– За исключением моей старшей дочери! – громогласно провозгласил отец. – Причем не только моей дочери, но и моего бухгалтера, что еще более тревожно. Да она же с превеликой радостью обречет себя на нищету ради покупки скандального, известного убийством дома за миллион с лишним фунтов! – Не понятно почему, говоря это, он взирал на Бенджи с таким свирепым видом, будто винил во всем именно мальчика.
– Папа, не хочу я покупать дом одиннадцать по Бентли-гроув. Я не могу себе позволить купить его. Ты же не слушаешь меня, – заметила я, добавив мысленно: «Как обычно».
А что он подразумевал, упомянув мою бухгалтерскую работу? Неужели он опасается, как бы я не украла деньги у компании «Монк и сыновья»? Что мои расточительные склонности, вероятно, обанкротят семейный бизнес? Я всегда безукоризненно вела их дела, но мои труды, оказывается, никто не ценил. Не нужно было и стараться.
Вот уже и я сочла себя мученицей. Разве не верно сказано, что все женщины превращаются в своих матерей?
«Пора сказать им, что покидаю нашу фирму, – думала я. – Заявить об уходе. И работать полноценно на “Нулли” – мне же этого хочется, верно? Чем я так привязана к этим людям, раз не могу прямо заявить им о своих намерениях и желаниях?»
– Ты противоречишь сам себе, – заметила я папе. – Если уж мне пригрезился тот труп, тот дом вовсе не известен скандальным убийством!
– Значит, ты все-таки хочешь купить его. Я так и знал! – Отец так треснул кулаком по столу, что его шаткая конструкция угрожающе покачнулась.
– И продавец не мог этого сделать, – бурчала себе под нос мама, обертывая обожженную руку кухонным полотенцем в ожидании, пока закипит чайник. – По-видимому, владелец или владелица хотят продать дом не меньше, чем нанятый ими агент по недвижимости.
– Пожалуйста, мама, прекрати перечислять всех, кто не мог выставить изображение трупа на вебсайте! – со стоном взмолилась Фрэн. – Ты уже высказала свою точку зрения: никто не мог сделать этого.
Почему моя семья вечно вызывает у меня такие чувства? И ведь уже давно любые мои разговоры с ними заканчиваются для меня смятенным чувством ужасной душевной неловкости, порождая жуткую потребность в глотке свежего воздуха, словно из нашего общения медленно вытесняется весь кислород.
Я была не в силах дольше находиться в их компании. Но невыносимой была также и мысль о возвращении домой к Киту – ведь он сразу спросит, как восприняли мою историю, и будет смеяться над этой комедией положений, когда я, как заведено, воспроизведу ему комедийную версию семейного разговора, забавно и безобидно подавая веселые реплики за каждого из членов клана Монков. Есть лишь один человек, с которым мне хотелось бы поговорить в данный момент, и хотя сегодня суббота, но у меня как раз появилась крайняя необходимость.
Неужели крайняя? Ты уверена?
Когда же я последний раз была в чем-то уверена?
Достав из сумки мобильник, я вышла из комнаты.
– Тебе нет нужды уходить в другую комнату. Мы не собираемся подслушивать, – неслись мне вслед голоса моих родных.
– И самое странное, что я едва не отказалась от этого шанса. Я вдруг поймала себя на мысли: «Но ведь на самом деле нет никакой крайней необходимости… ты не истекаешь кровью от смертельной раны, не висишь над пропастью, цепляясь за скалу кончиками пальцев. Побереги разрешение звонить в случае крайней необходимости для реальной угрозы, связанной с жизнью или смертью, не растрачивай его попусту». Но почему же попусту? Ведь ситуация как раз связана с жизнью и смертью: увиденную мной женщину убили… должно быть, убили. И почему я решила, что разрешение выдано на один-единственный раз, и после такого экстренного звонка оно будет отменено навсегда? Ты рассердилась бы, если б я позвонила тебе в нерабочие часы раз в несколько месяцев или даже лет, если бы, попав в серьезную передрягу, я почувствовала себя так же дерьмово, как теперь?
– Ты замечала, какие предпочитаешь понятия? – спросила Элис Бин. – «Бережливость», «растрата»…
Нет, я не замечала. Но признаваться в этом удручающе не хотелось, поэтому я промолчала. Когда я начала посещать Элис, меня расстраивали долгие молчаливые паузы в наших разговорах. Но теперь я привыкла к ним. И даже полюбила их. Порой я даже не осознавала, насколько они длительны: один слон, два слона, три слона… Иногда я впадала в своего рода транс, разглядывая прозрачные стеклянные бусины, украшавшие низ кремовой шелковой шторы, или розовых бабочек на люстре.
– Зачем ты рассказала своим родственникам о том, что видела эту женщину и кровь? – наконец спросила Элис.
Кит спрашивал меня о том же. «Зачем рассказывать им? – удивился он. – Они же дадут тебе по мозгам, и ты будешь чувствовать себя в сто раз хуже!» Я понимала, что он прав, но тем не менее пошла на риск и поставила себя на линию огня.
– Описывая своих родителей, ты частенько использовала понятия «удушения» и «подавления», – Бин помнила каждое мое слово, произнесенное при ней с нашей первой встречи, причем она не прибегала к помощи записей.
Может, розовые бабочки скрывали какое-то записывающее устройство?
– Зачем ты опять пошла к ним, чтобы быть подавленной и придушенной, после бессонной ночи и этого самого ужасного потрясения в твоей жизни?
– Я должна была рассказать им. К нам приходил детектив, он взял у меня показания. Я не могла утаить от них такого важного и серьезного дела. Раз уж я связалась с полицией, то не могла скрыть это от семьи, – объяснила я.
– Не могла?
«Никаких секретов между любящими людьми!» – это вдалбливалось мне в голову всю сознательную жизнь. Я сомневалась, что можно объяснить такого рода программирование тому, кто не подвергся ему.
– Ты продолжаешь, однако, умалчивать о другом серьезном и важном для твоей нынешней жизни деле, – напомнила Элис. – О той проблеме, что терзает тебя с января месяца.
– Это совсем другое, – я рассмеялась, хотя мне хотелось плакать. – Та проблема, возможно, и яйца выеденного не стоит. Вероятно, так и есть.
– Проблема увиденной тобой мертвой женщины тоже может оказаться ерундовой, если учесть, что она могла тебе привидеться.
– Нет, она не привиделась. Я уверена, что не привиделась.
Психотерапевт сняла очки и водрузила их на колено.
– То, что случилось в январе, тебе тоже не пригрезилось, – сказала она. – Ты не понимаешь, что это означает, но ты не могла вообразить этого.
– Я не могу рассказать маме и папе о своем страхе того, что Кит, возможно, ведет совершенно другую, не ведомую мне жизнь, – призналась я, испытывая отвращение уже к самим этим словам. – Это просто невозможно. Ты не понимаешь. Я могла изменить фамилию, но я по-прежнему осталась одной из Монков. Все в семействе Монков порядочны, нормальны и счастливы. И это не случайное совпадение – таково правило. У нас не существует никаких проблем, ни малейших, не считая того, что Бенджи не ест чертову брокколи, – это худшее из того, чему позволено случаться. Совершенно исключено, категорически запрещено происходить чему-либо таинственному… то есть по-настоящему скверному и странному событию. Если странность забавная, то все в порядке, поскольку она воспринимается как хороший анекдот.
Пытаясь успокоиться, я потерла усталый лоб и продолжила:
– Хуже скверного события может быть только неопределенность. Мои родители не воспринимают никакой двусмысленности… буквально, едва только она осмеливается заявить о себе, они совершенно недвусмысленно указывают ей на дверь. И конечно, я рассказала им о ночном кошмаре намеренно. Все поступки моих родителей абсолютно однозначны. Неопределенность является их врагом. Одним из врагов, – уточнила я. – Другой враг – перемены. А еще стихийные и рискованные действия. То бишь набирается целая вражеская банда.
– Неудивительно, что твои родители живут в страхе, – заметила Элис. – Ты сказала это сама: их преследует целая банда врагов.
Собирается ли она дать мне такое же лекарство, как давала в последний раз? Оно называлось «Кали фосфорикум». Для людей, испытывающих отвращение к собственным родным. Муж пригрозил, что стащит этот пузырек для себя, когда я рассказала ему.
– Кит очень несчастен, – призналась я своей собеседнице. – Я сделала его несчастным. Он не понимает, почему я не верю ему. Да и я тоже. Почему я не могу согласиться, что порой происходят странные необъяснимые события и выкинуть их из головы? Я знаю, что Кит любит меня, знаю, что он отчаянно хочет возвращения нашей нормальной жизни. Кроме меня, у него никого нет и… я люблю его. Это звучит безумно, но я люблю его даже больше, чем раньше… и жутко переживаю за него.
– Из-за того, вероятно, что он невиновен, а его собственная жена не верит ему? – предположила Элис.
– Так могу ли я рассказать об этом маме с папой и Фрэн, – кивнув, спросила я, – и побудить их подозревать его тоже, раз не существует никакого способа положить конец моим подозрениям? Неужели мне мало, что я и так сделала его несчастным?
– Следовательно, ради Кита ты утаиваешь проблему от семьи?
– Ради него и ради них самих. Мама и папа не смогут пережить этого… я знаю, не смогут. Они постараются не позволить мне жить в такой неопределенности. Наймут частного детектива… Нет, если б они так поступили, то это означало бы признание собственной причастности к чему-то отвратительному. – Я вдруг осознала это как откровение, хотя с одной стороны, мне было ясно, и что сама я поддерживаю их. – Они начнут давить на меня, чтобы я бросила его и вернулась в Торролд-хаус. Просто на всякий случай. Вероятно, они скажут: «Если ты не уверена на сто процентов, что он заслуживает доверия, то не можешь оставаться с ним».
– А разве это такая уж глупая мысль?
– Да. Я предпочитаю погубить остаток своей жизни подозрениями, которые ничем не обернутся, чем бросить любимого мужа, который скорее всего не сделал ничего плохого.
Врач вновь нацепила очки на нос и подалась вперед. Ее кожаное вращающееся кресло тихо скрипнуло.