Был уже вечер, и я уснула прямо в одежде на диване, прислушиваясь к разговору на кухне — он созванивался с папой и коллегами, а потом ушел, хлопнув дверью.
Утром я очнулась поздно, и только потому, что мне в лицо тыкался носом пушистый рыжий кот. Убедившись, что я проснулась, он запрыгнул на спинку дивана и стал вылизываться. Я попыталась встать, но не смогла: все тело ломило, голова раскалывалась от боли, горло будто порезали бритвой изнутри. Перевернулась на бок, осмотрелась. Почти так, как я себе представляла, но не совсем. Старая мебель, но обои совсем новые. Икеевские шторки с графическим рисунком. Дверь в смежную комнату открыта, оттуда видно кровать, гардеробный шкаф. Я снова попыталась встать, но не смогла. Протянула руку и подняла с пола телефон. Там была куча сообщений от близнецов, которые меня потеряли, и одно от папы: «Сиди дома, никуда не выходи. Никому не звони». Он соблюдал правила безопасности — написал «дома», чтобы их запутать.
Я села на диване. Голова кружилась. Мы с котом были в квартире одни. На кухне, тоже чистой, к стенке был прикручен белый шкафчик с красным крестом. Там я нашла парацетамол, выпила. Взяла леденец от боли в горле. От выпитой на голодный желудок таблетки начало подташнивать. Нашла в холодильнике йогурт, вытрясла его себе в рот, выскребла остатки пальцем. В вазочке на столе лежали два крекера. Я взяла один и, роняя крошки на пол, вернулась в комнату и легла на диван. Нарушив правила, написала Ване, что все в порядке и что перезвоню позже. Написала папе, что проснулась и получила сообщение. Когда они оба ответили «ок», провалилась в тяжелый, неприятный сон с чудовищами.
Дальнейшее я помню только со слов папы и Клочкова. У меня началась пневмония, и тем же вечером папа, обеспокоенный, что я не отвечаю на сообщения, приехал и вызвал скорую, которая отвезла меня в больницу, в отделение пульмонологии. Когда я начала болееменее соображать, то заметила капельницы, которые меняли одну за другой, соседей по палате, сочувственно глядевших на меня. Папа, бабушка и близнецы приходили каждый день. Через три дня я смогла сама встать с кровати и вышла в коридор. Коридор и холл были выкрашены синей краской, а поверх нее — уродливые зайцы, волки, ежи. Когда были силы, я гуляла по коридору и рассматривала рисунки, пока медсестра не загоняла меня обратно в палату.
Оглушенная болезнью, я почти безразлично восприняла новость о похоронах дяди Леши. Мы с папой поехали туда прямо из больницы в день выписки, я едва держалась на ногах.
Мама иногда шутила, что у нее так много друзей, что на похороны, пожалуй, соберется полгорода. Я вспоминала об этом, стоя среди друзей дяди Леши — их тоже было очень много, большинство — маминого и папиного возраста. Несколько человек произнесли прощальные речи. Одаренный ученый. Отличный друг. Примерный муж и отец. Гости опускали глаза в пол, проходя мимо Миры и ее матери.
Сотрудник поместил урну в пустую ячейку в колумбарии. Толпа двинулась в сторону парковки. Мы остались вчетвером.
Папа вызвал такси, и мы поехали их провожать. Мы с Мирой сидели на заднем сидении, мимо проплывали спальные районы. Я посмотрела на Миру — она уставилась в окно. Я не знала, что сказать. Все эти люди, крематорий, теснота колумбария… наверное, когда-то и мы с папой будем принимать соболезнования от толпы знакомых, которые боятся посмотреть нам в глаза.
Мы зашли к ним домой. Мира тут же легла на кровать в своей комнате и укрылась с головой одеялом. Я устроилась рядом и скоро поняла, что она заснула.
Всю дорогу домой папа молчал.
— Они нашли ее, да?
Он пожал плечами, сжал руку в кулак и стучал по автомобильной дверце, глядя в окно.
— Нашли, я знаю. — Я отвернулась.
Папа не хотел меня жалеть.
Дома я думала, сколько еще лет нам придется провести вот так, в неизвестности. И что мы будем стесняться об этом разговаривать. И что нам все-таки придется собрать и отнести куда-то ее вещи. И что все это совершенно невыносимо.
Несколько дней мы провели как во сне. Я ходила в школу только потому, что надо было что-то делать, куда-то ходить. Мои руки вместо прежних, хоть и уродливых, но все же идеальных чудовищ рисовали черные дыры с выползающими из них черными паукообразными сгустками. И рисовать их, и смотреть на них было страшно. Я комкала листы и выбрасывала их в мусорное ведро. Оно быстро переполнялось, и скомканные листы лежали горой вокруг.
Папа приходил с работы раньше обычного. Мы молча ужинали, каждый уткнувшись в свой телефон.
На курсах я больше не появлялась. Ни Никитин, ни одногруппники не писали и не звонили, и я решила, что надо бросить рисовать. Но руки сами тянулись к бумаге. Без карандаша они суетились, перебирали пальцами, сцеплялись в замок, ладони сжимались и разжимались, бесконечно поправляли волосы. Без карандаша им было непривычно, неуютно, страшно. Они метались и не знали, куда себя деть. Но когда получали карандаш и бумагу, выводили омерзительных чернушек.
Близнецы по очереди сидели со мной после школы. Они уходили, когда папа возвращался с работы. Будто была какая-то разница, есть он или его нет. Мама всегда говорила, что он страдает эмоциональной тугоухостью. Мы с ним отсиживались по своим комнатам.
Вот-вот окончится учебный год. Обычно я сразу уезжала в языковой лагерь или в образовательную поездку. Мальта, Венеция, Москва. Я любила радостное предвкушение путешествия и теперь, лежа на кровати лицом к стене, вспоминала его с тоской.
В тот день я услышала шуршание пакетов. Вышла в прихожую. В своей спальне папа собирал и складывал мамины вещи из шкафа: туфли, пальто, шарфики, платья и блузки прямо на плечиках. Я молча смотрела. Он набрал пять больших сумок в клеточку, присел на кровать, вздохнул.
— Куда ты их отнесешь?
— Не знаю, не думал. В твой приют?
— Там нужны детские вещи, — соврала я. Мне не хотелось там появляться.
— Можно в церковь или благотворительный фонд, — предположил он.
— На Ковенском есть благотворительный магазин, давай туда.
— Давай. Пойдешь со мной?
Я отрицательно покачала головой.
Когда за ним закрылась дверь, я встала, оделась и тоже вышла на улицу. Меня невыносимо тянуло к особняку в стиле барокко.
Ничего уже не боясь, я вошла, с трудом открыв резную дверь. Сегодня в будке разгадывал сканворд другой охранник.
— Я к Вадиму Петровичу, — сказала я, и огонек турникета загорелся зеленым.
Дверь в его кабинет была чуть приоткрыта. Из-за других раздавались разговоры и смех.
Он сидел за своим столом: тяжелое дерево, кожаное кресло с демонически торчащими кончиками спинки. Стеллажи с документами. Фикус на окне. Я открыла дверь и стояла на пороге.
— Нина? — удивление, в котором, как мне показалось, промелькнул испуг.
— Здравствуйте, Вадим Петрович, — ответила я и села на один из стульев.
Его глаза бегали.
— Как дела? Как мама? Есть новости?
— Я знаю, что вы сделали.
Раздраженно вздыхает, лицо наливается красным цветом, в глазах — злость.
— Не понимаю, о чем ты. Что сделали?
— Это из-за вас она исчезла. И дядя Леша тоже.
Он зло глядел на меня исподлобья, улыбнулся, показав два ряда идеальных, хищных протезов.
— Это твои фантазии, Нина. Мы ничего не знаем, так же как и вы.
— Вы скрыли результаты исследований. А они не хотели…
Он поднял руку, давая понять, что разговор окончен. Опустил голову и стал глядеть в ноутбук на столе. Я встала и беспрепятственно вышла из особняка.
На улице шел дождь. Я повернула в переулок, остановилась в проеме арки и смотрела, как в дожде мимо меня проплывали хайнозавры, прогнатодоны, шастазавры и архелоны. Они прятались под зонтами и капюшонами, скользили мимо, не замечая меня.
Глядя на чудовищ, на струи дождя, стекавшие с козырьков на другой стороне переулка, я отчетливо ощутила, как там, в особняке, мегалодон схватил меня и утащил на дно. На самое глубокое дно.
Следующие дни я ходила по улицам как во сне, заглядывала в витрины магазинов. Близнецы отчаялись меня разговорить. Папа был погружен в себя и не обращал на меня внимания. Бабушка приезжала каждый день, готовила еду и развлекала нас разговорами.
— Смотри, Нина, — сказала она накануне последнего дня, — тебе эсэмэс.
Я взглянула на экран ее телефона: «Сообщение отправлено через интернет. Возможно, это мошенничество: «для нины будь завтра дома во время покупок в финляндии»».
— Что это значит? — бабушка нахмурила лоб.
— Ничего, — беззаботно ответила я. — Там же написано, что мошенничество. Удали его.
Бабушка послушно удалила сообщение.
Глава 24,в которой раздается телефонный звонок
Летом перед маминым исчезновением мы ездили отдыхать в Финляндию. Вдоль Сеймы кучковались безымянные деревушки по пять, иногда десять домов. Одноэтажные деревни, будто причесанные, доска к доске, даже садовые принадлежности стояли параллельными линиями. К домикам притыкались сараи. Мы снимали один из таких домиков — с высокими окнами, аккуратно выкрашенный, без забора. Почти все время мы проводили на пляже — на узкой песчаной полоске метра три шириной, за которой начиналось озеро. Вода была прохладной, всегда дул свежий ветерок. Мы спускались на пляж по крутой тропинке, мимо круглых камней, заросших мхом, мимо высоченных елей. Бросали на песок покрывало, ложились и смотрели на облака. Верхушки елей двигали их то в сторону озера, то в сторону города. Иногда верхушки ходили туда-сюда и разметали облака, за которыми показывалось бледно-голубое небо.
С нашей стороны пляжа открывался вид на береговой изгиб Сеймы: серо-стальная вода, покрытая рябью, и буро-зеленый массив стометровых сосен. Напротив изгиба ржавел избитый волнами небольшой причал. Солнечный свет был не таким, как в городе. Он не ослеплял, а был искристым, мягко укутывал нас с мамой, озеро, лес. Наверное, в то лето я стала художницей, хоть и поняла это намного позже.