи от какого-либо действительного представления об исторической динамике российского государства и народа, открыв тем самым перспективу для создания и распространения произвольной антирусской и антироссийской мифологии.

Возможно создать политическую неопределённость в отношении текущего электорального поведения, основанную на неожиданном ухудшении экономического положения конкретных слоёв населения, необоснованном, с точки зрения массового участника экономических отношений, изменении баланса доходов в пользу «богатых», к которым относят и высшую номенклатуру государственного чиновничества. Олигархов от власти отодвинули, а вот чиновников от бизнеса – нет. В этом пункте сложившееся доверие государству Путина наиболее уязвимо.

Возможно использовать несуверенизированное информационное русскоязычное пространство для развёрнутых провокаций всех видов: от дезинформации военного типа до тонких интерпретационных искажений значимых культурных и политических ориентиров.

Что в этих сценариях уже сегодня невозможно?

Невозможно доказать массовому россиянину, что он и лично, и вместе со всем народом в целом обязан подчиняться внешней воле «просвещённого» и более развитого «цивилизованного» Запада. А поскольку Новый Завет утверждён на русской земле, то каждое наше поколение отвечает за себя, а не за все предыдущие. Если же речь идёт о том, чтобы дать оценку действиям отцов, дедов и прадедов, то прежде нужно хорошенько узнать, разобраться и понять, что именно они делали. И если бы все они были «недоразвитыми варварами», то вряд ли бы мы сегодня имели самое большое государство в мире. Скорее вызывает глубокое этическое сомнение западная «свобода», отвергающая любые конфессиональные и традиционные рамки, покушающаяся на естественные основы жизни человеческого рода, на его воспроизводство и выживание. Это мы уже понимаем.

Невозможно доказать нам, что Россия должна поступаться своими интересами, отдавать и далее свои территории и ресурсы, что она должна быть виновна и принимать назначенные ей «наказания».

Запад уже не сможет доминировать во внутреннем информационном пространстве России.

Невозможно организовать классовый конфликт. При всём различии новых бедных и новых богатых общество продолжает оставаться бесклассовым, каким его сформировал советский период истории.

Невозможно доказать населению целесообразность революции и подвигнуть его к поддержке явлений типа украинского «майдана». Мы уже не придаём «улице» решающего идеологического значения. Это эксцессы девиантного поведения, заработок для статистов и проявления внешней идеологической интервенции – так понимают «цветную технологию» большинство россиян.

Уже нельзя непосредственно превратить национальные администрации субъектов Российской Федерации и их элиты в мятежников и инкубаторы сепаратизма. Последний вынужден уйти в террористическое подполье, где для него не так много места.

Совокупность вышеуказанных параметров говорит об открытой государством Путина исторической возможности для российского государства эволюционно накапливать ресурсы развития без обращения к механизмам репрессий. Но вернёмся к пониманию становления этого государства.

II.4.4. Концепция и идеология государства Путина

Государство Путина преемственно по отношению ко всей нашей истории и по отношению к государству Ивана III, государству Петра I, государству Ленина-Сталина. Это выборная народная монархия, которая воспроизводится в форме народной империи.

Политическая система основана на балансе между самодержавной природой власти в нашей стране с персональной ответственностью государя и широким народным доверием, которое есть единственный источник этой власти. Русская политика (внешняя и внутренняя) разумна и моральна.

Федеральное собрание (Государственная Дума и Совет Федерации) является законосовещательным органом и результатом эволюции Боярской думы, Сената Петра I, Государственного Совета, Государственной Думы Николая II и Верховного Совета СССР. Это не парламент и не парламентаризм, которые являются местом и формой политической борьбы (войны) за власть. Не станет Федеральное собрание парламентом и в результате развития нашей Конституции. Отвечать за правительство перед народом станет, а местом борьбы за власть – нет. Русская демократия соразмерна тем задачам, которые она может решать на самом деле на уровне самоуправления местных общин, которое реально может и должно реализоваться в её рамках.

Миссия российского (русского) государства остаётся неизменной – стратегическая оборона и спасение российского многонационального народа и тех, кто на самом деле захочет спастись вместе с нами. Пока существует русское имперское историческое государство, невозможен никакой проект установления мирового господства. Мы уничтожили французский проект власти на миром, потом немецкий, теперь очередь англосаксонского. Россия – гарант мирового культурно-исторического многообразия и сосуществования разных цивилизаций.

Государство Путина является хозяйственно-экономическим субъектом. Государственные корпорации обеспечивают стратегическую цель воспроизводства жизнедеятельности страны. Самодеятельное население и частная инициатива обеспечивают потребности населения и работают в зонах, сопричастных большим государственным проектам.

В государстве Путина нет политической элиты и правящего класса. Не надо спекулировать на этом как на проблеме. И не должно быть. Исторически мы понимаем, что у нас может быть только один тип элиты – служилая. Служба государю и народу – единственное основание для элитарности.

II.4.4.1. Суверенитет

Надо отдать должное Борису Ельцину – о преемнике он начал заботиться заранее, испытывая возможные кандидатуры на посту председателя Правительства. Тут снова проявился один из механизмов воспроизводства власти – преемник должен был обеспечить безопасность самого Ельцина в отставке и всего его клана, что вполне универсально. Но то, что местом и гарантом своей защиты Ельцин выбрал всё-таки Россию, русское государство, говорит о принадлежности и Бориса Ельцина русскому народу. Ельцин тем самым отделил себя от паразитической элиты — он не искал защиты от преследования на Западе, в США. Задача осталась бы нерешённой, если бы преемник не удержал власть или, более того, развалилось бы само российское государство. Тут интересы Ельцина и русского государства полностью совпали.

Элита не обратила внимания на это обстоятельство. А зря. Выбранный в конце концов на роль преемника Путин сам, по всей видимости, не предпринял никаких усилий для этого невероятного взлёта своей карьеры. Его призвали и назначили. Сотрудник спецслужб, которые и при Андропове на должности государя не смогли стать политической силой, партией или чем-то подобным, а после распада СССР, казалось, и вовсе превратились в сервис при бизнесе. Лояльный и преданный помощник Собчака, типичного представителя и лидера новой элиты, собиравшейся командовать страной во имя «демократии». Сможет ли этот преемник соответствовать должности? Как оказалось, смог. Ничто не предвещало произошедшего немедленно после назначения самоопределения и появления персоны власти, русского государя. Олигархические элиты не просто согласились с Ельциным. Они видели собственную заманчивую перспективу в назначении преемника – кто бы им ни был. Если Ельцин сделал себя президентом России сам, то назначенный преемник, с точки зрения возникшей имущественно-политической элиты, должен был слушаться команд Совета директоров корпорации «Россия», держателями паёв в которой эти господа себя уже считали без особых сомнений.

Однако первое, что взял в собственные руки Путин, это его собственная избирательная кампания. Вторую кампанию Ельцина целиком делали олигархи, отведя «царю» роль скомороха и шута. Голосовать надо было сердцем. Именно новая элита озаботилась тем, чтобы у Ельцина не было конкурента кроме Зюганова, ни при каких обстоятельствах не претендовавшего на победу, собиравшегося быть вечным «оппозиционером», политическим пенсионером. Да и второе издание коммунистов, превратившихся в думских болтунов, после политической самоликвидации настоящих коммунистов претендовать на власть не могло. За безальтернативного Ельцина поэтому предлагалось голосовать сердцем, глядя на его пьянство и экстравагантные выходки. Одну истину олигархические политтехнологи усвоили – для русского народа лучше такой царь, чем вообще никакого, чем «политик» или «демагог». Если уж удалось второй раз поставить на трон самородка Ельцина, то тем более следовало сделать это в отношении службиста, мало что понимавшего в народных настроениях и PR. Но трюк семибанкирщины в отношении Ельцина применить к Путину не получилось. Путину не нужно было объяснять, в отличие от советского партийного босса, что думает и чувствует народ. Он сам был плоть от плоти народа, из коммуналки и ставшего пролетарской провинцией Ленинграда. В качестве «избирательной кампании» Путин немедленно взялся решать неотложный вопрос войны и мира – прекращения западной чеченской авантюры.

Ельцин, при том что его «контролировали» – залоговые аукционы он обеспечил, – всё-таки «не совсем устраивал» олигархическую верхушку, поскольку сам лично «стоял», держал ответ перед американцами. Даже его МИД не играл никакой роли в силу полного ничтожества. Поэтому с ним приходилось считаться, договариваться, а по определённым вопросам стратегического свойства – и слушаться. Обойти «царя» (так называла Ельцина вся правящая верхушка) не получалось. Стратегически с этим никак не могли согласиться хозяева положения. Надежды на ограниченность и управляемость преемника стали перспективной рабочей политической концепцией элиты.

Путинские качества, которые впоследствии без всякой политической рекламы превратились в основу его прямого доверительного контакта с народом, в тот момент казались залогом его управляемости – простота, доходящая до провинциальности, исполнительность, непритязательность, одним словом, типичные свойства советского человека, считающего, что «работать надо», неважно, по внутреннему убеждению или по внешней необходимости. Отсутствие самомнения, гордыни (в православном понимании), стремление всё делать ответственно, а значит лично, вникая и разбираясь, не полагаясь на «систему» (которой как раз и не было), в режиме ручного управления (за что его часто упрекали, а ведь только для этого и нужен всегда во власти именно этот, а не другой человек) – всё это вкупе с реальным опытом работы в разведке создало особый путинский стиль и метод работы – безошибочность. Последовательность проводимых им мероприятий по укреплению собственной власти, ставших одновременно и шагами по укреплению и эмансипации российского государства, становлению народной империи, была, похоже, единственно возможной. При этом Путин действовал молчаливо – в самой минимальной, исключительно необходимой степени поясняя свои поступки. Как кажется, допустимый запас словоблудия власти, классической демагогии был израсходован ещё Горбачёвым на ближайшие сто лет.

Путин безотлагательно взялся за пресечение импорта в страну терроризма через чеченский коридор, прекращение вторжения во внутренне пространство России сил, перед которыми была поставлена цель разжечь костёр многостороннего межнационального конфликта, в том числе с использованием многочисленной и представленной в различных регионах мусульманской общины. В том, как была купирована чеченская авантюра, просматривался – как мы ясно видим теперь – принцип решения «крымского вопроса», созданного Ельциным. Если народ хочет быть с русскими и русскими по цивилизационной и государственной принадлежности, никто не имеет права мешать ему в этом. И если понадобится, это желание и право Россия будет защищать силой оружия и всего своего политического влияния.

На примере «ЮКОСа» Путин доходчиво объяснил, что никто не получит право покупать власть в России. Опомнившийся олигархат, политическим лидером которого выдвинул себя М. Ходорковский, попытался перейти от приватизации к захвату власти. Очевидным направлением этого захвата была Государственная Дума, в которой – легально и нелегально – надо было взять «контрольный пакет», а потом превратить Госдуму в парламент, назначающий правительство, ответственное перед ним. Вот эту попытку и пресёк президент. СМИ были изъяты у олигархов, а сами олигархи перестали быть олигархами, будучи «равноудалены» от власти, превратившись в «простых крупных бизнесменов». И даже если эти «простые крупные бизнесмены» не оставили коррупционной деятельности по созданию для себя режима наибольшего экономического благоприятствования со стороны чиновников, то речи об их влиянии на политические решения и о распределении власти между ними идти больше не могло. С этого момента с американской идеей «демократизации» России – то есть с концепцией разрыва России на домены под властью борющихся друг с другом миллиардеров, стоящих вне каких-либо реальных государственных рамок, но под эгидой и прямым контролем США – было покончено окончательно и бесповоротно. Самая большая ошибка, которую может допустить богатый человек в России, это считать, что он может купить власть, сам стать властью, которая манипулирует государством. Это ошибка боярской аристократии начала XVII века и ошибка русского капитала в начале XX века. Да, это ставило Россию на грань выживания, но в итоге исчезали лишь те, кто допускал такую ошибку, а Россия шла дальше.

Плач о судьбе этой «демократии» можно услышать ещё и сегодня – прежде всего в качестве ностальгических причитаний несостоявшейся паразитической политической элиты по ушедшим в прошлое девяностым. К финалу своего второго срока Путин вышел к принципиальной практической и идеологической постановке вопроса об историческом выживании России, а именно: Россия не может выжить без государственного суверенитета, континентального масштаба, цивилизационного статуса своего существования, и только в этих параметрах могут быть преодолены последствия величайшей гуманитарной катастрофы, сравнимой с Великой Отечественной войной – распада СССР. О занятой им позиции (а значит, и о позиции весьма обширной уже к тому моменту путинской группы власти) президент России сообщил всему миру в известной Мюнхенской речи (2007 г.). Это было как легендарное разрывание ханской басмы Иваном III, поскольку суть американской гегемонии тождественна сути ордынского ига. Времена разные, а сущность одна и та же. Провозглашение суверенитета России перед лицом мирового сообщества и, прежде всего, мирового гегемона шло вразрез с утвердившимся представлением об окончательной капитуляции русского народа и его безоговорочном отказе от права на самостоятельное определение своей исторической судьбы. Оно сформировалось в период внешнего управления страной при Борисе Ельцине, развала СССР и самоликвидации КПСС, толково проведённых в жизнь специалистом по представительским мероприятиям и партийному PR (как это называют теперь) Горбачёвым, которого партия назначила главным ликвидатором и который ни на йоту не отклонился от этого последнего отрезка «линии партии».

Появление первого направленного на утверждение государственной идеологии текста, принадлежавшего В. Суркову, отметило момент начавшегося официального расхождения с навязанной извне риторикой «демократии» – осторожного, ещё очень дипломатичного, но логически бескомпромиссного. Если в России и должна быть «демократия» – власть, стоящая над государством (что казалось логичной заменой ровно такой же над-государственной коммунистической власти), то она должна быть властью суверенной, выражающей интересы и этику России и её народа, а не внешних агентов. Дальнейшее развитие путинского государства покажет, что искомая суверенная российская власть никакой надстройкой быть не может и должна быть полностью помещена в рамки суверенного российского государства. Засилью импортированной концепции «демократии» как аннигилятора всякого государственного оформления и контроля власти будет положен конец.

II.4.4.2. Народная империя

За первые два срока путинская власть добилась восстановления авторитета государства в глазах населения. Прежде всего заслуженного авторитета добился сам Путин и возглавляемый им институт президентства, осуществляющий, согласно ельцинской Конституции РФ, фактически монархические полномочия. Власть, сконцентрированная в Путине и вокруг Путина, вновь установилась на основаниях доверия, столь характерных для русской истории на всём её тысячелетнем протяжении, исключающих требования так называемой «сменяемости», считающейся одним из непременных идолов антигосударственной «демократии». Путин встал вне установившегося анархического общественного договора, тем самым противопоставив себя паразитической элите. Он заявил стартовый для своего правления объём ответственности государственной власти как исполнение минимума социальных гарантий в духе социалистического государства за счет различных государственных активов, а не только налогов и страховых платежей населения. На такой подход во внутренней политике был прямо и недвусмысленно установлен запрет идеологией внешнего управления. Фактически, выплачивая пенсии и бюджетные зарплаты после провала девяностых, финансируя ядро бесплатного здравоохранения и образования не только из налогов (то есть денег, взятых у самого населения), но из нефтяных и других государственных доходов от использования государственных имуществ, Путин вернулся в определённом объёме к конструкции общенародного достояния и народного траста в экономике, подтвердив статус государственных имуществ как систем народного жизнеобеспечения. Стоит вспомнить, что государство Древнего Египта существовало тысячелетия, пережив в том числе внешнее завоевание, опираясь именно на государственно организованную систему жизнеобеспечения (ирригационные системы и хранение урожая).

Неудивительно, что это вызвало резкое недовольство на Западе и в прозападных новообразовавшихся элитных кругах в самой России. Мало того, что таким образом социализированные доходы были изъяты из олигархической сверхприбыли (а новая элита уже твёрдо считала все доходы народного хозяйства России своей собственностью) и из вывоза капитала в экономику Запада, но социализированное государственное хозяйствование генерировало устойчивую властную государственную позицию, не подверженную эрозии межпартийной борьбы и не реагирующую на попытки подвергнуть её внешнему контролю за счёт либеральной идеологии и светской веры в «демократию». Путинская концепция и идеология первых двух президентских сроков принципиально определила пределы использования демократических процедур в осуществлении и воспроизводстве власти в России: демократия будет использоваться ровно в той мере, в которой она будет внутриполитически обеспечивать суверенитет. Суверенная демократия ещё не была концепцией принципиального возвращения всей полноты власти государству, она по-прежнему допускала альтернативу «демократия – государство», но даже и не ограниченная государством власть не должна была быть властью внешних агентов. Период внешнего управления закончился. Таким образом, на базе принципа суверенитета были исключены расхождения между внешнеполитическим, мюнхенским, контуром внешней политики России и её внутренней политикой. Был установлен запрет демократическими методами передавать в руки олигархии системы жизнеобеспечения народов Российской Федерации.

В основе устойчивого российского суверенитета были поставлены не только вооружённые силы, но и государственно организованное народное хозяйство. Конечно, с неолиберальной стороны звучали упрёки в «покупке голосов» Путиным. Однако сам этот приём покупки голосов, происходящий как раз из неолиберальной политтехнологи манипулирования избирателями, предполагает абсурдно ничтожное вознаграждение за желательное голосование. Предоставление же вовсе не популистски обещанного, а реального экономического базиса для воспроизводства жизни в её цивилизованных и культурных формах – это уже не «покупка», а как раз законный и ожидаемый эффект от акта выбора, в котором выбираемые отказываются от личной претензии на власть, передают её выбираемому и обязуются тем самым подчиняться ему. Таков подлинный институт действительной передачи и концентрации власти, в отличие от её имитации, в рамках которой избирателя убеждают, что он лишь выбирает для себя наилучший «сервис», а сам имеет лишь права, но никак не обязанности. Суверенная демократия исключает паразитические элиты, стоящие за сценой и манипулирующие электоральным поведением масс.

Однако восстановление народного траста в качестве основы воспроизводства народной жизни не исключает частный сектор из российского хозяйства и экономики. Напротив, именно правление Путина уже в ходе его первых двух президентских сроков сформировало двухукладную структуру народного хозяйства, с одной стороны закрепив за государством право хозяйствовать (вопреки всем неолиберальным запретам) и научив государственных управляющих хозяйственно-экономическим компетенциям (недоформированным в период коммунистического волюнтаризма, господства политической монополии над государством и хозяйством), а с другой – открыв возможность применения частной инициативы практически во всех сферах, включая секретные военные разработки. Как следствие, впервые появилась возможность для эффективной хозяйственно-экономической синергии, создающей почву как для частно-государственных партнёрств, так и для разумной и управляемой конкуренции между частным и государственным сектором. Похоже, именно этим объясняется бо́льшая эффективность наших затрат в области вооружений по сравнению с США.

Путинское государство разрешило вопрос «о капитализме и социализме». Никакого возвращения к капитализму в России не произошло, хотя ельцинские девяностые годы, несомненно, были периодом такой попытки. Дело в том (и российская история XX века это ярко показала), что капитализм и социализм, в отличие от догматических представлений марксистской политэкономии, являются не вариантами «общественного строя», понимаемого как связь политической «надстройки» с хозяйственно-экономическим «базисом», а обладающими собственной автономией и самодостаточностью системами власти, основанными, соответственно, на монопольной политической власти капитала или труда. Обе системы одинаково стараются подчинить государство, задачей которого является упорядочение власти, и в максимально возможной степени контролировать его.

Исторически более ранняя (и более слабая из-за внутренней борьбы) форма над-государственной политической монополии – власть капитала – сложилась в Западной Европе и США под воздействием буржуазных революций. Народная масса поддерживала эту новую власть лишь временно и относительно, никогда не считая её своей. Отсюда – современная «демократия» (не имеющая ничего общего с античной демократией кроме одного – противопоставления себя государству), осуществляющаяся как перманентная бескровная революция. Отсюда также принцип «сменяемости власти», сущность которого – имитация «обновления» власти. И общественный договор как система разумного взаимного недоверия власти и народа, характеризующая самую основу западной цивилизации. Пресловутые буржуазные «свободы» были, с одной стороны, открытием возможностей политического произвола капитала, не ограниченного в этом произволе исторической и религиозной традицией, то есть собственно государством. А с другой стороны – упразднением прежней власти монарха и аристократии (что и подавалось народу как «освобождение»), вместо которой, впрочем, были введены институты куда более жёсткой и жестокой власти найма, замаскированного под договор, но им не являющегося, поскольку трудящийся не имел возможности не наняться. М. Фуко метко назвал эту власть «дисциплинарной». В конечном счёте капитал перешёл к политике массовой эксплуатации труда именно благодаря захвату над-государственной, монопольной власти, превращению государства в своё средство (вместо формы организации осуществления власти), что и позволило собственно извлекать прибыль, ставшую основным хозяйственно-экономическим понятием капитализма. Ею даже обосновывали денежный оборот и рост денежной массы, хотя развитие капитализма на современном этапе показывает, что в конечном счёте эта стратегия ведёт к созданию долговой экономики.

Маркс, зафиксировав подчинённый характер государства на примере современной ему буржуазной постреволюционной Англии, посчитал, что с государством в исторической перспективе покончено, а следовательно, нужно исходить из того, что в будущей эмансипации труда от капитала (снятии отчуждения), в перераспределении прибавочной стоимости в пользу труда – труд должен будет выработать и завоевать собственную политическую монополию, более мощную, нежели монопольная власть капитала, поскольку труд обладает относительным абстрактным единством в силу отсутствия прямой конкуренции трудящихся и возможной их солидарности (в отличие от капитала), а политическая сила, выражающая волю труда, будет единством абсолютным, основанным на теории и объективном знании об истории и обществе. Так всё в России и вышло. Очень слабая, только-только наметившаяся буржуазная претензия на власть капитала (да ещё и в условиях Первой мировой войны) была побеждена русской коммунистической партией, уже осознавшей мощность принципа тотального политического единства, основанного на власти от имени труда. Правда, труд в России не был в основном эксплуатируем как труд промышленных рабочих, а лишь обложен оброком – (крестьянский труд за вычетом барщины), но на момент социалистической революции октября 1917-го необходимый социальный эффект в отношении крестьян, эквивалентный промышленной эксплуатации (отчуждению жизни), с лихвой был достигнут за счёт нахождения этих самых крестьян в окопах в течение трёх лет. При этом они были вооружены и обучены воевать за государственный счёт – готовый порох революции.

Русские большевики впервые в мировой истории создали властную политическую монополию труда. Правда, для этого пришлось действительно перевести основное население страны – крестьянское – в положение эксплуатации, отчуждения жизни, исключив элемент самодеятельности. По факту часть крестьянства при этом переселилась в город, часть погибла, оставшиеся на селе были организованы в колхозы и совхозы, в которых принцип найма также стал абсолютным. Коммунистическая монополия, чтобы говорить и действовать от имени абстрактно единого труда, должна была его в ускоренном историческом порядке создать искусственно, поскольку буржуазия проделать эту долгую (если идти эволюционным путём) историческую работу просто не успела. Власть труда в качестве основного хозяйственно-экономического понятия рассматривала (в противоположность прибыли) нужду, дефицит, который и нужно последовательно компенсировать и устранять в различных областях жизни, ориентируясь на приоритетную последовательность. Если в Конституции 1918 года речь идёт о диктатуре городского и сельского пролетариата и беднейшего крестьянства, то в Конституции 1936 года – уже о власти трудящихся города и деревни, то есть народа, который был приведён усилиями коммунистического политического гегемона к равному трудовому знаменателю, при этом всеобщим нанимателем стало советское социалистическое государство. Поэтому оно не только никак не могло быть устранено с исторической арены и стало не только системой внутренней и внешней безопасности, но ещё и хозяйствующей системой в невиданных ранее масштабах.

Путинское государство, вернув себе власть из любых надстроек над собой – капиталистических, коммунистических, демократических – встало равным образом и над трудом, и над капиталом, запретив диктатуру обоих. Отказалось государство Путина и от попыток на послевоенный германский манер построить политический компромисс между капиталом и трудом, их «союз», установить равновесное (в наблюдательных советах немецких предприятий – просто равное) представительство обеих политических воль, «разделив» власть между ними. Прежде всего, такое социальное государство (как называет его родная ему немецкая терминология) остаётся не только слабым, но ещё и неустойчивым – теперь из-за подчинения не одному, а двум надстроенным над ним источникам власти, имеющим несогласуемые интересы, а потому и неразрешимый конфликт. В результате капитал приобретает в такой системе больше фактических властных полномочий и ограничивает претензии труда.

Социальное государство, в отличие от народного, социалистического, ничего само не зарабатывает для народа. Его хозяйственно-экономические претензии принципиально ограничены властью капитала, обоснованно видящего в государстве эффективного (вопреки всей неолиберальной пропаганде) конкурента. Так что социальное государство может только перераспределять налоги – то есть не своё, а чужое. Возможность капитала уйти от налогов несопоставимо шире, чем у труда, так что в результате перераспределяются в первую очередь доходы труда, а растущая прибыль капитала фактически защищается. Та степень контроля над капиталом, которая позволила бы изымать для социального перераспределения справедливую долю его доходов в сопоставлении с изымаемой долей доходов труда, предполагает лишение капитала власти и возвращение государству роли не арбитра и посредника, а полновластного хозяина положения. Именно такое государство, являющееся системой жизнеобеспечения народа (основу которой заложил ещё СССР), на этом основании обладающее доверием населения и потому способное ставить долгосрочные стратегические цели, не позволяющее встать над собой ни труду, ни капиталу, и сформировал Путин. Мы называем его народной империей. «Демократической» борьбы труда и капитала, перманентной внутренней революции у нас не будет.

II.4.4.3. Феномен русского государя

Очень любопытно, что именно те республики бывшего СССР, правление в которых западной пропагандой характеризуется как «авторитарное», сохраняют гораздо большее пространство геополитического манёвра, реальную «многовекторность» внешней политики, позволяющую гораздо более гибко защищать интересы своих стран. В этот перечень можно смело включить даже Белоруссию, не говоря уже об Украине времён «застойного» и «авторитарного» Кучмы. Азербайджан. Казахстан. Таджикистан. Узбекистан. Туркмению. Те же, кто принял «демократию» в качестве внутреннего регулятива власти, безоговорочно сдались на милость США и ЕС – Прибалтика, Грузия, Молдова, пост-Украина – и теперь будут исправно сдавать донорскую кровь на благо гегемона.

Русское государство исторически складывалось как сильное и высокоразвитое в политическом отношении (а потому значительно отличающееся от современных ему западных государственных конструкций), как решающее преимущество русского народа в исторической борьбе за цивилизационное самоутверждение. Русским не нужна была промежуточная между ними и государем элита-посредник. Такая элита исторически происходит из верхушек завоёванных этносов при создании ксенократических государств, как это было в Европе, но не в России. Народы там подчинялись своим привычным властям, а те – уже завоевателям. Русское государство сложилось как существенно метрократическое, все составляющие его народы имели равный и непосредственный доступ к власти. Двухуровневая власть была просто не нужна. Соответственно, были не нужны представительство и демократия, потребные элите-посреднику. Русские стояли благодаря простому единству. Русское боярство, а потом дворянство должны были служить, а не править. Всякая эволюция этих сословий в сторону политической элиты, претендующей на раздел власти, а потому нуждающейся в так называемой конституции, приводила к ослаблению государства и кризису.

Только такое русское государство смогло в самых неблагоприятных климатических и геополитических условиях, находясь в постоянной обороне против превосходящего противника с востока, юга и запада, не просто выстоять в течение тысячи лет, но и создать непревзойдённые образцы культуры, социальной организации, человеческих качеств и научных достижений, создать не имеющее равных по размеру сухопутное жизненное пространство, русскую ойкумену, предоставляющую ресурс развития и защиту тысячам народов. Русский народ, все этносы, вошедшие в его цивилизационную семью и прибегшие к его политической и культурной защите, всегда отвечали своему государству взаимностью, становились на его защиту и не жалели крови и жизней, отстаивая свой общий дом. Это самоопределение является в том числе не только родовым, групповым или семейным, но и личным самоопределением русского человека.

Русский человек ценил своё государство и знал, как им пользоваться. Русская жизнь никогда не была лёгкой, и комфорт никогда не был её главной или предельной целью (да и вообще особо значимой целью не был). Русские ценили полноту жизни и её историческую перспективу, уходящую как в прошлое, так и в будущее. Не будучи завоёванным народом – не в полной мере даже в период монгольского ига, – русские никогда не противопоставляли родину, страну, материнское начало существования государству, власти, отечеству. Монарх рассматривался как отец именно в аспекте доверия, уважения и любви к нему, а не только как начальник и собственник. Советское государство в этом отношении точно такое же абсолютно историческое, полноценное русское государство с прямым правлением государя и служилой элитой.

В условиях политической монополии, над-государственной власти личность и само существование государя приобретали ещё большее значение в качестве гаранта сохранения именно государственного способа существования для народа в целом (поскольку внутри партии он сменился общественной борьбой, не ограниченной каким-либо законом или иным порядком). Генсек в советский период был и государем, и главным лицом политической гегемонии – по-другому быть просто не могло. Этим во многом объясняется эффект «культа личности» всех красных монархов, а не только Сталина. Сегодня, когда мы вернулись к традиционному первенству государства в вопросах власти и обустройства жизни, защиты русского жизненного пространства, роль и значение государя по-прежнему определяются особенностью русского государства и продолжают русскую государственную традицию, не только не прерванную, но и подкреплённую советским периодом. Русский государь – это человек, обязанный «пропустить» государство «через себя» и гарантировать его своей жизнью, выразить человеческое лицо государства (без которого оно превращается в безответственную машину в неизвестных абсолютному большинству людей руках), а не просто поработать несколько лет избранным президентом. Вот этот феномен на протяжении всей русской истории превращал людей, призванных на эту руководящую роль, в нечто гораздо большее, чем они были до и вне этой роли, иногда неожиданно для них самих. Путинский период русской истории не является исключением.

Дело не в том, что русский государь правит всю жизнь. Дело в том, что всю свою жизнь он посвящает правлению. Включая жизнь до и после правления. Иначе на этом стуле не усидеть. Русское государство превращало в великих русских государей немецких принцесс из мелких княжеств, не говорящих по-русски. Коммунистов-террористов, собиравшихся использовать Россию исключительно в качестве горючего для мировой коммунистической революции. Сделало оно настоящим русским государем и Владимира Путина, спецслужбиста, на которого возлагала надежды паразитическая элита как на лояльного порученца. Не делая широковещательных заявлений о своих намерениях, он начал с наведения порядка там, где беспорядок был вопиющим, а пришёл к полноценному новому типу русского государства – народной империи. В этом достижении первых своих двух президентских сроков Путин предъявил безуспешно искомый теоретиками предмет – не «русскую идею», а конкретное русское достояние, которое необходимо защищать, доказал радикальную неправоту всех идеологов, утверждавших, что русская история закончена, что якобы защищать нечего и русские, не говоря уже о других титульных нациях Российской Федерации, должны разойтись по нескольким десяткам среднего и мелкого размера демократий, а чтобы не было при этом кровопролития, призвать в качестве полиции США и НАТО.

Когда-то князь Владимир чудесным образом преобразился и стал тем, кем стал: из языческого князя превратился в великого русского государя. Принятие им православия нельзя представлять себе как акт «рыночного выбора» для себя и народа между «конкурирующими» религиями. Обращение Владимира – личный подвиг, без которого не последовало бы никакой русской истории. Русское государство и сегодня сильно́ личным подвигом всех русских государей, включая и Владимира Путина.

II.4.4.4. Система государственной власти

Так называемый принцип «разделения властей», с которым носится идеология «демократии» не меньше, чем с принципом «сменяемости власти», не более чем объяснительная конструкция. Каждое государство есть исторически сложившийся уникальный организм распределения и оформления власти, её контроля с помощью государственных институтов. В США, где государство изначально создавалось как инструмент стоящей над ним «демократии», власти капитала, политическая система трактуется как «система сдержек и противовесов», то есть как поле конкуренции властей, равнодействующую которых и обслуживает государство.

Российское государство, в том числе государство Путина, не может быть устроено так же, как США, поскольку оно исходит из исторической стратегии контроля и организации власти, а потому организовано иерархически. Демократии – то есть негосударственному уровню власти – выделен нижний этаж социума, всё, что относится к самоуправлению. Там, в масштабах коммун, возможна такая стандартизация и однородность участников процесса осуществления власти, которая допускает демократическое перераспределение власти. Ещё раз подчеркнём: демократия характеризуется не выборами, а прямым разделом власти между её носителями и очевидностью результатов их властного волеизъявления. Выше коммун, на уровне стран и народов, входящих в российскую ойкумену, такой однородности и стандартизации достигнуть нельзя, а всякое действие, направленное на их достижение, будет и разрушением целостности российского государства (на что и была направлена демократизация в период «перестройки» и внешнего управления при Борисе Ельцине).

Совет Федерации представляет собой сенат, который необходим только государствам имперского типа и масштаба. Он может отвергнуть или поддержать любую законодательную волю Государственной Думы, но сам не может быть источником закона (не следует путать эту функцию института власти с формальным полномочием законодательной инициативы его членов). Президент России – особый институт власти, институт государя, придающего личный характер государственной власти, обеспечивающий верховенство государства как целого во всех делах власти, открытость, ответственность и служение.

Государство Путина восстановило устойчивость русского государства после избавления его от политической монополии и над-государственной власти КПСС. У Ельцина была лишь личная власть, параллельная внешнему управлению и олигархической «демократии», – все эти власти стояли над слабым советским государством без коммунистов и, соответственно, конкурировали между собой (совсем не по-американски), Путин выстроил на этом месте систему государственной власти, в которую институт президента включён в качестве верхнего иерархического уровня. Президент России даёт содержательные задания, приказы нижележащим уровням государства. Будучи фактически конституционной монархией с принципом передачи власти преемнику через народное голосование и с выборами всех уровней государственной иерархии, наша монархия реальна, в отличие от формальных конституционных монархий Европы. Однако терминология не должна смущать нас: Франция является выборной монархией, и французы знают это. В данном конкретном историческом случае на этом установилось равновесие между роялистской и республиканской тенденциями в её истории.

Государственную Думу Российской Федерации не следует даже в обиходной речи называть парламентом, потому что она им не является. Достаточно сравнить Государственную Думу сегодня с одноимёнными институтами царского времени и 90-х годов XX века, а также с Верховным Советом СССР, чтобы понять её принципиальное отличие от них всех.

Государство Путина имеет смысл анализировать и характеризовать, с одной стороны, по тому, какие нерешённые самодержавием задачи ему удалось решить, и с другой – по тому, какие новые конструкции государственности, механизмы воспроизводства власти и контроля над ней, рождённые советским периодом, удалось сохранить, адаптировать и применить. В том числе для решения вопросов, поставленных русской революцией. Среди этих достижений путинского государства – создание Государственной Думы, действительно выражающей волю народа, а также конституционной народной монархии (института российского президента), использующей преемственность власти, свободную от семейных механизмов и подкреплённую вотумом доверия. Обе эти задачи стояли перед Николаем II, но не могли быть разрешены в его эпоху. От советского периода государство Путина сумело взять государствообразующий принцип верховенства народного жизнеобеспечения, решив проблему «противостояния социализма и капитализма» в её вульгарном понимании. Исторически же государство Путина воспроизвело империю, на этот раз как народную, основанную на континентальной стратегической обороне, суверенитете, равноправной семье народов под эгидой русской политической культуры и цивилизационной самодостаточности, защищающей естественную жизнь человека и в этом качестве – просто жизнь. Ради этого происходит восстановление народного траста (чей основной бенефициарий – народ) в отношении всего, что сейчас признается главным достоянием страны.

Все попытки загнать русский социум в прокрустово ложе «демократии» неизбежно предполагают его предельную гомогенизацию, подгонку под единый социальный стандарт, который может быть введён только путём сведения русского эволюционного многообразия к единому уровню, то есть его деградации. Развитие (движение вверх, усложнение), напротив, всегда приводит к наличию в социокультурной системе множества различий, самостоятельных персон и сообществ. Их сборной формой может быть только имперское (избыточное) пространство и личностный, персональный, а не машиноподобный способ осуществления власти. Это вовсе не значит, что мы против выборов. И династия Романовых пришла к власти выборным путём. Но выбирая своих руководителей, мы осознаём всё яснее, что при этом не только осуществляем право, но и приобретаем обязанность подчиняться и действовать как организованное целое, что выбираем именно власть, а не обслуживание и должны делать это разумно и ответственно, проявляя достоинство и реализм.

Вообще, мы должны исходить из того, что исторический опыт для того и предназначен, чтобы в конечном счёте знать, что нам подходит, а что нет, и опираться на достигнутые именно нами, а не другими результаты. Всё фантазии насчёт двух(трёх)партийной системы (имеются ввиду правящие партии, реально осуществляющие государственную власть, а не политические маргиналы, «вечная оппозиция») неприменимы к России по той простой причине, что в истории России эти партии никогда таким образом не были сформированы, не выросли из разных частей общества, как это имело место в США или Англии. Не было у нас ни войны Севера и Юга, ни войны парламента с королём. И правящая партия в России неизбежно, даже при наличии оппонентов «справа» и «слева», должна действовать в интересах всего народа. Только в этом случае она сможет осмысленно выполнять законодательную функцию.

II.4.4.5. Социальная структура народного государства

Социальная структура западного общества второй половины XX – начала XXI века трехслойна и задана имущественным признаком. Есть бедные, есть богатые, и между собой они непримиримо враждуют. А есть ещё «средний класс», который по задумке проектировщиков должен был составлять лояльное западному государству большинство, от имени которого осуществляется власть. Кроме того, средний класс должен был быть социальным демпфером между богатыми и бедными, снижать накал классовой борьбы. Марксизм они там изучали глубоко и проектировали свою социальность в его рамках. За это среднему классу и платили – через «социальное государство» или через налоговую систему. Проблема заключается в том, что к началу XXI века средний класс на Западе исчез. Совсем. Средний класс – это те, кто в условиях капитализма имеет возможность накапливать и за счёт этого приобретать социальную устойчивость. За счёт своих накоплений в нескольких поколениях. Это и обеспеченная старость и образованные, профессионально подготовленные к жизни дети, которым тоже обеспечены стартовые возможности. Уничтожило средний класс общество потребления. Когда начиная с конца 50-х годов большинство стало стремиться не к накоплению, а к потреблению (росту трат), средний класс начал умирать. Сегодня, когда потребление обеспечивается не только отказом от накопления, но и кредитом, те, кто раньше назывался средним классом, накапливают только долги, их передают в качестве наследства своим детям, а вместо перспективы обеспеченной старости имеют страх нищеты. Именно поэтому сегодня на Западе так встревожены растущим расслоением общества. Дескать, богатые богатеют, а бедные беднеют. Но так было всегда, просто исчезли те, кто раньше стоял между ними. Остались снова только богатые и бедные. Запад ждёт сильнейший социальный кризис.

В советском государстве, которому наследует государство Путина, имущественное расслоение было – и довольно сильное, однако не оно определяло социальную структуру советского общества. Эта структура задавалась функционально (а не имущественно, как на Западе) по отношению к целостной социальной системе «власть – государство – общество – человек». Социальная структура определялась деятельностным участием в жизни социального целого: трудящиеся (рабочие и крестьяне), служащие, трудовая и творческая интеллигенция (промышленность, наука и искусство), партийная номенклатура (которая публично в структуру не входила). Да, имущественный статус часто был связан с социальной функций, но он был не основанием социальной стратификации, а её следствием.

Нам очень важно сохранить это наследие советского государства в нашем сегодняшнем народном государстве. Имущественный статус не должен быть определяющим по отношению к социальной структуре общества. Он у разных людей будет, безусловно, разным, даже советское государство не достигло заявленной цели – имущественного равенства. Социальная структура должна определяться типом деятельности, в которую включены большие группы людей. Наше общество сегодня так и структурируется, нужно только разглядеть эту структуру, а на следующем шаге политически оформить.

Есть в нашем обиходе такое слово – «бюджетники», обозначающее огромную социальную категорию современного российского государства. На самом деле это все люди, состоящие на государственной службе, включая не только военных, правоохранителей и чиновников, но и врачей, учителей, работников культуры (музеи, библиотеки). Это категория служилых людей. Необходимо её так и оформить, не допуская двусмысленности. Проблема советского общества заключалась в том, что социальной структуре явно не хватало ясности. Врачи и учителя были то ли служащими, то ли трудовой интеллигенцией, партийная номенклатура вообще не упоминалась, что понятно: она ведь служащим государства быть не могла, поскольку стояла над этим государством и им управляла. Хотя на практике «партийная, советская и хозяйственная номенклатура» (так тогда говорили) не была как-то разграничена, так как её перечисленные функциональные сегменты во многом совпадали. И это было повседневной практикой, ведь партийная сверх-власть так и осуществлялась – за счёт присутствия её выразителей на всех уровнях государственного организма. За счёт чего советское народное государство и выстояло, собственно говоря. Это, пожалуй, означало, что все эти советские и хозяйственные (то есть государственные) руководители служили партии. И тем самым продолжали российскую историческую традицию так, как это тогда было возможно.

Государственная (Государева) служба – это исторически сформированный стержень нашей государственности, её фундамент. И согласно вышеописанной советской традиции, правильно было бы относить к этой категории и управляющих государственными предприятиями. Не бизнесом они там занимаются, а служат государству в хозяйственной сфере. Двусмысленности надо избегать.

Следующая большая категория граждан – это трудящиеся, то есть продающие своё время и квалификацию для осуществления труда (как фактора производства) частному или государственному нанимателю. Отношения «наниматель – нанимаемый» в сфере хозяйства являются базовыми и нуждаются в своём регулировании. Параметры стоимости труда, эксплуатации труда, защиты труда являются ключевыми и требуют серьёзного государственного регулирования. Труд является фактором всех производственных процессов и умирает с отсутствием производства. Но с отсутствием производства умирает и весь социальный организм, а не только труд. Поэтому трудящиеся (продающие труд организаторам производства) всегда будут оставаться значимой социальной стратой. Что касается популярных теорий о том, что труд больше не нужен, всё будут делать роботы и автоматы, то авторы таких теорий как минимум не различают абстрактный и конкретный труд, его форму и содержание. Труд по форме есть время и квалификация – и они будут нужны всегда, пока существуют производственные процессы, а вот содержание труда (что именно нужно делать) будет меняться: одни конкретные виды труда будут исчезать, а другие появляться. Безусловно, отмирание видов труда и появление новых является социально кризисным процессом. Предсказания К. Маркса о том, что труд умрёт, а все люди без исключения будут заниматься творчеством (наукой и искусством), по-прежнему выглядят социальной утопией.

И функция служения, и функция труда являются вполне традиционными для нашей социальной организации и нуждаются лишь в политико-правовом оформлении в соответствии с современными требованиями. Но есть две функции, которые должно нести на себе население страны. Это функции хозяйственной инициативы и хозяйственной самодеятельности, выполняемые крупным, средним и мелким частным бизнесом.

Бизнес (дело) – это и есть реализация такой человеческой активности – хозяйственной инициативы, предпринимательства конкретного человека или малой группы. С другой стороны, бизнес (дело) есть форма осуществления процесса производства, для которого он покупает труд (является работодателем).

Отечественное предпринимательство в большом историческом долгу перед страной. Именно оно организовало падение самодержавия, а само не смогло организовать сколь-нибудь дееспособную власть, способную решить вопросы войны и мира. Приход к власти большевиков, а точнее – построение её ими с нуля заново и на совершенно новых исторических основаниях, был спасением, хотя и очень жестоким, русского народа и русской империи, без которой народ жить бы просто не смог. Интернациональная интервенция готовилась к оккупации пары десятков «молодых демократий» на месте бывшей России уже в 1918-м. Хотя бы уже поэтому вопрос об «ответственном правительстве» получил у нас окончательный и отрицательный ответ. И в государстве Путина получил подтверждение деолигархизацией.

Крупный частный бизнес сегодня – это во многом результат приватизации. Судьба его исторически остаётся неясной. Роль частного бизнеса – организатора диверсифицированных экономических процессов, не позволяющих «порвать в клочья экономику», как этого хотелось одному американскому президенту совсем недавно и как это реально случилось с советской командной экономикой, когда её штаб и командование дезертировали, – несомненна. Но она не может быть основным и тем более единственным двигателем экономического развития. Само предпринимательское сословие обязано своим возрождением в России принципу радикального расширения состава лиц, принимающих экономические решения. Однако этот же принцип требует включения в экономический процесс, в пределе, каждого человека, выводя его из пассивной роли конечного потребителя (в руках, голове или желудке которого умирает потребительская стоимость товара, ликвидируется сам товар, освобождая место для производства нового). Совершая траты, самый обычный человек должен иметь возможность уверенно рассчитать, какой эффект это принесёт в его жизни ему, его детям и внукам. Что лучше – потратить на новый смартфон месячный заработок или вложить средства в жильё, здоровье, ребёнка? Инвестиционный характер такого расчёта, сама его возможность впрямую зависит от национальных возможностей накопления – на крупное приобретение, образование детей, старость.

Здесь рядовой гражданин и государство оказываются по одну сторону в вопросе о допустимой и даже желательной, требуемой длительности вложений, в надёжности которых нужна уверенность, а частный бизнес – по другую. Какой бизнесмен готов ждать отдачи десятилетиями или даже не при своей жизни? А вот государство и гражданин могут и даже должны по многим позициям. Сколько раз в нашей истории бывало, что вложения, представлявшиеся неподъёмными и невозвратимыми при оценке их в текущих рыночных параметрах, оказывались ресурсами стратегического выживания и развития при смене экономических условий? По большому счёту вся наша экономика и держится на таких ресурсах, созданных предыдущими поколениями.

Нам сейчас необходимо вложиться в развитие и модернизацию именно с долгосрочной перспективой. Вкладывать нужно в отрасли, которые либо уже имеют свой рынок, либо могут быть высококонкурентоспособными после окончания разворачивающегося сегодня мирового хозяйственно-экономического кризиса. Особенно в преддверии кризиса вкладывать нужно в «вечные ценности», а не в текущее потребление. Прежде всего это модернизация технологических линий в сфере ОПК, космоса, авиа- и судостроения, производства машин и оборудования для сырьевых отраслей, машин для строительства и функционирования инфраструктур[210]. Нужно на порядок интенсивнее вкладывать ресурсы и в строительство самих инфраструктур. Нам необходима двухконтурная хозяйственно-экономическая система: первый контур – с глобальными государственными проектами, второй – с широкой сетью локальных частных предпринимательских инициатив. Лишь бы между этими контурами не возникала «китайская стена».

Особенностью нашей хозяйственно-экономической стратегии является то, что требование её долгосрочности должно быть реализовано в условиях кризиса глобальной модели рынка и её американской метрополии. Мы не должны позволить кризису, созданному не нами, пресечь наши долгосрочные экономические процессы – и это не то же самое, что ситуативно противостоять санкциям за счёт появившихся у нас рыночных механизмов и хозяйственного приспособленчества. Всё переразвитое лучше всего выглядит перед смертью – и это в полной мере относится к американским финансовым технологиям, которые не могут работать без стремительно нарастающих необеспеченных заимствований. Вместе с неизбежным списанием долга – вне зависимости от конкретного сценария списания – придёт конец и американской финансовой машине. В этот момент недооценённые ею долгосрочные активы резко вырастут в цене. Обеспечением рубля должны быть не только металлические запасы, которые наращивает ЦБ, но и долгосрочные активы государства и граждан. Эту же задачу – создание долгосрочных активов – нужно ставить и перед бизнесом, поскольку сегодня любой частный бизнес-план заканчивается через 5–7 лет продажей построенного «бизнеса» и выходом в «кэш», то есть финансовая логика заведомо превалирует над экономической и тем более хозяйственной (когда актив вообще не оценивается в логике ликвидности). Такие активы заведомо не могут быть долгосрочными. Чтобы государство доверяло бизнесу – в чём он нуждается не меньше, чем оно в его доверии, – необходимо, чтобы бизнес создавал долгосрочные активы, стремился к воспроизводству экономической деятельности, а не к терминальному сценарию. В этом требуемый вклад бизнеса в воспроизводственную экономику. Нам требуется уверенность не только в завтрашнем, но и в послезавтрашнем дне.

Сегодня средний и малый бизнес ещё только должны сформироваться. Исторически в царской России этот слой вырос из крестьян – менеджеров общинных денег, по большей части старообрядцев с жёсткой и определённой этикой. Именно крестьянская и старообрядческая этика, а вовсе не протестантская стала духом российского капитализма. Государство добивалось от этих фактических управляющих (управление, траст не были оформлены легально) приватизации ими подконтрольных капиталов (вместо того чтобы предложить трастовую, доверительную конструкцию управления для легализации реальных отношений). Управляющие действовали фактически нелегально, но их психология и поведение никогда не были криминальными. Эти люди никогда не исходили из пиратско-авантюрной модели поведения, характерной, например для англосаксов. Советская Россия эту кадровую базу планомерно и последовательно уничтожила.

Так откуда должны появиться новые русские предприниматели, которые не будут крупными бандитами или мелкими жуликами? Какой социальный слой пригоден для их рекрутинга? Сегодня нет ответа на этот вопрос, и государство реализует широкую, фронтальную, ненаправленную программу поддержки малого и среднего предпринимательства. В любом случае этот процесс не может быть особенно ускорен, основную роль играет в нём социальная эволюция. Должно вырасти новое поколение деятелей, свободное от криминального прошлого страны. Эти люди, скорее всего, выйдут из рабочих профессий, которые ждёт возрождение.

И ещё одна социальная категория, возникшая в процессе распада СССР и кризиса 90-х. Это самозанятое и самодеятельное население. Оно у нас достаточно большое. Оно не продаёт свой труд и не покупает чужой. Это не только лавочники, мастеровые (ремонтники), ремесленники, извозчики (водители), репетиторы-воспитатели, няни-сиделки и т. д., но и люди традиционных свободных профессий: адвокаты, артисты, художники. Все вместе это миллионы граждан нашей страны. Важная социальная категория, которая живёт на самообеспечении – и не только лично, но и обеспечивает свои семьи. Эта социальная категория пока ещё менее других осознает себя, однако она является очень ценной в социальном смысле: людей, способных самоорганизоваться и самообеспечиваться, нашему обществу всегда не хватало.

Такова реальная социальная структура нашего общества. Она нуждается в дальнейшем правовом и политическом оформлении. Но даже если эти общественные группы однажды явно сформируются и будет создано партийное представительство всех четырёх социальных категорий, это вовсе не значит, что они имеют право на долю во власти. В нашей истории формируется тип государства, в котором общественная дискуссия не может и не должна превращаться в механизм борьбы за власть. На этом принципе построена работа путинской Государственной Думы и всех государственных институтов. Обратное для нас – верная дорога к распаду.

II.4.4.6. Вес рубля и пределы экономики потребительского кредита

Суверенное государство, то есть государство-империя, государство-ойкумена, не может зависеть от экономических ресурсов вне своих границ. СССР умудрился поставить себя в критическую зависимость от импорта зерна! Это дорого ему обошлось. Сейчас мы зависим от экспорта нефти и газа. Внешнее управление при этом требовало с целью «прекращения зависимости» прекратить сам экспорт. Зачем болеть, если можно умереть? В период внешнего управления при Ельцине было сделано всё, чтобы заместить импортом вообще максимальную массу любого внутреннего потребления (прямая реализация принципа, что если собственное хозяйство не может быть сильнейшим, оно должно умереть). Государство Путина последовательно идёт по пути достижения экономического суверенитета. США не устраивает подобная позиция России не только потому, что такая русская стратегия ведёт к укреплению России. Дело в том, что сами США длительное время последовательно десуверенизировали собственную экономику, и наличие суверенных экономик России, Китая, Ирана и других стран создаёт опасную ситуацию конкуренции, на которую стратегия США не рассчитана.

Критическая экономическая зависимость возможна как от импорта, так и от экспорта. США поставили себя в зависимость от ресурсов всего мира, сделав ставку на удержание в своих руках неких ключевых технологий, прежде всего военных, а также на доллар как мировую валюту. Такая стратегия, как ни странно, размывает суверенитет страны и ведёт к кризису, поскольку требует несоразмерного силам одной страны контроля над миром, создаёт самую жёсткую внешнюю зависимость – финансовую. США живут в долг, который не имеет инвестиционного смысла и проедается потреблением и сверхприбылями частных корпораций. Экономический суверенитет есть обязательное условие и составляющая суверенитета как такового. Суверенитет неделим. Не случайно создатели послевоенного американского демократического порядка прямо провозглашали статус демократии как светской веры, условием создания которой является ниспровержение идеологии суверенитета. Фактически государство США, находящееся в руках олигархической власти в качестве инструмента для её «заработка», используется американской над-государственной политической монополией «демократии» как центр размещения убытков. На бюджете делаются фантастические прибыли без всякой коррупции (которая также имеет место, как и везде в мире). Такое государство обязано собирать драконовские налоги (которые всё равно не покрывают растущего дефицита), что США и делают. При этом в США нельзя болеть и умирать – большинство населения не может позволить себе лечение и похороны. Самый дешёвый вариант уйти в мир иной – кремация – обходится примерно в 5000 долларов. Такое государство по определению не может быть системой жизнеобеспечения населения, главные его функции – полицейские.

Мы находимся на пути к пониманию и установлению нужного нам баланса экспорта, импорта и внутреннего производства. Если мы обратимся к хозяйственной истории России конца XIX и начала XX веков, то можем сильно удивиться, осознав, насколько картина экономических конфликтов того времени, собственно и породивших революцию, похожа на сегодняшнюю. Русские купцы и промышленники, выросшие из внутреннего производства и потребления (текстиля прежде всего), более всего пеклись о защите внутреннего рынка от импорта из стран, где соответствующая промышленность и сбыт получили опережающее развитие. Политика Александра III полностью соответствовала этим чаяниям. В ответ купечество не скупилось на верноподданнические проявления, всячески поддерживало и продвигало славянофильскую риторику. Но у российского «бизнеса» был и другой родовой источник, который можно охарактеризовать как крупный рентный, в конечном счёте – финансовый капитал. Те помещики, которые оценили перспективы реформы Александра II, скупали земли и наживались на экспорте зерна. Экономически продвинутое дворянство сообразило, что импорт западного капитала в Россию станет одним из ресурсов промышленного роста и можно обогатиться уже на проценте от самого этого финансового импорта, создавая на его базе банки, которые имеют гораздо больше шансов выжить и вырасти, нежели создаваемые вскладчину кредитные союзы и банки купечества и отечественных промышленников. Эти капиталисты-рантье имели куда более разветвлённые и укоренённые связи в царском окружении и правительстве, чем выросшее из крестьян самодеятельное предпринимательство, русский промышленный капитал. Пока престол удерживал равновесие в покровительстве обеим ветвям русского делового сообщества и их способам обогащения, российское хозяйство и экономика активно развивались.

Однако с началом царствования Николая II ситуация кардинально изменилась. Так или иначе, престол перешёл к однозначному приоритету в обслуживании интересов крупного рентного, финансового капитала. Толчком к этому решению послужило введение Германией заградительных ввозных пошлин для русского зерна, объясняемое недоступностью для германских товаров внутреннего российского рынка. И без всякого предупреждения для русского купечества и промышленников для Германии было сделано исключение из общего таможенного тарифа (1902). Представляется, что дело было не только в германском экономическом вопросе. Последовательно возраставшая степень влияния финансовых – банковских и экспортных – кругов на власть достигла критического уровня, и, по сути, престол утратил позицию «над схваткой», сросся с этой ветвью капитала. Введение николаевского (Николая II) золотого рубля было мерой, прямо направленной на включение России в мировую, то есть западную, финансовую систему.

Было и другое – абсолютно современное нам – требование престола и правительства к русскому предпринимательству. Оно прямо вводило в оборот социалистический принцип организации хозяйства без всякой передачи государственной власти труду. Самодержцы хотели, чтобы внутренний «бизнес» вёлся социально ответственно, чтобы русские предприниматели сами обеспечивали «социальный пакет» своим работникам, строили жильё, школы, больницы, обеспечивали выплаты по несчастным случаям на производстве. Старообрядческая часть купеческого сословия сама создавала такие «социально-производственные» системы хозяйствования – для своих, но и они, и большинство купечества было против подобного «корпоративного социализма» для всех и требовало, чтобы такие социальные обязательства несло на себе исключительно государство.

Осознав радикальную смену государством экономической позиции, его фактическое слияние с крупным капиталом, отечественный внутренний «бизнес» перешёл с патриотических позиций на революционные, решив, что, захватив власть, он сам будет назначать желательные ему пошлины и устанавливать удобные правила, ограничит влияние крупных финансистов и оттеснит их от правительства. Вот тут и была объявлена война «царизму», центру финансового капитала. Конечной целью отечественного делового сообщества был парламент, то есть законодательное собрание, назначающее ответственное перед этим собранием правительство. Именно парламент мог бы, как казалось отечественным промышленникам и торговцам, объединить весьма многочисленный в персональном выражении и распылённый средний капитал, стать площадкой договорённостей и выяснения отношений. Крупный капитал, сконцентрированный у меньшего числа лиц, имеющих к тому же аристократический статус, довольствовался как раз компактными консультативными институтами вокруг трона, держал правительство в своих руках. Купечество решительно взялось за дело революции, профинансировав, возможно, самый масштабный в царской России культурный проект мобилизации интеллигенции, мелкого чиновничества, офицерства и просто мещанства на базе левой социалистической идеологии. То, что мы знаем как расцвет русского театра, литературы, живописи, искусств начала XX века, просто не состоялось бы без продюсерской и меценатской роли русского внутреннего капитала. Этот расцвет имел идеологические и политические цели по расшатыванию устоев самодержавия и целей этих достиг. А с другой стороны, те же политики от внутреннего «бизнеса» всячески поддерживали и продвигали террористический, в том числе большевистский фланг, понимая, что наступит момент, когда в деле захвата власти нужно будет действовать не убеждением, а принуждением. В этом революционном деле русское купечество продемонстрировало исключительную сплочённость, по существу организовав и профинансировав революции 1905–1907 годов и февраля 1917-го. К моменту последней, добившей самодержавие окончательно, именно внутренний капитал приобрёл огромный дополнительный финансовый, организационный, идеологический ресурс за счёт захвата (и создания) купцами и промышленниками системных всероссийских организаций, призванных снабжать фронт от имени общества, а не государства. Но на государственные средства. Таким образом, революция делалась на бюджетные деньги.

Почему мы вспоминаем обо всём этом при анализе государства Путина начала XXI века? Дело в том, что от истории не уйдёшь. Конфликт, который был прекращён в силу истребления самих его участников и уничтожения их отношений, не был тем самым разрешён. Вернувшись к «исторической России», мы возвращаемся и к проблеме баланса труда и капитала, с одной стороны, и баланса видов капитала (внешнего и внутреннего, крупного и среднего, финансового и промышленного) – с другой, а также к защите интересов труда при любой конфигурации капитала. Мы возвращаемся к той точке, на которой остановились. Сегодня мы много знаем об этом, чего не знала последняя царская администрация. Мы знаем, что нельзя отдавать власть одной из этих экономических структур. Все они должны быть «под» государственной властью – тогда только она имеет возможность определять структуру хозяйства и отношение между его укладами. Задача Путина состояла в том, чтобы вся власть в России перешла обратно государству (а не внешнему управлению в исполнении олигархической группы), которое справится с этой задачей, сможет взять власть.

Мы знаем, что именно средний бизнес с его желанием переложить на кого угодно свои риски, готов на организацию и поддержку революционных авантюр, но решительно не имеет политического мировоззрения, чтобы представить себе действительные последствия своих действий в этом направлении. Мы знаем, что крупный капитал имеет тенденцию к интернационализации и одновременно к тихому, ползучему захвату государственных структур. Заметим, что проблему эмансипации государственной власти от капитала – как среднего, так и крупного – весьма наивно и бессмысленно представлять себе как проблему борьбы с коррупцией. Любая коррупция – это анархия, в то время как капитал стремится именно захватить власть и избавиться от государства над собой. Мы знаем, что царское требование социальной нагрузки на предприятия оказалось жизненным и реализуемым; в советский период оно было выполнено – и каждое предприятие несло на себе соответствующий общественный фонд потребления, несло социальные издержки, определяло на месте точный адрес социальной поддержки вплоть до конкретного человека, чего не может сделать государство, распределяющее налоги (дотацию), поскольку оно не видит, не знает конкретных людей. Из опыта западных социальных государств (так называемого «евросоциализма»), которые оплачивают социальные расходы из перераспределения налогов, мы видим, сколь трудно в такой системе определить адекватно адрес, характер и объём социальной поддержки; кроме того, в конечном счёте эта система оказывается перераспределением средств самих трудящихся. Но мы также знаем, что чрезмерная социальная ответственность бизнеса и тотальная привязка социальной нагрузки к предприятиям может критически снизить их деловую и экономическую эффективность. На деле мы только теперь можем приступить к социальному проектированию, когда власть не принадлежит ни капиталу, ни труду, ни их компромиссу, но является гарантом существования народной империи.

Конечно, собственная валюта как показатель уровня хозяйственно-экономического развития демонстрирует «вес» не только в зависимости от достигнутого уровня комплексного и самодостаточного производства и распределения цивилизационных благ, привлекательных в том числе для других государств. Сорос, играя в чисто спекулятивную игру, обрушил британский фунт – валюту одного из самых экономически развитых государств в мире, по крайней мере по общепринятому мнению. С другой стороны, такие государства, как Швейцария, Дания и др., делают всё, чтобы их валюта не ушла в катастрофический рост (а вовсе не падение), вводят отрицательную учётную ставку (абсурдную с точки зрения натуральной трактовки денег как самостоятельной ценности). Таким образом, то, что валюта является управленческим инструментом, осознано уже многими государствами. Монополия США на управленческое использование финансовых систем подходит к концу. Не случайно предложение отказаться от доллара как от мировой резервной валюты (а значит, и универсальной валюты расчётов), осознать, что доллар импортирует кризис в ведущие экономики мира, исходит уже не только от экспертов, но и от финансовых властей Великобритании. Мир ждёт мультивалютная система.

Финансовая система, обслуживая хозяйство и превращая его собственно в экономику – на глубину монетизации, которая вовсе не должна быть стопроцентной, – должна служить хозяйственно-экономическому целому, а вовсе не наоборот. В этом состоит задача подчинения финансового капитала государству и цивилизационному воспроизводству и развитию. В то же время для среднего промышленного капитала, не имеющего ресурсов спекуляции для своего поддержания и несущего реальные риски деятельности (в отличие от финансовых институтов), валютная система должна служить основанием и механизмом снижения рисков и управления ими, быть основанием управленческого расчёта, который и берёт на себя риск деятельности (а не наоборот – источником самостоятельного риска, который может сделать саму деятельность несостоятельной и невозможной).

Доллар «обеспечен» спекуляцией на себе самом. Финансовый мировой капитал извлекает сверхприбыли, не рискуя (отдельные банкротства финансовых организаций не в счёт, но и они предотвращаются и покрываются за счёт бюджетов, то есть самодеятельного хозяйства). Отсутствие риска объясняется тем, что финансы – главная инфраструктура экономики. Но тогда и финансовая прибыль должна быть минимальной и находиться под государственным контролем, поскольку не должно быть инфраструктур вне юрисдикций, а мировые инфраструктуры должны быть контролируемы международным правом (в форме, аналогичной морскому праву). Сегодняшняя финансовая инфраструктура имеет мировой масштаб, не подчиняется никакой юрисдикции и переносит все риски в национальные экономики и на своих пользователей. Чем-то она должна покупать их лояльность при таких несправедливых условиях использования денег. Средство завоевания доверия – кредит, неизбежно ставший из инвестиционного потребительским, риск которого несёт на себе должник, не имея никакого реального сценария его возврата по определению, поскольку потребление – конец всякого экономического цикла, у него нет будущего.

Доверие к финансовой системе в таком масштабе невозможно без поддержки веры. И вера тут напрямую связана с риском и отношением к нему. Финансовая вера рождалась в Новое время, когда предприниматели обнаружили, что могут массово обогащаться. То ли без особой помощи божественного начала – отсюда атеизм, обожествляющий научное знание и его субъекта, то ли за счёт особой избранности, предполагающей их прямой, в обход церкви, контакт с богом, – отсюда протестантизм, который М. Вебер считал источником капитализма, поставив телегу впереди лошади. Современное долларовое (со всеми производными валютами) денежное обращение прямо обосновано (обеспечено) либерально-демократической верой в то, что любой индивид является носителем доходного риска, что он – гений, то есть источник экономического блага. Практически это выражается в его экономическом статусе потребителя, поскольку рог научного изобилия должен производить все блага сам по себе. Однако такая модель, в пределе ничем не отличающаяся от Марксова коммунизма, не предполагает денег. Капиталистическая финансовая система не умеет распределять избыточный, а потому обесценившийся промышленный продукт. Она вынуждена придавать ему фиктивную цену, что выражается в избыточной эмиссии, которую приходится извлекать через сверхприбыли или сжигать в масштабных банкротствах, военных убытках (как победившей, так и побеждённой стороны) и т. п. Это и обнаруживает, что обеспечивающая доллар вера в рядового массового индивида беспочвенна, ибо он на деле несостоятелен, так как система не рассматривает его как производителя и даже не допускает для него подобного статуса. А крушение веры влечет за собой падение самого доллара.

Начавшееся падение доллара выражается пока в том, что падают производные от него (в той или иной степени) валюты, в том числе рубль, британский фунт, иена. Отвязка их от доллара приведёт к относительной стабилизации этих валют, а доллар вынужден будет принять удар. Падение самого доллара вызовет распродажу и истребование американского долга, что ведёт к перспективе американского дефолта. Так или иначе, стратегически дальновидные финансовые власти готовятся к этой перспективе, наращивая металлическое обеспечение, двусторонние расчёты в национальных валютах. В том же направлении будет действовать регионализация мировой торговли и экономики. Но доллар потеряет при этом весь мир, а пространство обращения национальных валют не только не сократится, но и вырастет. Мы находимся в этой тенденции. Чтобы воспользоваться ею, нам предстоит определить те ценности, которые обеспечат вес рубля, то есть то, что мы намерены ценить и, следовательно, производить и защищать. В 1991 году одному из авторов довелось взять глубинное интервью у профессуры Университета штата Вашингтон (граничит с Канадой), особо компетентной в области агротехнологий. На третий день коллеги «раскололись» по вопросу ценностей – ими оказались: 1) лес; 2) лосось. Вот так-то. Никакие не права человека. И даже не деньги. И нам придётся ответить на более глубокий вопрос: чтобы доверять государству в денежном вопросе, какую общую веру, которой подчинён и гражданин, и государство, какую этику (нравственность и мораль), связующую гражданина и отечество, мы и государство способны нести на себе? Государство Путина исходит из того, что светская религия либерализма не способна обеспечить рубль, отсюда ценность традиций (объём которых ещё предстоит определить, а некоторые – создать), которые представляют собой базовый хозяйственно-экономический ресурс. Представляется, что среди них обязательно будут душевное и физическое здоровье, здоровая пища (продукт пищевой, а не химической промышленности), здоровая природная среда, русское жилище (русский дом), русское гуманитарное и социальное знание. Тогда вклады в человека смогут рассматриваться как государственная инвестиция (учитывая длительность цикла), а не затрата, и реально включаться в обеспечение национальной валюты.

Мы пережили шок обесценения вкладов, труда и собственной жизни при падении СССР, гарантиям которого в отношении этих ценностей безусловно верили. В нашем анамнезе – феномен переадресации безоговорочной веры от государства – иностранцам, жуликам и криминалу. Сегодня мы уже понимаем, что как государство, так и финансы должны держаться не на вере, а на доверии – критически осмысляемом отношении. Установление доверия государству идёт у нас опережающими темпами по отношению к росту доверия к русской валюте, рублю, что отражает нормальную причинную последовательность и связь явлений. Сегодняшний рубль и рубль 90-х или даже 2000-х – «две большие разницы». И чем меньше мы будем измерять рубль долларом, тем больше будет доверия к рублю, тем большим будет его вес.

II.4.4.7. Семья народов русской цивилизационной идентичности и судьба России в свете её высшего назначения

Россия – не ксенократическое, а метрократическое государство. Оно возникло в результате обороны русских от внешнего врага и внутренней борьбы за власть, но никак не за счёт завоевания русскими других народов. Напротив, народы, жившие вместе с русским народом, сражались плечом к плечу с русскими против внешнего врага. Так складывалась семья народов русской цивилизационной идентичности, расширялась этническая база самого русского народа.

Сами русские были завоёваны только один раз, но своё первое государство, оформленное Иваном III, они построили на освобождении от внешнего врага и больше никогда не допускали завоевания. Поэтому русской конструкции государства никогда не были нужны промежуточные элиты регионального или национального типа, за исключением лишь окраин, не вошедших окончательно в русское государство. Аристократия должна была служить царю – и тем самым народу и отечеству. Это не всегда ей нравилось, не всегда она с этим была согласна, но каждый раз воспринятый западный феодальный соблазн разделить государство на два сегмента – «государь – феодалы» и «феодалы – их народы» – дорого обходилось России и в конечном счёте самой элите, пожелавшей политического влияния или даже всей полноты власти. Ядерная многонациональная аристократия России всегда была единой и русской по цивилизационной идентичности. К России присоединялись и получали право жить и быть «как все» другие народы именно потому, что бежали от ксенократии завоевателей, с которыми не могли справиться.

Поэтому Россия была империей с самого начала своего полноценного государственного существования, хотя формально была так названа лишь при Петре Великом. В этом имперском качестве она была унитарным государством, условный федерализм которого к концу самодержавного правления сводился к наличию в его составе царства Польского и княжества Финляндского (на основании династической унии), а также Бухарского эмирата и Хивинского ханства (в качестве протекторатов). Падение самодержавия вызвало к жизни процесс национального самоопределения. Именно по итогам Первой мировой войны и революции сформировались те государственные образования, которые были объединены политической монополией коммунизма в СССР. Эффект распада СССР, который был предпосылкой появления государства Путина, – это «размороженный» результат кризиса царской России. Окраины России соблазнились независимым государственным существованием, надеясь на бо́льшие свободу, безопасность и доходы. Насколько реалистичны такие концепции, покажет время. Пока что все, кто решительно двинулся от России в сторону Запада («независимыми» им остаться не удалось), переживают период системной деградации, для компенсации последствий которой понадобится не одно десятилетие, если ресурсы и возможности такой компенсации вообще когда-нибудь появятся. Наиболее ярко эти негативные результаты видны на Украине, но страны Прибалтики с Грузией находятся в не менее плачевном положении. А самое главное – выяснилось, что дальнейшие перспективы изменений более чем туманны. Будущее неясно. И как минимум оно зависит от милости новых хозяев этих «независимых» стран, то есть от воли США и старых стран Западной Европы. Их будущее не в их руках.

Мы, русские, знаем, что подобное положение не сулит ничего хорошего и что за иллюзии придётся очень дорого заплатить. Но навязать своё знание невозможно, да и не нужно. Особенно тем, кто сам желает оккупации и чужой власти, думая, что прибился к победителю. Для тех народов, которые способны и готовы, с нашей точки зрения, войти в семью народов России, двери открыты. Так вернулся домой Крым. Население Донбасса во всяком случае получило возможность быстро и безоговорочно обрести российское гражданство, что в случае отсутствия изменений во внутриукраинской политике почти безальтернативно приведёт к переходу в состав России (или в самую тесную ассоциацию с ней) и территории Донбасса.

Однако у России нет цели наступательно двигать свои границы. Те, кто осознанно не хочет быть русским (даже говоря по-русски), кто сделал иной исторический и цивилизационный выбор, должны прожить определённую этим выбором судьбу и узнать, что он означает на самом деле, на собственном опыте испытать ответственность за сделанное. И уж точно нам не нужны среди нас враги и предатели. Мы, конечно, не будем покупать лояльность антирусского и антироссийского окружения экономическими бонусами и преференциями – это и невыгодно, и бессмысленно. Но Россия предоставит рано или поздно гражданство и защиту всем, кто себя причисляет к русской цивилизационной идентичности и имеет для этого основания в истории своей семьи. Очень многие потомки граждан СССР и царской России вернутся в современное гражданство России. Начало этому процессу уже положено. И Россия не позволит убивать русских за пределами своих границ, какими бы соображениями ни прикрывались государства-убийцы.

Федеративная форма современного российского государства не должна вводить в заблуждение относительно её устойчивости и постоянства как целого, глубины интеграции. Глубина, устойчивость и постоянство высоки. Подчеркнём ещё раз: какая-либо аналогия между СССР и Российской Федерацией в этом отношении полностью отсутствует. Российская Федерация объединена не надгосударственной политической волей, а общностью исторической судьбы и единством имперского пространства. Она не уникальна в этом отношении – таковы же федеративные общности США, Индии, Бразилии, Аргентины, Мексики, Швейцарии, Германии. И напротив, старательно считающая себя унитарной Италия – гораздо менее крепкое и целостное государство. Россия вышла из испытаний XX века, утратив заколебавшиеся и усомнившиеся окраины, но тем самым определив устойчивое и единое ядро, из которого даже в момент его наибольшей слабости и несамостоятельности не удалось выдрать с кровью чеченский народ, несмотря на все предпринятые извне террористические усилия.

Именно эта ядерная территория и её народы – основа государства Путина, именно её население не сомневается в целесообразности своего единства, а потому она способна генерировать доверие к власти, невозможное для кризисных «демократий», разделённых на почти в открытую враждующие группы и заведомо не доверяющих никакой общей администрации. Этот ресурс единства и доверия, заново исторически оформленный путинским государством, мы и должны охранять и сохранять. Разумеется, о подобном единстве не приходится говорить в отношении Европейского Союза, построенного теперь (в отличие от периода своего зарождения) не на общей судьбе и взаимном доверии между народами, а на формально-бюрократических процедурах. Так называемые «общие европейские ценности» уравновесить этого не могут, будучи сугубо имитационной конструкцией, находящейся под большим историческим вопросом. К России, давно объединившейся на иных исторических и цивилизационных основаниях, они вообще отношения не имеют и сближению России и Европы вряд ли способны помочь.

При этом фактическое неравенство европейских народов нарастает, и факт эксплуатации одних другими становится всё более очевидным для всех. Так теперь работает конструкция ЕС, перегруженная принудительно вовлечёнными в неё младоевропейцами. Поэтому они по любому поводу ищут возможности получить какие-то бонусы непосредственно от США. В ситуации, когда США всё настойчивее требуют от европейцев уплаты всё большей ренты за всё более странное «обеспечение безопасности», следует серьёзнее отнестись к перспективе критической нестабильности европейского объединения, по отношению к которому историческая Россия будет демонстрировать всё больше признаваемых и привлекательных преимуществ.

Принцип общежительства народов в России на уровне конкретного человека означает полноту народа. У русских нет лишних людей – как их никогда не было в русской крестьянской семье, сколь бы ни была она бедна, сколько бы в ней ни было ртов. Русские никогда не продавали своих «лишних» детей, как это было принято в историческом Китае, Индии (и не только в них). Но проданные (по сути в рабство) люди всё-таки нужны, раз их купили. В современных США приблизительно 200 миллионов человек – классические лишние люди. Да, они без труда найдут дармовое пропитание, а случайная работа даст им 10–20 долларов в день на дешёвые наркотики. Но они не живут. Смысла в их существовании не видит ни общество, ни они сами. Они не нужны никому, в том числе друг другу, не будут никогда нужны – и они это знают. Если ты не делаешь деньги, то смысла нет. Общество, построенное на морали успеха, в принципе – не для всех. Смысла жизни не даёт даже потребление, поскольку истинным смыслом жизни в таком обществе является власть, даваемая деньгами, а вот её массовому потребителю никто не предложит, в социальный пакет она не входит. Это делает лишних людей законным материалом для любой социальной инженерии, в том числе с неограниченным в перспективе вторжением в биоид, тело человека, и в его сознание. Но прежде чем до них доберётся наука, основную массу съест наркомания – легальная и нелегальная. Наркотики в США в их тотальном употреблении – обыденность, рутина. Без них жизнь не мыслится, не представляется.

При всех российских проблемах, в том числе с наркоманией (во многом привнесённой нам извне), ничего подобного в гуманитарной сфере русской цивилизации нет и не будет. Это невозможно. Каждый наш человек кому-то нужен, в конечном счёте нужен всем. Поэтому, говоря о русском народе, мы имеем в виду всех наших людей, всех граждан и даже гостей страны, а не избранную их часть, пусть и многочисленную, треть, четверть или даже половину. Мы хотим, чтобы россиян было больше и каждый нашёл своё место в жизни.

Россия представляет собой заведомо не менее прочное историческое единство, чем США, Китай, Индия. Но из всех этих континентальных пространств сопоставимого масштаба Россия реализует намного более доброе отношение к конкретному, а не абстрактному человеку в его массовом существовании. Все имперские альтернативы России на планете намного более жестоки. Одни – древней жестокостью, не знающей даже ветхозаветного закона. Другие – жестокостью науки, видящей в конкретном, а не абстрактном человеке материал экспериментального познания и прагматического использования. И они исходят из того, что борьба между людьми за существование – основной социальный закон.

В России же даже коммунистический кодекс трудовой морали должен был, чтобы получить право на существование и минимально необходимое признание, максимально соответствовать новозаветным заповедям. В конечном счёте Россия есть выражение и защита русского образа жизни, когда для самого обычного человека естественно и неабсурдно сделать что-то для другого человека, или нескольких, или многих, или страны в целом, пожертвовать чем-то, временем, имуществом, частью или целым, возможно – жизнью. Русский человек считает это нормой, а не подвигом. В этике русского человека (включающего и живую до сих пор христианскую православную нравственность), выражаемой и защищаемой русским государством, сохраняется шанс к выживанию человечества в целом.

Основные человеческие жертвы, принесённые Россией, приходятся на период мировых войн, революций, Гражданской войны, продолжавшейся и после окончания собственно военных действий в форме волн репрессий. Все эти события пришлись на период воинствующего политического и государственного безбожия. Этические системы, исходящие из концепции воздаяния за содеянное (а это не только христианство, но и буддизм, иудаизм, мусульманство – все основные мировые конфессиональные системы), вполне закономерно могут оценить русскую трагедию XX века как следствие совершённого святотатства, в котором народ в достаточной мере поддержал власть. Но многие носили крест под военной формой, на которой были коммунистические ордена. Русский народ не наказывал немецкий народ за учинённые зверства, не мстил ему, а по-православному простил, что никак не противоречило партийной линии. Во время самых жестоких сражений лозунг «Убей немца!» не был принят ни командирами, ни политруками, ни рядовыми, не был он принят и партией. В конечном счёте и убиенные святые страстотерпцы, царская семья, принесли себя в жертву во искупление русского греха. Новый Завет не возлагает на сыновей грехи отцов. Всё это даёт нам надежду, что мы переболели смертельной болезнью человекобожия, но выжили и теперь несём в себе «вакцину» по отношению к любым попыткам поставить абстрактного, метафизического человека (в чём коммунизм и либерализм вполне едины) выше государства. То есть того достижения человеческой цивилизации, которое выражает и защищает конкретного исторического человека – культурно, социально, индивидуально разнообразного. Каждого человека.

II.4.4.8. Государство Путина и человек

Если бы в эпоху греческих полисов, античной демократии, прежде всего военной, существовало государство, Платону не нужно было бы создавать своё великое одноимённое произведение. Государство – относительно недавнее цивилизационное достижение человечества. Власть характеризует любые человеческие социальные общности, о чём мы рассуждали в самом начале. Не моложе власти и мораль. Действия человека не рефлекторны, они основаны на посылках, которые ему известны и осознаны им, а значит, могут подвергнуться критике и сознательному изменению. «Открытие» бессознательного (как по Фрейду – в смысле мотивов «низа», под-сознательного, тяги к воспроизводству, так и по Юнгу – в смысле мотивов «верха», сверх-сознательного, тяги к божественному) вовсе не означает, что мотивы, не осознанные индивидом (или даже коллективом, общностью), не осознаны человеческой культурой. Это не значит, что человечество полностью разумно и контролирует себя. Вроде бы нет. Но человеческая история заключается в раскрытии человеческих мотивов и осознании их. Принцип человеческого бытия заключается в том, что человека делают человеком знаемые, осмысляемые им основания собственного действия.

Великий древний моральный соблазн заключается в том, что человека человеком делает уже сама власть – и этого вполне достаточно. Умение править и умение подчиняться осознанно и разумно. Само по себе это верно, а соблазн в том, чтобы этим и ограничиться. Однако мораль – знание об основаниях человеческого действия, о допустимом и недопустимом в этой области – в конечном счёте оказывается способной подвергнуть анализу, а значит, обременить требованиями и основания власти. Именно в этом суть проекта Платона о государстве. Власть должна принадлежать, по Платону, тем, кто размышляет и знает о благе. Не воинам. Не торговцам. Не народу. Само знание о благе должно «обслуживаться», перепроверяться и развиваться. Аристотелево учение об ойкумене – пространстве человеческого существования – поставило перед властью задание создания империи, государства континентального масштаба, попытку исполнить которое предпринял Александр Македонский.

Ко времени жизни Гоббса, эпохе английской буржуазной революции, то есть «войны всех против всех», с которой боролся Гоббс, государство уже существовало как доминанта социальной и культурной жизни. И пришло к кризису, поскольку власть обрела новый, до этого не существовавший мотив своей эмансипации от государства – промышленный капитал, социальное воплощение науки Нового времени. В «Левиафане» Гоббс доказывает принцип цивилизационной ценности и верховенства государства, повторяя аргументацию Платона и вводя ещё один новый принцип, для которого позже появился специальный термин (у Гоббса его ещё нет), – системность. Государство представляет собой систему, которая урегулирует и властвующих, и подвластных, которая способна воспроизводиться сама и воспроизводить государственно организованную власть сама по себе. И хотя новая – по сравнению с античной – европейская демократия установила механизм перманентной «бескровной» гражданской войны в обществе, сама «война всех против всех» – социальная борьба – вовсе не прекратилась, государство из кризиса не вышло. Что и зафиксировал Маркс в концепции антагонистической классовой борьбы. Собственно гоббсовский «ремонт» исторического государства начался в России – на базе весьма слабого и неспособного защищаться буржуазного порядка. Скорее всего, только в таких условиях и мог вестись практический поиск нового государства, в полной мере отвечающий вызовам буржуазных революций, устанавливающих демократическую, не подчинённую государствам власть. Созданное новое, социалистическое государство, «красный Левиафан» само по себе получилось также весьма слабым, хотя и масштабным, всеобъемлющим. Государство Путина, возможно, первое постреволюционное, постбуржуазное государство, укрепившееся после снятия «строительных лесов» коммунистической властной монополии, по сути, более не нужной для создания условий по конструированию такого государства.

Если государство вновь контролирует и структурирует, ограничивает и направляет власть, значит, оно манифестирует вполне определённую новую мораль, разумное основание человеческих действий, которому должна следовать в том числе и в первую очередь власть. Может показаться – так этот вопрос и освещается в многочисленных учебных курсах «государства и права», – что власть ограничивают законы, а их устанавливают люди, государство же есть организация по исполнению законов. Да, именно так и звучит концепция верховенства власти над государством. Все попытки создать в этих концептуальных рамках апологию закона, доказать именно его «верховенство», прикрыть власть законом вынуждены исключать из поля внимания тот факт, что закон, как говорили и писали древние римляне (времён республики), «есть выражение воли римского народа». Манипулятивная всеобщая демократия, в отличие от римской, умеет подставлять на место абстрактной переменной «народ» из «социальной алгебры» нескольких человек. Чем руководствуется законодатель, кем бы он ни был? Откуда он знает, «что такое хорошо и что такое плохо»? Если это не старая добрая система, в которой власть права только потому, что она власть, неважно, монархическая или демократическая, то основанием может быть только мораль, направленная на создание и воспроизводство государства, – государственная мораль. Цивилистские попытки свести государственную мораль к праву, отличному от закона, никогда не были успешны – такое «право» на деле не может выбраться из содержания и формы закона и не существует без них.

В действительности никакая – ни примитивная, ни высокоразвитая – юрисдикция, осуществление права и работа закона неэффективны и попросту невозможны без работы морали. Если врач будет лечить только на основании закона, но не врачебной этики, призвания и клятвы Гиппократа, то он ничем не будет отличаться от автоматической мясорубки. Очищенный от человека, автоматизированный закон перестаёт быть законом, становится социальной машиной, внешней по отношению и к индивиду, и к коллективу. Устранение из реализации закона человека – то есть элемента понимания человеческих поступков – в конечном счёте ведёт к противопоставлению человека закону, к справедливому человеческому желанию уничтожить такой закон. И задолго до бунта (или революции) такой закон утрачивает доверие. Ведь оно осмыслено только по отношению к человеку. Человека должен судить человек. Все либеральные идеологемы, прославляющие так называемые «правила игры» (так они пытаются часто представить свою версию закона как привлекательную, привычную и общепонятную), разоблачают сами себя, ведь там, где действуют правила (некоторые области человеческой деятельности действительно могут регулироваться только ими), нет места правам. Закон работает как закон только через механизм суда, через рассмотрение действия и закона в их соотношении при понимании (истолковании) и того, и другого. Судья судит по внутреннему убеждению, основанием которого является мораль, знание того, что до́лжно и не до́лжно в человеческом действии. Поэтому все общественные дисциплины до вторжения в сферу их ответственности идеологии естественных наук, строящих знание об объекте, справедливо и точно назывались моральными науками (и экономика тоже). Государство же есть государственная мораль, структурирующая отношения власти, саму власть, основания подчинения и использующая закон в качестве инструмента, корректирующего отказ от подчинения. Ядро власти, её основная «масса» – добровольное подчинение – при государственном порядке власти обеспечивается не законом, а государственной моралью. Последняя известна всем, тогда как закон даже в общих чертах – лишь специалистам.

Римское государство – империя, победившая римскую демократию и создавшая римское право, не требующее дальнейших демократических «пересмотров» (настолько, что было принято совсем другими народами в совсем другие времена), – опиралось на мораль римского гражданства. Её основное содержание: чтобы быть человеком, надо быть римским гражданином. В этой форме принцип, что человеком является человек власти, то есть римлянин, получил наибольшее развитие. Когда римское гражданство получили все жители империи, римская мораль обесценилась. Рим пал. Сегодня эту мораль унаследовали США: американский гражданин и только он – в отличие от всего остального человечества – человек. Поскольку американский гражданин есть носитель власти над миром. И раз американское гражданство всему миру не светит, то эта мораль защищена от девальвации по римскому сценарию. Власть США над другими народами осуществляется в принципе без образования государства. Поэтому «варвары» – все остальные – никогда не будут иметь американской морали. Любая попытка принять «американские ценности» без американского гражданства абсолютно бессмысленна. С учётом этого обстоятельства эти «ценности» и производятся исключительно на экспорт, не имея отношения к подлинной американской морали. То, что американский гражданин обязательно богат и успешен, показывает, что американская мораль не рассчитана на всех, лишние люди, неудачники – аморальны и недостойны высокого звания американского гражданина.

Становление в европейской (и русской) истории государства шло параллельно распространению христианства и его этики. Христианская нравственность исходит от Бога, человека человеком сделал Бог, всякое отступление от воли Бога лишает человека его сущности. Первоначально это моральное знание было доступно лишь избранному народу – иудеям. Моисеевы заповеди, полученные от Бога, трактуются как закон, но именно сведение морального содержания к юридической форме, к умственным ухищрениям было тем «неисполнением закона», в котором уличил фарисеев (а вместе с ними и большинство еврейского народа) Иисус Христос. Новый Завет прямо ввёл принцип превосходства морального содержания над юридической формой, Закон Божий дан с этого момента людям «в уме», через примат совести. Именно в этом виде он и распространился далеко за пределы иудейской общности. Впоследствии христианство в его римско-католической версии снова продемонстрировало тяготение к форме закона, начав взвешивать грехи и добродетели на точных финансовых весах, предлагая доплатить до равновесия, покупая индульгенции. Крепнущая в германских и нидерландских землях, а также в Англии буржуазия, обосновывая свою моральную автономию и даже моральное превосходство по отношению к папскому Риму, который напрямую претендовал на власть, стоящую выше государств, положила в основание протестантской Реформации восстановление морального значения Закона Божия.

Русское государство изначально строилось на христианской морали. Обратившийся князь Владимир принял веру Христу как личную нравственность, основывал на ней свои поступки. То есть он не рассматривал веру как «инструмент управления» народом. Не в этом был смысл его «выбора» веры. Ещё княжеская Русь, предшествующая первому полноценному русскому государству Ивана III, стала полем поиска отношений между государством и церковью, что не имело бы особого смысла, не стань христианство русской государственной моралью. Иван III прямо провозгласил русское государство Третьим Римом, установив таким образом ориентацию на византийский образец в вопросе связи власти, государства и веры, утвердив также принцип защиты православной церкви и веры русским государством. А поскольку православие не практикует прозелитизм и не навязывает себя на уровне догматов и канона, русское государство бескровно пришло к морали веротерпимости, распространения фактической защиты и на другие конфессии. Русское государство оказалось спасено от религиозных войн со всеми их зверствами – за исключением войны в XX веке коммунистических безбожников с носителями православной государственной морали, которая отождествлялась с самодержавием.

Тюдоры решили проблему противостояния папским властным притязаниям, использовав протестантские тенденции, и прямо возглавили церковь – вместо папы римского. Тем самым англиканская церковь связала себя с английским государством, дав ему моральное превосходство над католическим миром. Позднее, уже после революции, Гоббс требовал обязательного исповедания гражданами официальной христианской веры, допуская при этом «свободу совести» – у себя на кухне пусть верят во что угодно. Тем самым Гоббс выделял функцию государственной морали, её значение в устойчивости государства, а также утверждал, что исполнить её может лишь христианская вера.

Пётр Великий не пошёл по английскому пути – в случае православия это было и не нужно, и невозможно. Русский царь не стал главой церкви, оставшись помазанником Божиим. Однако в условиях противостояния европейским государствам, борьбы за имперское жизненное пространство не могла не быть сформирована позиция государственной морали. В подходе Петра государство взяло на себя управление делами церкви, учредив Святейший Синод. Некоторые религиозные обязанности верующих были прямо вменены им государством (например, требование причащаться минимум раз в год), но только для православных.

Серьёзный удар государственной православной морали был нанесён расколом, во многом таинственным событием русской истории, ждущим своих исследователей. Исправление богослужебных текстов по греческим образцам, несущественное изменение обряда привело к ожесточённому и бескомпромиссному конфликту, в результате которого значительная (а возможно, и бо́льшая) часть народа отошла от Русской православной церкви и, как следствие, морально дистанцировалась от самодержавия. Сам феномен раскола, сверхчувствительность к форме вероучения показывает, какое значение имела для русских православная вера и – что особенно для нас важно в данном анализе – православная мораль, обосновывающая само существование русского государства. Расколом было заложено моральное основание для русской революции.

Государство Ленина-Сталина вернуло церкви всю полноту самоуправления, отделив православную церковь от государства и объявив ей войну. То, насколько удалось продвинуться коммунистам в ликвидации православия в России, собственно и показывает, насколько в реальности под поверхностью воинствующего безбожия сохранилась в народе православная вера (и православная государствообразующая мораль). Понятно, что коммунистические репрессии не смогли дотянуться до староверов, поскольку последние за три сотни лет привыкли жить в подполье. Но и прихожане РПЦ не оставили храмы. Коммунисты крестились тайно и тайно крестили детей. Главное дело Маркса – убийство христианства – так и не свершилось в самом сердце христианской веры, русском православии. Подвергнутое гонениям и мучительству, русское православие лишь укрепилось в вере, просияло новыми святыми и мучениками.

Как мы уже подробно разбирали выше, мораль советского государства была построена на труде. Труд сделал человека человеком. Эту моральную максиму забавно обосновывали «материалистической» теорией эволюционного происхождения человека из обезьяны. Но прямо отразить в государственной морали тезис основоположников марксизма, что человек должен вернуть себе отчуждённые Богу человеческие качества, забрать у Бога своё человеческое достояние и таким образом занять место Бога, – на это практики социалистического строительства не решились. Ведь тогда вопрос о Боге должен быть поставлен и атеистически разрешён каждым гражданином. А если он решит этот вопрос не в пользу атеизма? Поэтому casus Dei[211] реально был превращён в фигуру умолчания в советской государственной морали. Для более пытливых в метафизике труда открывали ипостась научного знания о ходе человеческой истории и предшествующей эволюции. Трудом становилось и исследование учёных, и политическая работа коммунистов (почему тогда трудом не считались волевые и умственные усилия капиталиста – тут предлагалось не зацикливаться на вопросе). Кризис советской трудовой морали мы описали выше – она утратила связь с иным трудом, самодеятельным, обладающим исходным нравственным значением. Мораль, утратившая связь с нравственностью, долго не живёт. Преувеличение моральной роли труда в советской морали отметил ещё Осип Мандельштам: «Есть блуд труда, и он у нас в крови». Царская Россия усердно трудилась, опираясь на православную мораль, в которой элемент труда находится на своём достойном, но далеко не первом месте, а люди и сословия, не желавшие трудиться, уходили со сцены. Но трудовая советская мораль позволила вовлечь крестьянское население в социалистическое строительство, не поднимая вопроса о Боге в непосильном для коммунистической политической монополии масштабе.

Очень показательны моральные поиски Уварова, приведшие к известной формуле «Самодержавие. Православие. Народность». С первыми двумя членами формулы всё ясно. А вот что такое «народность»? Разве самодержавие и православие в сумме (системе) уже не есть народность сами по себе? Что с ними не так? Что помимо первых двух позиций нужно для получения народной поддержки? Уваровская формула, по сути, отражает моральный дефицит государства, вызванный так и не уврачёванным расколом. Русское революционное народничество разночинцев растёт прямо из третьего члена уваровской формулы. Русские солдаты шли в бой не с уваровской, а совсем с другой формулой: «За веру, царя и отечество!». И хотя военная мораль – «только» составная часть государственной, она всё-таки несёт в себе всю полноту культурного кода последней. Мы видим в боевой формуле конкретное «отечество» вместо абстрактной «народности». Великая Отечественная война шла под призывом «За Родину! За Сталина!». То есть дело создания народного государства коммунистическим гегемоном присутствовало в ней отдельным вторым членом, но, конечно, и смысл «за царя» поглощался этим вторым членом. За что воюют русские сегодня? Это ясно сформулировал Александр Захарченко, герой обороны Донбасса и первый глава ДНР: «За свободу, Родину, веру, семью». И добавил: «А иначе грош цена нашим матерям, отцам и дедам, десяткам поколений наших предков».

Авторитет русской государственной морали выразился и в том, что Россия стала одним из немногих государств, создававших другие государства (и отнюдь не методом захвата и последующей утраты эмансипирующихся колоний, как это «делали» империи Испания и Британия). Россия создавала другие государства с нуля или предоставляла защиту и помощь, без которой они бы никогда не появились на свет. США получили критически важную помощь от Екатерины Великой в войне с метрополией. Швейцария получила демократическую Конституцию из рук Александра I, который не видел такой возможности для России в тот исторический момент, но видел для Швейцарии. Финляндия была освобождена от шведского господства, получила статус Великого княжества, парламент и в этом виде включена в Российскую Империю. Советским Союзом созданы государства Украина, Белоруссия, Азербайджан. А сегодня при защите со стороны России создаются ДНР и ЛНР, Южная Осетия и Абхазия.

Мы не уйдём от традиций русской государственной морали. Это исторически самоубийственно. Крушение советской морали и соблазн перейти к морали американской привели к аморальному безвременью 90-х. Безвременью, поскольку ни в какую русскую историю – в отличие от советского времени – этот период вписать нельзя. Отказ от трудовой морали как государствообразующей оказался прикрытием для нежелания работать у самых «свободолюбивых» представителей интеллигенции (они и до этого фактически не очень напрягались на службе). И не только у них. Подлинная американская мораль нам не подходит, поскольку грабить мир мы не собираемся (никогда этого не делали и не будем), а экспортный вариант американской этики, прославляющий потребление и вседозволенность, по сути моралью не является, поскольку не содержит никакой формулы долга. Но помимо возвращения к русской государственной моральной традиции, что невозможно без осознанного решения каждым гражданином вопроса о Боге (без воинствующего безбожного политического принуждения), мы должны ясно ответить на вопрос о моральных претензиях науки, которые по-прежнему кладутся в основу цивилизационного превосходства Запада.

Человек Запада по-прежнему считает себя человеком только потому, что он человек власти, неограниченное расширение которой и превосходство над любыми государствами обеспечено наукой. Но наука естественного типа не предъявляет к человеческому действию никаких требований, касающихся оснований. Субъект Декарта может делать всё, что сможет. Он радикально аморален. Наш аморализм 90-х лишён властного могущества аморализма Запада. Хайек и Фридман, идеологи неолиберализма, прямо поставили задачу разрушить любые моральные (а значит – и государственные) основания существования любых групп и общностей, включая самые многочисленные народы, ради глобального расширения рынка, ради вовлечения в экономический оборот «ценностей» – вот и посмотрим, сколько они на самом деле стоят. Мы так жить не смогли. А смогут ли они?

Либерализм ставит во главу угла абстрактного человека. То есть человека человеком делает якобы сам человек. Это и есть свобода. Значит, нет никакой этики – ни морали, идущей от земных условий существования, ни нравственности, идущей от Бога. Человек делает то, что хочет, из того, что сможет. А сможет тем больше, чем больше у него власти и научного знания, причём чем больше последнего – тем больше власти. Научное знание создаёт новые потребительские ценности, лежит в основании предпринимательства. Казалось бы, что тут не так? Кризис такой цивилизационной позиции рассматривал уже Ницше, во многом понятый с точностью до обратного. Вслед за ним – уже на фоне Первой мировой войны как очевидного проявления кризиса – его предметно-историческое описание дал Освальд Шпенглер в знаменитом «Закате Европы». После войны западный постмарксизм, начиная с Хайдеггера, искал выход в обнаружении бытия, восстановлении метафизики, полностью сведённой наукой к фигуре субъекта. Американский идеолог Квигли говорит о трагедии Запада и его последней надежде – рационализме.

Но мы в сжатые исторические сроки опробовали на себе прямую власть научного знания, выжили, превратив свои страдания в своё оружие, и теперь можем обоснованно утверждать, что постнаучный рационализм, который только и может решить проблему выживания человека (а не только природы, как этого требует экологическая религия), должен придавать значение не только знаемому, но и незнаемому (как и предполагал проект рационализма Николая Кузанского), а значит, требовал бы от человека прояснения и критики оснований собственного действия. Русская неофициальная философия в советское время выработала концепцию и подход такого рефлексивного мышления, отталкиваясь именно от опыта советского государственного строительства, различив (и назвав) социотехническую позицию (общественного демиурга) и позицию власти, решив ту задачу, которую большевики не смогли решить в начале и по ходу своего господства (см. выше). Научное знание вовсе не отражает мир. Научное знание заменяет реальность знаковым объектом, который соразмерен и подогнан к средствам мыслительного оперирования им, к наличным методам мышления. Потом этот объект реализуется как новая вещь мира, как актуальность, противостоящая реальности, вытесняя массу реальных явлений из человеческой жизни, деятельности, сознания. Эти явления реальности должны быть спасены, и русская государственная мораль – их, возможно единственная, защита.

Миссия России в том, что она обязуется защитить человека от убийства наукой, поставив науку под контроль более развитой, постнаучной мысли. Так что дело, повторимся, не в экологии, которая в конечном счёте предлагает ликвидировать как раз человека с его деятельностью и эффективно используется в корпусе агрессивных средств воздействия западной пропаганды для обоснования различных современных форм геноцида. Дело также не в одном лишь консервативном возвращении к традициям. Нужно их осознание, а значит восстановление историзма всего корпуса идеологического знания. Но устойчиво воспроизвести государство Путина возможно только при полноценном восстановлении самого статуса государственной морали, при содержательном и ясном её определении.

Как кажется, этой моралью становится императив сохранения жизни, за которую отвечает человек. Сознание, открытое откровению, найдёт в этом императиве волю Божью, а сознание, для откровения не готовое, должно будет тем не менее принять включённость человека в объемлющее целое, которое всё больше зависит от него и его действий. Экономика потребления сама по себе не является препятствием для такой моральной ориентации. Собственный экономический смысл потребления заключается в завершении цикла обменов, в смерти конечного товара, в достижении границы экономизации хозяйственной деятельности. Неэкономическая сторона потребления раскрывается в метафизике потребности – а что нам нужно? Чего мы хотим? Если бы ответ на этот вопрос определялся исключительно природными причинами, мы до сих пор бы не знали ни огня, ни колеса. Сегодня вопрос, что нужно человеку, – поле его свободного самоопределения. Если нам будет нужна семья, а не выпивка и наркотики, благо всех, а не только «избранных», то и потребление не только не снизится, но и радикально возрастёт. Новые финансы России и мира будут обеспечены новыми «ценностями», новым капиталом, новой сакральностью (святостью). Содержание потребления диктует экономике мораль и практику самодеятельного выживания человеческого рода, а не отдельного индивида.

Как это ни странно, экономика на уровне целого (а не на уровне предприятия) только тогда развивается, то есть ведёт к прибылям, когда последние обеспечены убытками, невозвратными расходами. Частично такие расходы обеспечиваются военной сферой. Поэтому капиталистическая «экономическая идеология», не признающая публично убытки ценностью, нуждается в разрушительных войнах, чтобы периодически обнулять достигнутый рост и начинать его сначала, а при отсутствии (нехватке) фактора разрушения вынуждена генерировать фиктивные (виртуальные) товары, то есть исповедует убытки тайно. Но государство, ставшее системой жизнеобеспечения народа, точно знает, что «невозвратные затраты», которые нельзя посчитать в доступных прогнозу инвестиционных циклах, возвращаются при смене господствующей хозяйственной формации в виде «ценностей», образующих национальный капитал. Такой ценностью стали великие каналы, БАМ, космическая программа СССР и многое другое. Если мы сместим фокус потребления (а это делается не экономическими, а моральными мерами) на семью, воспроизводство здорового (то есть того, кто не болеет, а значит и не лечится) и образованного человека, на умножение ресурсов здоровой среды, включая здоровую натуральную пищу (она будет стоить дорого!), то мы создадим – не в инвестиционном экономическом, а в хозяйственно-историческом цикле – новую стоимость и экспортный потенциал, превышающий энергетический экспорт. Экономика жизни оперирует вкладами, отдачу которых получат только следующие поколения – дети, а возможно, только внуки. Которые вновь должны сделать такие же вклады. Такой экономический цикл длинный, через обязательное наследование и народный траст, через выгоду для всех, а не для «успешных» невозможно представить как инвестиционный в рамках либеральной экономической модели, поскольку она опирается на натуральное тождество субъекта. Системой отсчёта такого экономического цикла может быть только государство, поскольку общество мыслит себя сиюминутно, самотождественно, но никак не исторически – оно не помнит дня вчерашнего и не печётся о завтрашнем.

Кризис Западной цивилизации, научного рационализма в социальном применении выражается в противостоянии США России и Китаю, как государствам, воспроизводящимся и развивающимся в истории вопреки американской мечте.

Американская мечта состоит в существовании свободного человека на собственной земле, над которыми в принципе не властно никакое государство. Формулы о «священной частной собственности» и «моя свобода заканчивается там, где начинается свобода другого» – не метафоры, а буквальное определение «права земли», свободного от государства и составляющего содержание американской мечты. Американская мечта – не риторика, а реальная идеология эмиграции из цивилизованной Европы христианских государств, засилья культуры и истории. Свободной американская земля являлась постольку, поскольку индейцы её собственностью не считали и науки (оружия) у них не было. Так что их место – в резервациях. А на всём остальном просторе – моя свобода буквально до границы моего земельного участка.

Отсюда – американское право как рассуживание конфликтов и запрет вторжения на частную территорию. Ведь право – это возможность действовать без разрешения. Так что вторгшегося можно убить. Любой конфликт по праву земли ведёт к уголовной ответственности. Моя земля меня и кормит. Высшим воплощением американской мечты, ныне недостижимым, были южные штаты. Разумеется, не хозяин будет работать на свободной земле. Заново искусственно воссозданное, извлечённое из античной могилы рабство стало основой свободы. Человеческий скот, быдло (в польском наименовании), рабы должны были работать на свободного человека. И работали. Американская мечта есть прямое продолжение и вскрытая подоплёка феодальной европейской мечты: я господин своей земли и нет короля надо мной (не говоря уже о государстве). Те, кто считал себя не менее достойным свободы, то есть своей земли, чем феодалы, уехали на «свободную» землю. Феодалы добивались своего положения военным искусством и службой. А чем могли гордиться свободолюбивые личности эмигрантов? Знанием. Тем самым, которое бросило вызов европейской традиции. Реализация мечты, однако, оказалась вполне традиционной.

О том же мечтали и русские помещики, бояре, а потом дворяне – хозяйствовать на своей земле, владеть людьми и животными без оглядки на верховную власть, на царя, последовательно стремясь уклониться от государственной службы. Удивительно ёмким оказывается взгляд на социальную историю под моральным углом – с точки зрения мотивации и оснований человеческих поступков. Впрочем, методология истории от Джамбаттиста Вико до Роберта Коллингвуда и определяет цели человеческого действия как собственный предмет исторического исследования. Между тем на всех земли не хватит, если нарезать участки по меркам американского Юга. А на маленьком участке особо не разжиреешь. Право земли даёт возможности свободы лишь немногочисленной элите, учреждающей для урегулирования собственных отношений ту самую демократию, о которой мечтают «оборванцы» и «нищеброды», не имея понимания, что к ним она никакого отношения не имеет. Надо, впрочем, отдать цивилизационное должное американской мечте о праве земли – каждому человеку нужна личная территория: жизнь в коммунальных квартирах, работа в колхозах может устроить только незначительное меньшинство радикальных социалистов, образцом для которых стал израильский киббуц.

Другим источником американской морали, также определившей американское право, стало пиратство, а помимо него – всякое морское предприятие, всякая морская авантюра как таковая – военная, промысловая или торговая. Ещё до того как поставили вопрос о своей независимости английские колонии в Северной Америке, стать признанной системой власти и самостоятельной страной пытались пиратские острова со «столицей» в Нассау. Не зря именно там сейчас находится одна из самых знаменитых офшорных юрисдикций. Право моря, адмиралтейское право исходят не из земельного участка, граничащего с другими участками, а из корабля, у которого нет границ в открытом море. Столкновение с другим кораблём – крушение, бой или торговая сделка – всегда особый случай. А потому право моря предполагает только то, о чём сказано явно в соглашении, в отличие от права земли, которое не обязано объяснять себя до наступления конфликта. Адмиралтейское право даёт начало торговому праву как таковому, потому что «кораблём» со временем становится любое коммерческое предприятие, которое не зависит от земли так, как аграрное производство, и может перемещаться, двигаться, даже если это фабрика, завод, не говоря уже о чисто торговых конторах. Универсальный коммерческий код даёт основание гражданскому праву. В его недрах живёт и другая, гораздо более народная модель демократии (которой также не нужно государство) – на пиратском корабле капитан избирается командой. Но в бою команда беспрекословно подчиняется капитану. На промысловом и торговом судне капитан назначен владельцем. Но в море жизнь каждого зависит от других, и капитан так же полагается на команду, как и команда на капитана. Народный вариант американской мечты – стать «капитаном» предприятия и найти удачу в море свободного бизнеса.

Две модели свободы, демократии и американской мечты сошлись на полях сражений войны Севера и Юга, которая закончилась общественным договором переучреждения США, как раз теми самыми «сдержками» и «противовесами». Может ли американская мечта в борьбе и компромиссе двух своих сценариев стать основой выживания человечества? Всех его народов? Точно нет. Потому что в её основе – захват свободной земли или успех «морской» авантюры. Это принципиально несбалансированная система. Она не может жить за счёт своих внутренних ресурсов. До какой степени – показывает достигнутый размер совокупного американского долга. Расчёт на то, что человечество удастся покорить так же, как индейцев, пока не оправдывается. Китай и Россия суверенны, вооружены, будут жертвовать жизнями за своё жизненное пространство, которое они рассматривают как достаточный источник своего существования.

Удивительным образом критик европейской цивилизации Ницше был понят неправильно, в том числе и революционно настроенными русскими кругами. То обстоятельство, что каждая позиция действия, каждое знание в конечном счёте имеют моральный аргумент в своих основаниях (что и сформулировал Ницше), действительно умаляет претензию естественной науки на объективное обладание истиной. Это проблематизация науки. Но не истины. Кто сказал, что истиной вообще можно «обладать»? Что истина может быть «измерима» категориями субъективного-объективного? Какой из деятелей, опираясь на своё наличное знание, на веру, позволяющую «перепрыгнуть пропасть не-знаемого», не включает в набор оснований и должное, учитывая, что такой набор всегда неполон? Какой из деятелей не исправит ошибки своего знания, которые сможет обнаружить к моменту необходимого осуществления действия, поступка? Так что отказ от ориентации на истину в действии – сомнительный вывод из ситуации знания, обрисованной Ницше. Правда – не «приближение» к истине (разве можно установить расстояние до неё?), а то, что безоговорочно принимается за истину при безусловном стремлении к ней в тот момент, когда мы должны осуществить, реализовать знаемое. Наша жизнь, наше действие ограничены прежде всего временем – это ограничение непреодолимо. Время и отделяет правду от истины, а не расстояние.

Нет миллионов «правд», но есть различные, хотя и совсем не произвольные и отнюдь не многочисленные варианты аксиом, развивающиеся исторически и требующие положить жизнь на своё утверждение. Научное мышление – первое, попытавшееся стать безнравственным, – также перестанет существовать, если изъять из человеческой мотивации стремление к истине. Господство над истиной провозгласила не сама наука, а научная идеология, рассчитывающая найти в науке источник безграничного могущества, господства и как минимум власти, в том числе над истиной. Раз истина недоступна, значит ею можно пренебречь – неверный вывод ницшеанства. Христианство ответило на вопрос о доступности истины: истина у Бога и сама открывает себя человеку. Хайдеггер попытался обосновать самораскрытие истины человеку без божественного участия – не очень успешно, но сама эта попытка говорит о понимании европейским рационализмом, что без восстановления в правах истины в рамках человеческого мышления нельзя мыслить жизнь и спасти её. Истина не принадлежит никому за полной невозможностью установить над ней господство собственности или власти. Русская государственная мораль основана на правде, которая есть стремление к истине, на мечте о ней, а не на свободе землевладельца или капитана. Сегодня вызовом истины, адресованным государству как высшей достигнутой цивилизационной форме человеческой деятельности, является необходимость понять требования жизни как чуда, как того, что не найдено пока нигде за пределами Земли.

II.4.4.9. Русская истина моральна

Важнейшая наша цивилизационная характеристика заключается в том, что мы как народ всегда относились к власти и государству в соответствии с их подлинной сутью и предназначением. Мы добровольно призвали Рюрика и признали его власть для наведения у нас порядка (установления государства), хотя это оказалось не простым делом, и окончательно наша государственность сформировалась только при Иване III. Также мы призвали и признали Романовых и их государство на долгие 300 лет. Мы призвали (в форме гражданской войны) большевиков и окончательно признали их власть после победы в Великой Отечественной. Мы призвали Путина во власть на руинах советской страны и государства, когда казалось нам, что Россия кончилась, и признали его в форме Крымского консенсуса, который не есть феномен социологических исследований, а подлинная самоорганизация большого исторического русского многонационального народа. Эта самоорганизация народа всерьёз и надолго.

Исторической особенностью Российского государства, непрерывно за всю его тысячелетнюю историю обеспечивающей восстановление и преемственность власти (даже при радикальной смене политических систем) и цивилизационную идентичность русского человека, был вынужденный оборонительный характер государственной стратегии и соответствующий этой стратегии военный тип государства.

Несмотря на трудности природно-климатической зоны, Россия остаётся одной из немногих территорий, имеющих самодостаточный комплекс природных и людских ресурсов. Это вызывает непреходящий интерес к отъёму этих территорий или желательному введению внешнего управления ими. Защита нашей территории как базового пространства нашей жизни – это условие нашего существования, а суверенитет – единственно приемлемая для нас форма этого существования.

Каждый волен сдаться и умереть или же восстать и бороться. Но воля к борьбе состоит в том, чтобы пропустить исторический процесс через себя, через свою собственную жизнь, воля имеет своим содержанием ход истории, воля появляется тогда, когда мы «движем» историю, понимая её как должное, как моральный императив. Русское действие исходит из воли к истории, а не воли к жизни. Русские понимают мышление как способ разрешения безвыходной ситуации жизненного риска, который мы создали себе сами (а не возникшего «естественным» путём), поставив цели, превышающие ценность нашей собственной жизни. Таков русский категорический императив. Русские не расщепляют мысль и волю, не разделяют тем самым «рациональное» и «иррациональное». Они побеждают, будучи правы, убедившись в своей правоте, через стремление к правому делу, а не простым применением силы, решающего военного превосходства. На Западе не могут понять серьёзность и важность принципиального исторического вопроса, стоящего перед всем нашим народом, перед нашей цивилизацией и озвученного Путиным: «Зачем нам мир, в котором не будет России?» Это вопрос для подлинного нашего национального самоопределения. Мы сегодня это понимаем. И действуем соответственно.

Русская история стратегической обороны определила непомерно высокий по сравнению с западноевропейским уровень взаимного доверия власти и населения (народа). В результате сформировался, возможно, самый развитый на европейском пространстве тип государства, который до революций 1917 года назывался самодержавием. Его неотъемлемым системным элементом являлось фактическое народное (цеховое, гильдейское, сословное) самоуправление. Царское (государево) дело и дела народные двигались в синергии и симфонии, дополняя и поддерживая друг друга, не нуждаясь в посредниках. Этот сугубо русский государственный принцип сохранился и при коммунистической монополии, и при посткоммунистической автократии. Этот принцип восстанавливал власть и государство в России в великие смуты 1612, 1917, 1991 годов. Положение аристократических, экономических, а позже и интеллектуальных элит в России всегда характеризовалось их ущемлённостью, попытками затесаться между государем (правителем) и народом, при этом закрепостить и поделить народ. По-простому можно сказать, что это непрекращающиеся попытки части элиты учредить на нашей русской почве своё «глубинное государство», которое по замыслу прячется за фигурой государя, распоряжается его властью, а ответственность за это их распоряжение должен нести государь, а не они. Именно в этом интересе всегда предпринимались попытки перенести на русскую почву «западные институты», поскольку они сулили выгодную элитам феодализацию населения и, следовательно, зависимость государя от элит.

Российская интеллигенция (расширительно понимаемая), которая тоже причисляет себя к элите, присвоила себе функцию «совести нации» только потому, что в силу отказа от идеологии служения государю и народу она не в состоянии выполнять важнейшую и очень нужную функцию «ума нации». Идеология служения – единственная в нашей стране, которая позволяет элите быть признанной народом в качестве таковой, быть фактической публичной, а не теневой (глубинной) группой власти и только в виде служилого, а не правящего сословия (класса).

Нам нужно своё русское право, обеспечивающее неразрывную связку прав и обязанностей гражданина, общества и государства и максимальное их соответствие друг другу. Существует романо-германское и англосаксонское право, мусульманское право, должно быть и русское. Мы должны его создать как пространство существования наших законов, отражающих и регулирующих нашу жизнь, а не создавать законы на нормах, регулирующих жизнь других цивилизаций.

Нам необходимо русское право как пространство баланса прав и обязанностей, баланса интересов и ответственности, как пространство, где устраняется несправедливость и восстанавливается справедливость. Это та часть нашего суверенитета, которая пока не отстроена, а без неё он никогда не будет полным. Государство и право оба должны быть в полной мере нашими собственными.

Русская мысль не противопоставляет себя чувству и не отрывает его от себя. Наша мораль должна быть содержательна, а мышление – давать нам моральную опору. Русская истина моральна. Готовы ли мы отказаться от своей земли и своей разумной морали (способности обдуманно рисковать жизнью ради того, что мы считаем более важным) ради «жирного», «американского» потребления (которого точно не будет)? Этот вопрос во многом риторический. Тайна русской души. Состоящая в том, что у русских душа есть, поскольку мы её не изгоняли, – мы изгоняли буржуев, любовь к имуществу, но не к ближнему. Нужны ли русским институты посредничества, профессионального представительства, чтобы настраивать власть? Традиционно у русских не было «войны всех против всех», войны народа с властью. Русские институты государственности всегда были сильнее европейских, поскольку перед ними не стояла проблема управления внутренним конфликтом. Русские были и остаются цивилизацией солидарности и глубоко социального, а не только политического общего дела. Поэтому республика как политическая форма кажется нам странным излишеством. Разумная мораль людей непосредственно объединяет и не требует приватизированного элитами посредничества и представительства. И миру она потребуется именно в русской версии морального разума – как выжить всем, а не только отдельной группе претендующих на мировую власть, которая собирается сделать это за счёт гибели подавляющего большинства остальных людей земли.

Часть III. Конституция в России