хочется показать самое лучшее. Не только потому, чтобы я прошла комиссию, а из собственного тщеславия.
В аудитории он другой — он наш бог и повелитель. Он может кричать на нас, обзывать идиотами. Никогда не знаешь, что может его разозлить: недостаточное освещение, неправильные складки драпировки или скрипучий паркет в мастерской. Мы настолько привыкли, что почти не замечаем резких перемен его настроения.
Сегодня я впервые отчетливо понимаю, что он — всего лишь обычный преподаватель курсов для детей, чудом задержавшийся в нашей группе на три года. Он хмурится и втягивает голову в плечи.
Итоговая аттестация в академии. Всем нам Никитин прочит великое будущее. После слов Глеба мне становится очевидно, что особенно он надеется на меня. Он никогда не говорил этого прямо, и все остальные имеют полное право думать, что это их он считает гениями. Но все же. Теперь я обращаю внимание на то, как он потирает подбородок, прежде чем что-то сказать о моей работе. Как он цокает языком, просматривая моих чудовищ за своим столом, думая, что я этого не слышу. Он надеется, что я воплощу его несбывшуюся мечту, и усиленно меня к ней направляет.
— Считаю, что при хорошей подготовке после девятого класса ее можно принять на первый курс академии.
Члены комиссии впервые поднимают на меня глаза и разглядывают, что это за девчонка, которую рекомендуют принять без экзаменов. Они осматривают меня и, видимо, решают, что ничего особенного. Хотя сегодня я вырядилась в синее платье.
— М-м-м… неплохо, очень неплохо, — выдавливает из себя один из них, старичок, больше похожий на профессора математики. Двое других — пожилые мужчина и женщина, тоже, впрочем, непохожие на преподавателей творческого вуза, — молчат и не показывают никаких эмоций.
— А вы… — старичок смотрит на Никитина, и я понимаю, что он даже не знает его имени, — будете рекомендовать кого-то еще?
— Нет, только Нину. Остальные не так хорошо подготовлены, думаю, что им лучше идти в общем потоке абитуриентов. — Никитин говорит заученно, потому что ведет в академии кроме наших подготовительные курсы.
Я долго сомневалась, нужно ли мне продолжать художественное образование. Папа отвечал свое вечное «решай сама». Болтаясь одна или с близнецами по выставкам и музеям, я часто впадала в отчаяние — мне казалось, что мои работы совсем никуда не годятся. Но Никитин считал, что я подаю большие надежды, и даже однажды сказал это папе, который зашел забрать меня после занятий. Папа пропустил его слова мимо ушей.
Курсы, на которые мы когда-то записались, должны были закончиться через год. Но потом родители попросили продолжения, и специально для нас сделали еще один годовой курс, потом еще. Теперь я понимала, что курсы стоили немало и академия с удовольствием их продлевала. Никитин был рад, что мы продолжаем у него учиться. Начав с общих занятий, мы углубились в академический рисунок, живопись, печатную графику. Историю искусств, которая должна была входить в программу художественной школы, нам заменяли бесконечные истории Никитина, которые он рассказывал нам во время этюдов и на рисовании с натуры. Истории не имели никакой системы и отложились у меня в голове хаотично, с перепутанными именами и датами. Однажды я пересказала одну из них дома у близнецов и была высмеяна их матерью, имевшей художественное образование.
— Кто тебе рассказал эту чушь? — хохотала она.
С тех пор я не пересказывала байки Никитина.
Профессора просматривают рисунки, неслышно переговариваясь. Задают простые вопросы по теории, я отвечаю. Николай Сергеевич присел на соседний стол и сжал руки перед собой. Он не смотрит ни на меня, ни на комиссию.
И тут я понимаю, что все это зря. Лица членов комиссии не выражают никаких эмоций. Моя графика — всего лишь обычные рисунки обычной ученицы художественной школы. А Никитин — всего лишь преподаватель внеклассных занятий. Мы всего лишь недообразованные мечтатели, которые воображают себя художниками. Мы не так хороши, как привыкли о себе думать.
Но было и еще кое-что. Что не давало мне покоя с самого утра.
— Нина! — позвала меня мама.
Я замерла на светофоре, обернулась.
— Нина, подожди меня!
Я только вышла из дома, повернула за угол на перекрестке и услышала, как меня зовет мама. Ее голос раздавался из-за угла. И опять резь в животе, и черные цветы, розы на этот раз, вспыхивают и гаснут, мешая видеть. Шаг, другой, обратно. Из переулка, едва не сбив меня, вылетела девчонка лет трех: оранжевый самокат, красная куртка, стоящая торчком шапка.
— Нина, стой!
Следом выбежала молодая женщина, догнала девчонку, схватила за капюшон.
— Сколько раз говорить, жди меня перед светофором, — выговаривала она дочери. — Поняла?
— Да! — крикнула Нина и рванула по зебре, едва загорелся зеленый.
Держась за живот, я перешла вслед за ними и смотрела, как они поднялись в Парадный квартал.
«Нина, стой!» — звучал в голове мамин голос.
— Знаете, я, пожалуй, пойду, — сказала я, перебив очередной вопрос старика-профессора.
Комиссия и Никитин, как по команде, удивленно подняли головы.
— Какие у вас планы на дальнейшее обучение? Рисунки в целом неплохие.
Неплохие рисунки — как гвоздь в сердце.
— Никаких планов у меня нет.
Никитин смотрел на меня. Я виновато моргнула в ответ на его взгляд. Встала, взяла сумку и вышла из аудитории.
— Ну что там? — подлетели ко мне друзья по курсам. Все принаряженные: девочки в платьях, мальчишки в костюмах, — тщательно причесанные, взволнованные, руки почищены от краски и графитовой пыли. Ученики художественных курсов, вообразившие себя гениями.
— Задают простые вопросы, смотрят работы. Предлагают учиться дальше.
Всеобщий облегченный вздох.
Из аудитории выглянул Никитин, позвал:
— Глеб!
Глеб быстрым жестом пригладил волосы и шагнул к двери. Стараясь не смотреть на Никитина, я развернулась и пошла к выходу. Он нагнал меня в холле.
— Нина, стой!
— Да, Николай Сергеевич?
— Надеюсь, ты это не серьезно?
— Не знаю, — честно прошептала я, глядя ему в глаза.
— У тебя какие-то проблемы? В семье?
Впервые за все время я захотела рассказать комуто взрослому про маму, про сообщения, про то, откуда на самом деле берутся чудовища на рисунках, но, глотая слезы, поняла, что не смогу. И отрицательно покачала головой. Но Никитин, кажется, все понял.
— Комиссия — только промежуточный этап. Ты всегда можешь вернуться, — сказал он, когда я уже развернулась, чтобы уйти.
В его словах была сила. Была надежда, что станет лучше. Что всё закончится не так страшно, как я предполагала. Но, выйдя из академии, я увидела, что небо снова затянуло чернотой.
Глава 18,в которой Нина с Мирой проникают в НИИ, и что из этого выходит
В ожидании среды я замерла, застыла. Хотелось запереться в комнате, не есть, не спать и ждать, когда она вернется — откроет дверь своим ключом, повесит плащ на крючок, снимет обувь и войдет в мою комнату. Тоскливое настроение сменилось апатией. В тягучих, тяжелых снах мама снова вела меня за руку в школу, и как только мы открывали дверь, картинка моей внутренней камеры щелкала, и по экрану шли зернистые полосы.
И вот в среду в пятнадцать ноль-ноль мы вчетвером — я, Мира, Улитка и недовольный Ваня — сидим за столиком в углу блинной. Улитка — веселая, ждет развлечения, за которое ей ничего не будет. Мира — собранная, капюшон закрывает пол-лица, постоянно оглядывается на особняк, видный в окна блинной. Охранник ежеминутно отрывается от телефона и подозрительно смотрит в сторону нашей компании, поэтому мы взяли по чаю, а Улитке — клюквенный морс.
— Всё запомнили? — спрашивает нас Мира. Она три раза повторила нам план.
— Кажется, всё, — отвечаю я.
Ваня кивает. Улитка занята — тянет морс через трубочку. Мира вздыхает.
— Давайте еще раз, — говорит Мира. Улитка с шумом втягивает остатки морса со дна бумажного стаканчика. — Если нас нет больше получаса, звоните отцу Нины. Если кто-то из нас звонит Ване и сбрасывает звонок, звоните отцу Нины. Ульяна, твоя задача понятна?
— Ага.
— Где ты стоишь?
— В переулке стою. Да че тут непонятного-то? Сто раз повторила.
Мира вздохнула.
— Пойдем.
— Пойдем, — отвечаю я.
Мы с ней и Улиткой вышли из блинной. Ваня остался и придвинулся ближе к окну, из которого виден особняк.
Мы перешли через дорогу, и я открыла дверь, которую открывала много раз раньше.
Внутри все изменилось до неузнаваемости. Исчезли деревянные рамы, колотый напольный мрамор, продавленный вахтерский стол. Холл сиял белизной, новой люстрой, турникетами и будкой охранника. Исчезли запущенные заросли в кадках, старомодные вешалки, где оставляли одежду посетители. Все стало красиво, модно, современно.
Мы с Мирой с деловым видом раздевались, бросив рюкзаки на основательные скамейки вдоль стены. Посмотрелись в зеркало, переговариваясь вполголоса.
— Все выглядит серьезнее, чем я думала, — сказала я, — может, не стоит?
— Уже поздно откатываться назад, — уверенно ответила Мира. — Скажем, что к тете Ане.
Мы подошли к охраннику, который разгадывал сканворд за дымчатым стеклом.
— Нам к Анне Валерьевне. — Я чувствовала, как от страха холодеют ноги.
Охранник строго осмотрел нас и попросил паспорта. Когда мы сказали, что у нас еще нет паспортов, подумал и нажал на кнопку под столом. Стрелка турникета поменяла цвет с красного на зеленый.
Мы вошли в коридор, по обеим сторонам которого были кабинеты, и закрыли дверь. Мы обе наизусть знали, где что находилось раньше, но непонятно, что и где — сейчас. Читая таблички на дверях, прошли в конец коридора, дважды повернувшего направо. На одной двери, где раньше были столы мамы, дяди Леши и самого Вадима Петровича — они делили один кабинет на троих, — висела золотая табличка: «Додонов Вадим Петрович, генеральный директор ОАО «Медицина будущего»».