Царствия, а плевелы — сыны лукавого; враг, посеявший их, есть диавол; жатва есть кончина века, а жнецы суть Ангелы» (Мф. 13, 38—39).
В келье умирающего старца Амвросия ежедневно служили молебны пред иконой «Спорительница хлебов», и старец говорил:
— Праведных ведёт в Царство Божие апостол Пётр, а грешных — Сама Царица Небесная.
Преподобному старцу Амвросию были уже открыты сроки его кончины, когда он назначил празднование иконе «Спорительница хлебов» на 15/28 октября — как выяснилось позже, на день своего погребения. В этот день шёл дождь, но свечи не гасли на ветру. И заново осмыслялась символика иконы — нива, жатва и слова Спасителя, сказанные о зерне: «Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, пав в землю, не умрёт, то останется одно; а если умрёт, то принесёт много плода» (Ин. 12, 24).
Притча о зерне — это притча о самоотверженной любви, дающей дивные духовные плоды, а иначе пуста и бесплодна душа. «Настанет День Последний, — писал святитель Николай Сербский, — наступит и ликование для сатаны из-за жатвы обильной. А колосья-то все пусты... Но по глупости своей сатана меряет числом, а не полнотою. Один Твой колос, Господи, Победитель смерти, стоит всей жатвы сатанинской».
Об одном таком колосе на ниве Божией — о монахине Вере — я и пыталась рассказать. Как и многие из нас, она поздно пришла к Богу. Но с какой горячей безоглядной любовью она откликнулась на призыв Божией Матери: «Иди ко Мне!» Всех нас любит и зовёт к Себе Милостивая Заступница. Но как откликнуться на этот призыв, если мы ищем покоя в мнимом покое, и нет решимости идти путём любви — путём зерна?
ЧАСТЬ 4Хождение по водам в эпоху бурь
Человек за бортом
«Любовь — это картошка»
Инициатива наказуема. И стоило мне организовать клуб для трудных подростков, как там появился бойкий молоденький журналист, решивший взять у меня интервью.
— Вы любите подростков? — спросил журналист.
— Нет.
— Не понял... Хорошо, спрошу иначе. Вот, допустим, навстречу вам по улице идёт подросток- правонарушитель со своей бедой. Как вы поступите в таком случае?
— Перейду на другую сторону улицы.
— Как? Вы бросите человека в беде?
— Я бы бросила, да не получается, потому что человек идёт следом за мной.
Журналист расстроился. Он уже выносил в душе ту пламенную концепцию, когда любовь, мол, спасает мир: и стоит окружить заботой этого юного уголовничка (отбил студенту почки, за что и отсидел по малолетке свой срок в колонии), как душа его расцветёт, словно райский сад.
— Вы имели когда-нибудь дело со шпаной? — спрашиваю журналиста. — Нет? Тогда я расскажу вам одну историю.
А история была такая. Поздним вечером я возвращалась домой по тёмной безлюдной улице, как вдруг услышала топот ног. Неразличимые в темноте тени окружали меня сбоку и сзади и по всем правилам волчьей охоты брали жертву в кольцо. Позже, уже в аспирантуре, я вычерчивала для диссертации схемы таких преступлений. Вот подвыпившие подростки идут по ночному городу, но на полицейского не нападают — он вооружён. Спортсменов и крепких мужчин не трогают — те могут дать сдачи. Им нужна тёмная улица (нет свидетелей) и та заведомо слабая жертва, над которой можно безнаказанно измываться, бить, калечить и втаптывать в грязь. Они наслаждаются, когда их боятся. И главный приз их ночной охоты — это ужас жертвы, позволяющий в горделивом превозношении осознавать свою «власть» над людьми.
Словом, мой случай вполне укладывался в классику жанра. Всё дальнейшее было предсказуемо — сейчас, думаю, ножичком будут угрожать. И действительно, в темноте щёлкнул нож-выкидушка, в лунном свете блеснуло лезвие. И тут, ослепнув от ярости, я пошла прямиком на нож, прошипев угрожающе: «Сдохну, а на колени перед мразью не встану!»
Фары машины, свернувшей в проулок, высветили на миг нашу компанию, а нападавшие вдруг попятились и, сдёрнув кепочки, закивали:
— Здрасьте, Нина Александровна!
Это были мои подопечные из клуба, и особенно угодливо кланялся Кошкин, ещё не успевший спрятать свой нож.
Господи, сколько же сил на них было потрачено! Мы ходили вместе в походы, устраивали диспуты и встречи с интересными людьми. Мы, наконец, читали умные книги. Но что миллион самых умных книг, если в тот миг стали реальностью разве что горькие слова поэта «Да, долго зверь таился в человеке!»
— Но ведь наверняка есть положительные сдвиги, — упорствовал журналист.
— Есть. Недавно Рома Авдеев огрел стулом Кошкина за то, что тот матерился при мне. Заступился за меня, понимаете, поскольку я мата не выношу.
Журналист ушёл недовольный, задиристо спросив на прощанье:
— Значит, вы не верите во всепобеждающую силу любви?
— Почему же, верю. Но, как говорит одна мудрая женщина, мать троих детей, «любовь — это картошка». То есть надо чистить картошку, готовить обеды, прощать обиды, стирать, убирать и нести свой крест.
Словом, у меня была своя «картошка». И хотя я клятвенно уверяла эту публику с ножичком, что не буду больше вызволять их из милиции и возить передачи в колонию, я всё-таки вызволяла, ездила в колонию и, как умела, боролась за них на суде. Впрочем, бороться порой было бесполезно. Например, Рома Авдеев приложил немало усилий, чтобы сесть, и при этом надолго. Когда адвокат заявил в своей речи, что его подзащитный глубоко раскаивается, Рома заорал со скамьи подсудимых:
— Мало я дал этой подлюге! Выйду и в клочья гниду порву!
Авдеев, суд делает вам замечание! — прикрикнула на Романа судья.
А Авдеев в ответ:
— Да видал я вас всех в гробу в белых тапочках!
У Ромы отсутствовал инстинкт самосохранения. На нём, похоже, сбывалась пословица «У детей нет судьбы — у них есть родители». Семья же у Ромы была такая: папа — потомственный алкоголик, а по вероисповеданию богохульник. Мама, как утверждал Рома, работала геологом в Монголии, хотя на самом деле находилась в психиатрическом специнтернате для хроников, пребывая там в состоянии «овоща». Мама уже не помнила, что у неё есть сын Ромочка, но по-детски радовалась, когда он привозил ей конфеты. Мама была тайной болью нашего Ромки. И когда мажор Костя, сын главврача того самого интерната, насмешливо рассказал при всех, в какой Монголии по имени «дур- ка» находится мама нашего героя, Рома Авдеев ринулся в драку.
Драка как драка — мажоры и подростки из неблагополучных семей регулярно дрались. И не было бы никакого суда, но у Кости был папа — военный прокурор, свято верующий, что в силу высокого социального статуса его семья неприкасаема. А мама, главврач, даже в запальчивости заявила на суде: «Зря отменили расстрел для бандитов!»
Свидетели защиты, вызванные адвокатом, лишь усугубили дело. Инспектор детской комнаты милиции охарактеризовала подсудимого Авдеева как злостного хулигана, по которому давно плачет тюрьма. А классная руководительница Романа почему-то забыла, что она не на родительском собрании, и возмущённо потребовала «принять меры», поскольку Авдеев бросил школу и при этом нагрубил ей, педагогу.
Словом, тут вступил в действие тот самый бес крючкотворства, когда маститый адвокат как-то ловко перевёл гематомы (по-русски — синяки) невинно пострадавшего Кости в разряд тяжких телесных повреждений, а прокурор бархатным голосом потребовал для Авдеева восемь лет колонии строгого режима.
На судью откровенно и нещадно давили: звонили из военной прокуратуры, из министерства и даже из Администрации Президента. И я, признаться, не рассчитывала на успех, когда отправилась к судье хлопотать за Рому. А судья вдруг сказала:
— Молодец Авдеев — за мать заступился! Но почему никто не сказал об этом в суде? Потерпевший скрывает причины драки — это понятно. Тут уже лёгкая статья, чаще условная. Но сам-то Роман почему молчит?
— А Рома выступает в своём обычном жанре — гордость мехом наружу. Он, знаете, истово верует, что врачи вскоре вылечат мать, и считает болезнь случайностью.
— Жалко парня, — вздохнула судья. — А мы вот что сделаем: направим Авдеева на судебно-медицинскую экспертизу, а там, может, что-то смягчающее найдём. Нервы-то у парня совсем никудышные, и нервное истощение, похоже, налицо.
И тут у меня предательски защипало в глазах, потому что никто в этом мире никогда не жалел «отпетого» Ромку.
— Что, устали? — участливо поинтересовалась судья.
— Устала, — честно призналась я. — Сыну пуговицу к рубашке пришить некогда, а я всё с чужими бедами вожусь.
— Вот и я — возвращаюсь домой поздно вечером и валюсь от усталости. Муж пытается меня перевоспитывать, даже выписал из какой-то книги слова: «Ты разрушаешь дом свой в то самое время, как покушаешься устроить дом ближнего».
Позже я узнала, что это слова аввы Исаии Отшельника, но не сразу поняла их сокровенный смысл.
Шпион глубокого залегания
Первое посещение психиатрической больницы, куда отправили на экспертизу Романа Авдеева, было для меня схождением в ад. Какие-то неживые, мертвенно-бледные лица, ужимки, гримасы, стоны и смех. Сразу у входа меня атаковал юный татарин Камиль и обнял, восклицая:
— Мама пришла, моя мамочка! Дай пирожок!
Санитар по прозвищу Лёнька-садюга отшвырнул от меня новоявленного «сыночка» таким мощным ударом, что тот скорчился от боли.
— Как вы смеете бить человека? — возмутилась я.
— Кто человек? Он человек? — усмехнулся санитар. — Самый дебилистый дебил в отделении, и понимает одно слово — кулак!
Рома Авдеев, как выяснилось, лежал в боксе для буйных «на вязках», то есть привязанный ремнями к кровати, и так крепко, что распухли и побагровели кисти рук.
— Вы не боитесь, что начнётся некроз? — спросила я заведующую отделением и лечащего врача Ромы Галину Гурьевну.
— А что поделаешь? Буйный! В первый же день на санитара напал, — ответила докторша, велев, однако, развязать ремни.
Роман лежал, обездвиженный аминазином, но даже в этом беспомощном состоянии сопротивлялся из последних сил. И пока Лёнька-садюга с гаденькой усмешкой развязывал ремни, он хрипел ему в лицо: «Порву!»