– Змею кланяться я еще больше не люблю. – Хозяйка выпрямилась, став еще выше, величественно шагнула к старику, провела ладонью над самоцветами. – А раз все равно приходится, то и в сделке толку нет.
С тихим, едва слышимым звоном лопнули незримые нити, и самоцветы исчезли из ладоней старика, искрами разлетелись по черным кошачьим мордочкам, засверкали огоньками-глазами всех оттенков зеленого – от бледной весенней листвы до темного малахита. Старик потер пальцы, все еще согретые теплом самоцветов.
– Вот так просто? – ошеломленно спросила Марья. – Ты так легко разбил договор?
– Он и был разбит, – тихо пояснил старик. Паутина нарушенных слов въелась в кожу и не отходила, сколько ни три. Марья слушала напряженно, не отводя глаз, стиснув челюсти. – Такие договоры чтут дух, а не букву, и лазейкой Полоз мог обмануть хозяйку, но не договор. Если б хозяйка и раньше в этом себе призналась, то глаза давно бы к кошкам вернулись, но…
– Но кому ж понравится признавать себя одураченным, – сухо отозвалась хозяйка.
Кошки не оставили ее. Сверкая яркими глазами, так и крутились у ее ног. Только один котенок, длинный и неуклюжий, запрыгнул на грудь Андару, ткнулся мордочкой ему в лицо. От тяжести на груди юноша начал задыхаться и хрипеть. Марья почесала котенка за ушами и с трудом подняла его, прижала к себе.
– Ты же тот самый, кого мы с костяного поля вынесли, правда? – тихо спросила она у звереныша, и тот сладко зевнул, показав яркую багряную пасть. – Андар обрадовался бы…
Ее голос дрогнул.
Они сидели в тишине, пока Андар умирал, сжигаемый изнутри ядом Полоза. Старик чувствовал, как отмирает часть его самого, и бессильно удивлялся, как же успел прикипеть к помощнику. Он знал, с самого начала знал, что тот – не человек и не протянет долго, но все равно привязался.
И теперь провожал друга.
Он положил ладонь на лоб, надавил слегка, и Андар тут же затих. Медленное дыхание, слабое и поверхностное, угасло вовсе. Раз нет надежды, то зачем же длить муки?
– Позволишь похоронить его, хозяйка?
Марья тряслась, обняв себя руками за плечи, но глаза ее были сухими. Хозяйка покачала головой.
– Он умер в горе. По правилам Полоз сможет его забрать, ты этой судьбы ему хочешь?
– Но и погребальный костер мы сложить не сможем. Пламя в подземном мире слабо и просто не возьмет тело…
– И оно тоже служит Полозу. Но мы можем отдать мальчика зеркалу… если ты не боишься.
Помедлив, старик кивнул. Он весьма смутно представлял, что хозяйка могла называть зеркалом, но даже то, о чем он догадывался, вызывало дрожь и темную, густую тоску. Хозяйка предлагала обречь бедного мальчика на забвение… на полное забвение в темноте. Но человек, которым был Андар, давно мертв и забыт, продолжал размышлять старик, а дух, привязанный к телу, ушел – он сам отпустил его, обрывая его страдания. Хуже уже не станет.
Старик обнял его за плечи, потянул на себя, но поднять не смог. Голова Андара безвольно свесилась, и сердце кольнуло болью. Старик поспешил отвести глаза.
– А можно… можно я тоже пойду?
Стоило им обернуться к Марье, и она отпрянула, словно прочла в их лицах что-то жуткое и гневное, хоть старик и не испытывал ничего, кроме легкого недоумения, а по сухому лицу хозяйки и вовсе было не прочитать эмоций.
– Пожалуйста, – пересилив себя, Марья шагнула вперед, – я тоже хочу проводить его.
– Я не могу тебе запретить, – ответил старик, – но если ты пытаешься так загладить вину в своих глазах, то зря. Легче не станет.
Хозяйка только зубами клацнула.
– Не боишься, что в зеркале увидишь? Ах да, ты ведь не знаешь. Мы идем к озеру – в самую глубь горы, ниже, чем костяное поле. Там даже скверна не осмеливается расползаться. Три подземные реки, что текут одна под другой, питают это озеро, и ни одна из них не видела свет солнца. Я слышала легенду, что тот, кто искупается в нем, не сможет остаться прежним, но никто не мог сказать, что со смельчаком станет. Превратится ли в ужасную тварь, или вознесется высшим существом… О, сколько споров я слышала! Никто не захотел проверить. Говорят, даже смотреть в его воды жутко – оно отразит самую неприглядную правду, какая только есть. Что, неужто еще не передумала?
Марья улыбнулась и взглянула исподлобья:
– Веди.
Когда каменный мост исчез за спиной, Финисту показалось, что они вернулись туда же, откуда и начали, и весь лабиринт – не более чем злая шутка Змеи, колесо, в котором они теперь обречены бежать постоянно. Но прежде чем он подобрал достаточно едкие слова, всей кожей ощутил чужое гнетущее присутствие.
Змея смотрела на них, изучала: то ли с недоверием, то ли с удовлетворением. И не было похоже, что она собирается их отсюда выпускать.
Соколица запрокинула голову, вглядываясь в черную, бесконечную высь, заговорила не очень громко – знала, что ее и так услышат.
– Я пришла разорвать договор.
В стороне раздался шорох – слабый, едва различимый, будто огромная змея медленно ползла по земле и крупная жесткая чешуя терлась о песок и камни. Финист оглянулся, но вокруг не было ничего, кроме темноты, – ни песка, ни камней, ни змеи. Звук раздался с другой стороны, ближе, и Финист замер, вслушиваясь в него. Древний безымянный ужас поднялся в сердце, словно он – бескрылый еще птенец в гнезде, и никто не прилетит его защищать, и все, что он может, – ждать, когда же шорох заглушит все остальные звуки, а над ним распахнется змеиная пасть.
Чешуя шелестела вокруг, и легко можно было представить, как огромная змея сжимает и сжимает кольца, подползая все ближе и ближе, и скоро задавит в объятиях сильного огромного тела. Соколица стояла спокойно, и на мгновение Финиста кольнула зависть – она знала, чего ждать и чего бояться, и потому держала себя в руках. У него же не было такого знания, а больше всего, после недостижимого неба, он ненавидел быть слабым, беспомощным и неготовым.
– Неужели ты так хочешь проснуться?
Голос низкой вибрацией звучал со всех сторон, отдавался внутри. Хотелось то ли зажать уши, то ли свернуться в клубочек, лишь бы не слышать его. Но как можно не слышать Змею в ее же собственном кошмаре?
– Я хочу разорвать договор, – с нажимом повторила Соколица, и ленты тьмы скользнули вокруг ее силуэта, захлестнули шею, непроницаемой повязкой легли на глаза. – Мне не нравятся твои методы, не об этом я просила.
– Разве? – Короткий незлой смешок. – Разве не безопасности для нее ты просила? Теперь ничто не может причинить ей вреда… существенного вреда. Я даже дала ей немного свободы, расширила границы, где никто не осмелится сделать ей… плохо. Теперь, – Финист ощутил, как тяжелый, равнодушный взгляд, скользнул по нему, – теперь уже никто.
– Но ведь хватало же того, что я осталась здесь, как ты и желала! Я позволила тебе забрать мое тело, смотреть на мир моими глазами… И больше не была угрозой, мой голод больше не был угрозой для Марьи! Так зачем тебе потребовалось запирать ее, да еще и вместе с… с ним?
В ее голосе впервые мелькнула отчаянная, жгучая ненависть, и она ужалила Финиста сильнее пощечины. Он огрызнулся:
– Вот не надо, моя милая! Если сравнить, кто причинил ей больше зла, то окажется, что это отнюдь не я!
Соколица коротко оглянулась на него, улыбнулась невесело:
– В своих бедах нам некого винить, кроме себя самих. Я все еще не умею жить для себя, а не для других, Марья упивается виной, не замечая ничего вокруг, а ты калечишь себя сам ради заведомо недостижимой цели. Но только ты решаешь свои проблемы за счет посторонних.
Она снова запрокинула голову, обращаясь уже к Змее:
– Неужели нельзя было их разделить?
Протяжный низкий вздох был ей ответом.
– Один договор не может отменить другой. – В голосе Змеи сквозило искреннее сожаление – сожаление, что не все проблемы можно решить божественным вмешательством. – Если их связь и рухнет, то лишь благодаря им самим, я же смогла только изолировать его.
– Эй, а мое мнение вам не интересно?! – Финист шагнул к Соколице, схватил ее за плечо, заставляя взглянуть на себя. – Змея, слышишь, я прошел через твой бесов лабиринт, так выпусти же меня!
Глаза Соколицы налились чернотой, и она расползлась под кожей, акварельными пятнами проникая вглубь, – Змея снова смотрела ее глазами, говорила ее голосом… и сама Соколица вторила ей:
– Он не изменился.
– Он все еще опасен.
– Здесь он хотя бы не принесет вреда больше, чем уже принес.
– Договор не позволит его вернуть.
– Договор…
– Договор невозможно разорвать, пока выполняются его условия.
– Значит, пусть спит.
– Я дам ему сон о небе.
Два голоса накладывались друг на друга, порождая бесконечное эхо, и слова перетекали одно в другое, сливаясь в неразборчивую колыбельную, монотонную и бесконечную. Финист зажал уши, но это не помогло, зажмурился, но и сквозь веки видел пристальный взгляд черных глаз.
Когда пугающее многоголосье стихло, он открыл глаза. В ушах шумело, а пульс сбивался – как перед чем-то жутким.
Соколица стояла перед ним, уже привычная, светлая, только мерцание поблекло и таяло с каждым вздохом.
– Ты все равно лишился неба. Здесь, без вечного напоминания о нем, без вечного соблазна, тебе же самому будет лучше. Разве не так?
Финист расхохотался, узнавая собственные слова, брошенные ей в лицо в пещере, где он прятал Марью. Они вернулись к нему и впились в него, растравляя старую ненависть к самому себе.
А когда он замолк и с трудом восстановил дыхание, света уже не было.
Он остался один.
Хозяйка снова открыла коридор, и гора стонала, когда новая пещера росла в ней, прорезая скалу вглубь. Неровный, выщербленный пол крутыми ступенями уходил вниз, низкий свод нависал прямо над головой – того и гляди лоб разобьешь. Мелкий песок сыпался за шиворот, когда гора вздыхала, вялые светляки мерцали слабо и неровно, мигали, как перегорающая лампочка. От тяжелого, спертого воздуха разболелось в груди, а перед глазами поползли темные пятна. Марья цеплялась за стену влажными руками и только на упрямстве шла вперед.