Финист не сразу заметил, что остался один, что Соколица исчезла, отгороженная от него зеркальным лабиринтом. Неподвижное мертвое сердце разнылось от дурного предчувствия. Он шел среди сотен своих теней, и даже то, что замечал против воли, его тревожило: черные зеркала перевирали его образ, изменяли до гротеска, то уродуя, то, наоборот, превращая в сиятельного красавца. Финист посмеялся бы, но горло пересохло.
Лабиринт зеркал закончился тупиком, и с черной глади навстречу Финисту шагнул он сам – молодой еще, с глазами ясными и синими, как небесная глубь. Тихо звенела тонкая кольчуга из серебряных и золотых колец, столь мелких, что не различить их узор. На широком кожаном поясе висел меч. Финист сглотнул. Он и забыл, как и когда потерял его. Ладонь разболелась от призрачного воспоминания о шершавой рукояти. Пальцы судорожно сжались сами собой.
Зазеркальный Финист улыбнулся ему, как старому другу, тепло и любезно.
– Легче пера, да не каждому под силу, – говорил он как далекое эхо, уже утратившее всякое подобие человечьего голоса, сохранившее только слова. – Может вознести, может и на дно низвергнуть. Что я?
– Игра в загадки? Этого стоило ожидать. – Финист криво усмехнулся, потрепал свое юное отражение по плечу, но оно даже не шелохнулось, и улыбка так и осталась на лице. – Извини, но я слишком стар, чтоб в такое играть.
Он развернулся, чтоб среди зеркал отыскать другой путь, но и там, за его спиной, стоял юный двойник и огромное черное зеркало перегораживало коридор. Финист видел свое смутное отражение позади двойника, но не мог различить деталей, словно зеркало само не знало, что ему отражать.
Юный Финист вздохнул и продолжил, голос зазвучал громче и грубее:
– Могу обещать любовь прекрасной девы и княжьи богатства, исполнение желаний и безмятежный покой, но обещания не исполняю. Что я?
Трещина со звоном перечеркнула зеркало, прямо по отражению, и Финист пополам согнулся от внезапной боли, ослепительной и резкой. Словно мечом разрубили, только боль не унималась, не обрывалась блаженным небытием. Он через силу выпрямился, жадно хватая ртом черный воздух, и напоролся на терпеливый, даже сочувственный взгляд двойника. Он снова открыл рот, но Финист вскинул руку:
– Стой! Стой… Я, кажется, знаю. Это надежда.
Двойник улыбнулся и поблек, сделался полупрозрачным, как и зеркало позади него.
– Будь осторожен, – прошептал он прежде, чем исчезнуть. – Три попытки есть у тебя, и одну из них ты уже истратил.
– Навьи знают, что такое, – под нос выругался Финист, когда впереди снова появился зеркальный коридор, а боль схлынула так же неожиданно, как и появилась.
Он не хотел знать, что с ним будет, если он потратит все попытки.
На развилке он надолго замер, раскачиваясь на пятках. Оба коридора выглядели абсолютно одинаковыми – темными, полными колдовского мерцания отражений, заключенных среди бесконечных зеркал. Будь он здесь не один, предложил бы тянуть жребий – но сейчас при одной мысли переложить выбор на кого-то другого, пусть и на судьбу, ему сделалось тошно. Нет уж, сюда его привели только его решения, так усугубим же черноту и путаницу вокруг!
Он свернул направо и шел, не оглядываясь, уже не опуская глаз. И когда отражение вышло ему навстречу, не удивился. На этот раз оно было его ровесником, один в один повторяющее лицо, к которому Финист привык, – изможденное, с глазами-бельмами, язвами на веках.
Его хриплый шепот туманом вполз в уши:
– Ничего не давит, ничего не тянет, ничего не держит. Я – отсутствие опоры и самая большая клетка. Многие обо мне мечтают, но мало кому я по силам. Что я?
Финист усмехнулся: эта загадка была гораздо, гораздо проще. Может, потому что он давно день за днем гонял по кругу одни и те же мысли.
– Свобода, – слово упало, как камень на чашу весов. Двойник отступил и растворился со скоморошьим поклоном.
Теперь коридор казался все ниже и ýже, и отражения шагали с Финистом плечом к плечу. Он мог рассмотреть их, но не осмеливался. Хватало и того, что взгляд то и дело выцеплял в глубине зеркал то глаза, синие, глубокие, с морщинками в уголках, то оперение по плечам, то тусклый, но еще крепкий доспех.
Финист все яснее и яснее осознавал, что он видит, но запрещал себе об этом думать.
Третий двойник ждал его в центре круглого зала – зеркальные стены расступились в стороны и потемнели, скрыв остальные отражения. Он был стар и согбен, лицо высохло и потрескалось, как сухая земля, среди седых волос мелькали полосатые перья. Плащ укрывал его сутулые плечи, и все же он казался едва ли не выше Финиста, и тому было жутко и неуютно смотреть на свою старость – обессиленную и уродливую.
– Я – жажда преклонить колени и ждать суда. Я – память о поступках, которую не сотрешь. Я – эхо, которое не умолкает. Что я?
Голос его скрипел, как птичьи когти по стеклу, и Финист морщился все время, пока старец говорил.
– Чем бы ты ни был, ты не можешь быть моей частью, – уверенно сказал он, отступая от двойника. – Потому что я никогда не стану таким, как ты.
Старец улыбнулся, между тонких губ мелькнули желтые зубы, мелкие и обломанные. Он сгорбился, и плащ встопорщился на плечах, взмахрился перьями, и вот уже огромная мертвая птица сидела перед Финистом. И из ее клюва текла человечья речь:
– Я – боль и покорность боли. Я – отсутствие выхода. И я – успокоение. Что я?
На этот раз боль швырнула Финиста на колени, словно это по нему прошла трещина. Он прижал ладони к лицу и удивился, что не чувствует, как оно распадается на части, как горячая кровь хлещет сквозь пальцы.
– Отчаяние, – прохрипел он сквозь муть боли, и тут же новый удар повалил его на землю, заставил скрючиться, пережидая судороги агонии. Финист чувствовал, что лишился чего-то очень важного, но не знал чего. Словно неверная отгадка отобрала у него что-то, грубо вырвала из груди, оставив там сочащуюся тьмой пустоту.
Серая птица щелкнула клювом.
– Последняя попытка, мальчик. Подумай лучше. Я – надежда на забвение. Я – свобода от прошлого. Что я?
Сжав зубы, Финист медленно поднялся, дыша часто и глубоко. Тело все еще подрагивало в мелких судорогах, озноб пробегал по спине. Он закрыл глаза, катая на языке одно слово и ненавидя его всем сердцем – всем, что у него осталось от сердца.
Не лучше ли провалить испытание и остаться здесь, чем признать, что и это часть тебя?
Финист скрипнул зубами, отгоняя малодушный голос. Нет уж, он еще побарахтается. В конце концов, все началось с надежды.
Он облизал губы и выдохнул:
– Раскаяние.
И все исчезло.
Несколько секунд он вглядывался в абсолютную темноту, спросил неуверенно:
– Так я угадал?
Он и сам не знал, какого ответа бы хотел, но вместо него на Финиста налетел вихрь звуков и образов, не разобрать, то ли прошлое обрело плоть и кровь, то ли тьма порождала чудовищ. Он различал тех, кого убил, и тех, кого обманул, тех, кто на него надеялся, и тех, кому он не смог помочь. Они терзали его загнутыми когтями, и скорбные, неподвижные лица были всего лишь масками над тонкими шеями.
А у него не было даже ножа, чтоб защититься.
Страх накатил волной, удавкой обхватил горло, так, что даже на помощь было не позвать. Да и кого звать, кто откликнется на слабый крик предателя?
Но помощь пришла.
Ослепительно-яркий свет разрезал тьму, и монстры исчезли, развеялись дымными облаками, испарились в безжалостных белых лучах. Финист остался один на один с ним, обессиленный и ослепленный.
– Надо же, – через силу усмехнулся он, скрестив руки на груди, – вот уж не думал, что ты решишь помочь, а не позлорадствовать.
Свет в руках Соколицы померк, стал искрой со множеством острых и тонких лучей, и она посмотрела на нее с недоумением и вложила себе в грудь. И свет растекся по ее коже, просвечивая изнутри мягким и тихим сиянием.
– Я так и хотела. – Она скопировала его улыбку. – Но чем бы я тогда была лучше тебя?
Она отвернулась и продолжила спокойно, пока под ее ногами из небытия поднималась мерцающая дорога.
– Дар жар-птицы – всегда быть честной с собой, всегда осознавать даже самые тайные и темные желания. Да, я наслаждалась тем, как ты кричал от страха, но больше я боялась превратиться в такую тварь, как ты.
– Такую, как я? – Финист с наигранной улыбкой прижал ладонь к груди. – Хочешь сказать, в такую же умную, хитрую и удачливую тварь?
Она обернулась так резко, что коса по спине хлестнула.
– В такую же эгоцентричную тварь, которую не волнует благополучие других, – отчеканила Соколица, с вызовом глядя ему в глаза. – Так что не думай, что я пожалела тебя.
– Даже не смел, моя милая! Я ведь знал, что жалостью ты меня не оскорбишь!
Она сжала губы и прищурилась гневно, а потом тихо рассмеялась, и свет заструился вокруг лентами.
– Паяц. – Теперь она улыбнулась почти тепло, и было в ее глазах что-то такое, что у Финиста сердце сжалось. Словно на какой-то миг она заглянула за все его маски и все-таки пожалела.
Светящаяся тропа оборвалась у огромного провала, уходящего в бездонную глубь. Из нее поднимался стылый воздух и резкий запах крови. Соколица вздрогнула и отступила на полшага, покачнулась, как от дурноты. Финист подхватил ее под руку, держал, пока она не взяла себя в руки.
Тонкий веревочный мост убегал вперед, покачиваясь под порывами незримого, неслышимого ветра. Даже самый наивный оптимист в мире не назвал бы его надежным.
Они смотрели на него несколько минут в надежде, что лабиринт изменит очертания на что-то более устойчивое, но эта надежда, пожалуй, была самой глупой из всех.
– Ты первый, – мрачно велела Соколица.
– А ты легче, – в тон ей отозвался Финист, – и у тебя больше шансов добраться на ту сторону.
– Если не доберешься ты, то это не будет иметь значения. Ты ключ, помнишь?
Финист одарил ее ослепительной улыбкой.
– Так и скажи, что боишься высоты и не хочешь трепать себе нервы зря!