Финист замер, опустил глаза на руки, и Марья удивленно взглянула на правую ладонь – боли не было, и маленькая ранка в окружении мелких пузырей ожогов казалась мороком или рисунком на коже. Только медленно расползалась по пальцам.
– Или ты не знал? И потому посмел рискнуть жизнью сестры?
Змея гневалась, и тысячи вторящих голосов звучали громче и громче, они бились о камни, порождая ужасное эхо. Марье хотелось только сжаться в клубочек и хоть как-то спрятаться. Финист же выдохнул с ненавистью:
– Думаешь, мне есть дело до ее жизни?
Впервые по лицу Змеи пробежала тень эмоций – не понять, гнев или усталость.
– Что ж, значит, и ей до твоей жизни дела не будет.
Она вскинула ладонь, и поток темной воды хлынул из пустоты, пламя с шипением погасло, и тьма милосердно скрыла каменный зал. Но Марья и так почувствовала, как что-то оборвалось в груди, словно ледяная игла пронзила сердце и оно застыло на один миг, а потом продолжило стучаться, но медленно и неуверенно.
Не выдержав, она вскочила и бросилась прочь, к лестнице и наверх, прочь, скорее прочь отсюда. Пока Змея про нее не вспомнила.
Почему она все еще жива? И что с Финистом – что бы ни было, и поделом ему, – жив ли он? Или стал темной водой? Или…
Дыхание сбивалось, а мысли распадались хлопьями пепла. Огонь разгорался в груди, быстрее гнал кровь, но тянущий, тоскливый холод никуда не исчез. Марья думала – он теперь всегда будет с ней.
На ступеньках она чуть не скатилась вниз, но с трудом удержалась, навалилась всем весом на дверь, и та легко поддалась. Марья судорожно зашарила взглядом по зимнему саду. Но не заметила ничего, чем можно было б подпереть дверь, и скорее бросилась прочь. Она и так слишком затянула. Вдруг Аня становится хищной тварью из-за того, что Марья покорно сидит тут, на всем готовом, и сопли на кулак наматывает, вместо того чтоб искать способ расколдовать и освободить ее?
Вдруг это она снова виновата?
Марья всхлипнула и прикусила щеку, чтоб не заплакать. На свету она увидела, что вся перемазана в крови, но сил ужасаться уже не было. Только одна мысль билась вместе с пульсом – успеть, успеть, успеть добежать до двери, успеть покинуть это Полозово поместье, да будь оно проклято вместе с хозяином…
– Госпожа, сюда!
Она даже не удивилась, когда из-за поворота показалась сосредоточенная Аксинья и, схватив за руку, потянула в сторону. Марья уже не сопротивлялась, только удивилась мимоходом, почему крепостная даже внимания не обратила на кровь. Уж не потому ли, что ждала чего-то подобного?
Сквозь пыльные комнаты, которых раньше словно и не было, сквозь низкие двери и темные коридоры Аксинья тянула Марью за собой – и когда перед ними мелькнула неприметная дверь, черная, со змеями-царапинами, Марья даже не удивилась. Змеи вспыхнули медью, оживая, сторожевыми псами зашипели, но Аксинья вскинула ладонь, и змеи снова стали царапинами, а дверь покорно распахнулась, выпуская их в огромный серебристый сад.
Марья едва успевала уклоняться от холодных и жестких ветвей, они цеплялись за волосы, хлестали по лицу и рукам, трепали платье.
– Постой… не могу… больше… – Ладонь Марьи выскользнула из горячих пальцев служанки, и девушка едва не свалилась на землю. Перед глазами все плыло, воздуха не хватало, и она жадно ловила его ртом.
С трудом поднявшись на ноги, она оглянулась – в дверях поместья, едва различимая, стояла Змея. Марья дернулась, словно еще пара метров могла ее спасти, но Змея просто смотрела ей вслед.
Марья так и стояла бы в ступоре, но Аксинья снова коснулась ее ладони, мягко потянула за собой, вперед.
К невообразимо огромной горе на полнеба, бурой, словно налетом крови покрытой.
К Медной горе.
12Медная гора
Под сенью крайних деревьев Марья застыла, дыхание хрипло клокотало в груди, наждачкой драло горло. Вырвавшись наконец из стен поместья, она осматривалась с жадностью птицы, покинувшей клетку, осматривалась и понимала, что клетка просто стала больше.
Вместо неба над головой темнел каменный свод, ровный белесый свет разливался вокруг, словно сам воздух светился и мерцал, и он искрами отражался в серебряных листьях деревьев с железными стволами. Марья отломила веточку, и та жестким металлом застыла на ладони, лишившись и капли жизни.
Медная гора подавляла – огромная, она занимала весь горизонт, тянулась до самого свода и терялась среди его темных трещин. Марья потрясла головой, но не смогла избавиться от иллюзии, что книзу гора ýже, чем кверху, словно растет вниз головой и пик ее в землю уходит.
Кровь стянула кожу, разодранный подол путался в ногах, в ушах звенело. Марья несколько минут разглядывала ладони, мелкие ранки на пальцах правой, и никак не могла вспомнить, когда же они прекратили расти. Уж не в тот ли момент, когда Змея обрушила на Финиста поток темных вод?
Озноб пробежал по спине, легкой судорогой скрутил мышцы. Одна. Она снова одна.
От ужаса на мгновение закружилась голова.
– Идем. – Марья несколько раз сжала пальцы, не чувствуя ничего, кроме легкого онемения. – Кажется, мне прямо к горе.
Она обернулась к служанке и едва не подавилась словами. Она изменялась медленно, плоть воском оплывала на ней, истлевала и открывала под собой истинную суть. Она так и осталась высокой, но плечи стали шире, а бедра – ýже. Растрепанные косы почернели и стали короче, переплелись в одну, небрежно перехваченную полоской кожи.
Когда метаморфоза завершилась, перед ней стоял юноша, высокий, с длинной косой, – тот самый, которого она заметила рядом с лжеторговцем. И у него были грустные и виноватые глаза.
Сил бежать или пугаться уже не было, и Марья только скрестила руки на груди, вздохнула тяжело:
– Хорошо, ты выманил меня из безопасного поместья. Сам убить попытаешься или снова всякую нежить натравишь?
Он грустно приподнял брови и отрицательно качнул головой. Поднял пустые ладони. Указал на Медную гору и поманил за собой.
– За тобой и прямо в ловушку? Спасибо, мне одного раза хватило!
Он снова замотал головой, коса по плечам хлестнула. Он казался мирным и безвредным, но Марья смотрела на него подозрительно, пока медленно, со скрежетом складывалась часть головоломки.
– Подожди-ка, – нехорошо прищурилась она, – это ведь ты убил Аксинью? Потому и смог ею притвориться?
Он отвел глаза и судорожно дернул подбородком. Само воплощение вины и раскаяния. Стоило уйти от него как можно быстрее, а не пытаться разговорить – кто знает, что у него на уме? Но по каменной Аксинье Марья и не лила слез, а к лже-Аксинье и ее теплу испытывала странную тихую признательность. И теперь просто отказывалась верить, что и тепло, и поддержка, и робкая забота были насквозь фальшивы.
– Вот объясни – зачем? Что тебе бедная крепостная сделала? Или это чтобы ко мне подобраться?
Юноша опять виновато вздохнул, попытался изобразить что-то знаками, снова указал на Медную гору.
Марья поджала губы.
– Ты вообще умеешь говорить? – Виновато разведенные руки. – Так. Я иду к горе… но не с тобой, а сама по себе! А ты вообще ко мне ближе двух метров не подходи!
Он покорно кивнул и отошел в сторону.
Марья глубоко, тяжело вдохнула, подставила лицо свету – он не грел, как солнечные лучи. Воздух был напитан звенящим жаром, он поднимался от земли, словно прямо под ногами под тонкой коркой почвы тяжко дышала лава. С неохотой Марья вышла из тени серебряного сада и окунулась в густое марево над полевыми травами. Среди иссушенной жаром зелени мелькали звездочки синих и желтых цветов, Марья сорвала один мимоходом – и вздрогнула.
Он был живой.
Первый живой цветок в подземном мире.
Через поле тянулась дорога, засыпанная мелким каменным крошевом, среди которого то тут, то там искрились мелкие кристаллы и вкрапления слюды. Воздух дрожал, искажая мир, и вокруг стояла мертвая тишина. Как бы Марья ни напрягала слух, она не смогла различить ни единого живого звука: ни стрекота кузнечиков, ни далекой песни птиц, ни шелеста ветра в травах. Все было неподвижным, застывшим, как муха в янтаре.
Или, скорее, как воспоминание на фотографии.
Марья снова запрокинула голову, уставилась на каменный свод. Интересно, появляются ли ночью на нем звезды? А луна? Неужели весь подземный мир создан Полозом, заперт сам в себе, как в стеклянном шаре?
Вскоре вдоль дороги потянулись низкие верстовые столбы, а за ними вырастала из земли небольшая деревня. Деревянные, очень простые дома пристально смотрели на поле и сад за ним бликующими окошками в бельмах занавесок. Медленно появлялись звуки – далекие, неразборчивые голоса, грохот камня, плеск воды. Людей не было видно, хотя иногда Марья слышала их совсем близко – словно они были невидимы для нее, а она – для них.
Иногда она искоса посматривала на спутника. Он послушно шел в стороне, чуть приотстав. Иногда он оглядывался или замирал, будто пропускал кого-то, кивал, отвечая на приветствия. Он видел жителей этой маленькой подгорной деревни, а Марья – нет, и она не могла понять, пугает ли ее это, но мороз все равно время от времени касался затылка.
Дорога прорезала всю деревню, рекой вливалась в озерцо площади, на одной стороне которого стояло длинное здание с мелкими узкими окнами у самой крыши, из труб которого валил густой дым. Неприятный резкий запах щекотал ноздри, и Марья расчихалась. Дорога уводила дальше, к горе, и вдоль нее медленно и степенно текли ручьи с грязной рыже-ржавой водой.
Уже и деревня осталась за спиной, и свет налился нездоровым закатным багрянцем, хоть и не было на каменном небосводе никакого солнца, а гора так и не приблизилась, возвышалась впереди, огромная и недостижимая. Мягкие домашние туфли почти истерлись, а ноги не держали. С усталым вздохом Марья опустилась на дорогу, и мелкие камушки впились в ладони. Она уже и так в крови перемазана, чего о пыли беспокоиться.
Юноша застыл в стороне, переминаясь с ноги на ногу, не осмеливаясь нарушить ее приказ и приблизиться.