— Сами видите — социально опасен, — сказала Галина Гурьевна. — Налицо агрессия, слабоумие, а картина дефектологии такова...
— Нельзя же так говорить при больных, — попробовала я остановить этот поток красноречия.
— Думаете, наши больные что-то понимают? Чурки! — даже как-то весело сказала завотдедением. — Короче, с вашим протеже Авдеевым полная ясность: потомственный шизофреник. Похоже, закончит свою жизнь в состоянии «овоща», как и его сумасшедшая мать. К сожалению, шизофрения неизлечима, а я знакома, поверьте, с мировыми достижениями.
Рома плакал. Нет, он не хотел плакать и, стыдясь слёз, шумно дышал носом, а только слёзы сами катились из глаз. Вряд ли он плакал из жалости к себе. К своей участи этот рослый красивый парень был настолько равнодушен, что не видел особой разницы, есть в этом мире Рома или нет. И если что-то давало ему силы жить, то это была неистовая вера в скорое исцеление матери и надежда на новую хорошую жизнь. Теперь этой надежды не стало.
Не буду пересказывать дальнейший разговор с врачом, закончившийся гневным окриком Галины Гурьевны: «Дамочка, немедленно покиньте отделение! Я кандидат медицинских наук и не намерена выслушивать бред невежд!» Могучая рука санитара уже подталкивала меня к выходу, как вдруг всё переменилось в один миг.
— Галочка, стол накрыт. Празднуем! — величественно провозгласил Вадим Сергеевич, знаменитый киноактёр, выступавший некогда у нас в клубе.
— Как, вы здесь? — изумилась я, рассматривая больничную одежду кинозвезды.
— Т-сс, я шпион глубокого залегания, — отшутился Вадим Сергеевич и с ловкостью дамского угодника повёл нас с Галиной Гурьевной в ординаторскую, где уже был накрыт стол с шампанским и фруктами.
По пути Вадим Сергеевич успел внушить Галине Гурьевне, что я очень влиятельный человек и имею вес на телевидении (вот уж неправда, хотя и был печальный опыт работы, навсегда отвративший меня от тележурналистики). Но Галина Гурьевна растаяла и источала теперь медоточивые речи:
— О, оказывается, мы с вами коллеги! Поздравьте меня: с завтрашнего дня ухожу работать на телевидение. Вадимчик решил устроить для меня торжественные проводы. Тебе ведь жаль расставаться со мною, Вадим?
О том, как «жаль» расставаться с Галиной Дурьевной (так звали её все за глаза), Вадим Сергеевич рассказал мне позже, излагая историю своей болезни:
— В среду мне вручили Государственную премию, был роскошный банкет, а уже в четверг случился первый приступ болезни. Газеты называли меня тогда «флагманом кинематографа» и писали, что созданные мною образы киногероев позволяют воспитывать молодёжь на положительных примерах. А флагман, оказывается, — шизофреник со справкой и клинический идиот. Мою болезнь сочли верхом неприличия, и я превратился в шпиона глубокого залегания. То есть лечился исключительно тайно, уезжая якобы на охоту в Сибирь. Знали бы вы, как я намучился, пока не встретил врача от Бога Николая Ивановича.
Николай Иванович, старенький профессор, был в ту пору завотделением, а потом его «съела» Галина Гурьевна. Поводов для смещения Николая Ивановича было немало. Например, он мог воскликнуть на чествовании маститого академика, изобретателя диагноза «вялотекущая шизофрения», очень удобного для борьбы с диссидентами: «Вялотекущая шизофрения — это такая же чушь, как немножко беременная женщина. В мировой психиатрии такого диагноза нет!»
А ещё он говорил — правда, в узком кругу: «Все мы однажды придём на Страшный Суд Божий, и я ужасаюсь участи многих. А с наших пациентов Господь не спросит за грехи. Ну какие грехи у человека, не способного отвечать за себя? И работа психиатра — это служение Ангелам».
Словом, Вадим Сергеевич уже не первый год наблюдался у профессора, радуясь, что приступы случаются всё реже, пока не угодил к Галине Гурьевне.
— Это чудовище! — сказал он, и руки у него мелко затряслись. — Знаете, как она наслаждается своей властью? Галина тут же отменила все назначения профессора, и мне вкололи такую лошадиную дозу нейролептиков, что я угодил в реанимацию. Я умирал, а перед смертью почему-то напряжённо думал: жаловаться бесполезно, Галина непотопляема. Но, знаете, есть такой приём — ловушка для дурака. То есть надо вывести дурака на такой уровень общественной активности, когда его дурь станет очевидной для всех.
Как раз в ту пору на телевидении решили организовать цикл бесед с психиатром, и влиятельные друзья Вадима Сергеевича организовали «гениальной» Галине Гурьевне, такую рекламу, что её поставили во главе проекта и даже взяли в штат.
Первое и последнее выступление Галины Ду- рьевны в прямом эфире произвело столь неизгладимое впечатление, что продюсер выражался уже непечатно и орал на всю студию: «Эту дуру даже на порог не пускать!» Галина рыдала потом на плече у Вадима Сергеевича, но вскоре утешилась: вышла замуж за человека с еврейской фамилией — теперь в Израиле изучает иврит.
Однако расскажу о дальнейшей судьбе Ромы, сложившейся как раз по пословице «Серенькое утро — красный денёк».
* * *
Старенький профессор Николай Иванович не нашёл у Романа признаков психического заболевания, но всё же решил подержать его в больнице — подлечить нервишки и потянуть время, выжидая, пока утихнут страсти, ибо Роме грозил всё же серьёзный срок.
За тот месяц, что Роман находился в больнице, страсти не просто улеглись, но случилось неожиданное. Мажора Костю арестовали за торговлю наркотиками. Мама и папа отчаянно бились за освобождение сыночка. Суд над Романом Авдеевым с липовыми справками о «тяжких телесных повреждениях» мог разве что подлить масла в огонь. Короче, родители забрали заявление и дело закрыли.
И всё же судьба Ромы внушала опасения. Он мог снова с лёгкостью пустить в ход кулаки и постоянно угрожал Лёньке-садюге, тайком избивавшему больных.
— Рома, научись говорить «мяу», а не «гав», — шутливо наставлял его Вадим Сергеевич.
Но Рома по-прежнему «гавкал» и, главное, тосковал из-за крушения надежды на исцеление матери. Он даже из больницы никуда не рвался. А куда идти: домой, к вечно пьяному папе-матерщиннику, или к маме, уже забывшей, что у неё есть сын?
— Знаешь, Рома, — рассказывал ему Николай Иванович, — у меня в отделении лет десять назад лежал художник, и был он, что называется, овощ овощем. А когда он вдруг выздоровел, то оказалось, что душа его за это время возросла настолько, что из посредственного ремесленника он превратился в талантливого мастера. Может, и душа твоей мамы сейчас возрастает? А душа, пойми, вне болезни.
Про вечно живую душу, независимую от века сего и болезней, Рома не понял, но крепко задумался. А практичный Вадим Сергеевич сказал: «Нам главное — дотянуть Ромку до армии, а из армии многие выходят людьми». Как раз в тот год Роме исполнилось восемнадцать лет, день его рождения выпал на Страстную Субботу, и было решено отметить его застольем в Пасхальную ночь.
О пирожках и притчах соломоновых
Прежде чем рассказать про ту Пасхальную ночь, опишу хотя бы вкратце обстановку в отделении и соседей Ромы по палате.
Рядом с Ромой лежал вечно голодный дистрофик Камиль, он постоянно клянчил у всех пирожок. Его никто не навещал, передач он не получал. И всё же Камилю везло, потому что на соседней кровати лежал Саша-суицидник. К Саше регулярно приходила мама-продавщица, приносила пакет пирожков для Камиля, сумку продуктов для сына и при этом нещадно ругала его:
— Вот гад — в петлю полез! Я пашу как трактор, семью обеспечиваю, а ему, ёшкин кот, не нравится жить! И что ж тебе, висельник поганый, не нравится?
А не нравилась Саше собственная внешность. Он считал себя уродом и в ужасе шарахался от зеркала. Кстати, ничего уродливого в его внешности не было, довольно приятное лицо. Но это типичный юношеский синдром — страх уродства, к счастью, проходящий с возрастом.
Однажды я услышала, как Вадим Сергеевич беседует с Сашей:
— Знаешь, Саша, был такой знаменитый французский певец и актёр Ив Монтан. Кумир миллионов! В семнадцать лет он хотел покончить с собой, считая себя уродом. Смешно?
— Не смешно, — буркнул Саша.
— А у Пушкина, — продолжал Вадим Сергеевич, — есть одно раннее стихотворение, написанное по-французски. Точнее, это записка девочке, с которой его решили познакомить друзья по лицею и назначили им свидание в парке. Но как узнать друг друга при встрече? И Пушкин описывает незнакомке свою внешность в таких выражениях: я похож на обезьяну, и руки у меня длиннее колен. А дальше гениальное: «Но таким сотворил меня Бог, и я не желал бы быть иным». Пушкин потому и велик, что желал быть таким, каким сотворил его Бог. А нам подавай силиконовые губы и... чего там ещё?
— Да не собираюсь я больше вешаться! — взмолился Александр.
— Тогда помоги покормить Алёшу. Хоть кому-нибудь помоги.
Это было выстраданное убеждение знаменитого артиста: когда тебе плохо — помогай бедствующим. А если сосредоточиться лишь на собственной боли, то вселенная сужается до размеров петли удавленника.
Самым тяжёлым больным в их палате был студент-пятикурсник Алёша. Кататоник — не кататоник (Николай Иванович очень сомневался в диагнозе), он лежал месяцами в позе эмбриона либо сидел неподвижно, застыв в ступоре. Студент не реагировал на людей, не разговаривал, а главное — ничего не ел. Алексея пытались кормить через шланг, но лишь расцарапали гортань. Каждое утро к студенту приходила его мама Ксения Георгиевна и пыталась накормить сына куриным бульоном и паровыми котлетами. Она часами уговаривала сына съесть хоть ложечку бульона, а потом уходила плакать в коридор. И тогда несколько насильственным способом студента пытались накормить Александр или Рома.
— У меня Лёха три ложки бульона съел! — хвастался потом Саша.
— A y меня почти целую котлету схомячил, — парировал Рома.
И всё же студент таял на глазах, балансируя между жизнью и смертью. Чего только не пробовал Николай Иванович: менял схемы лечения, даже доставал через своих друзей из Америки новейшие лекарства. Но ничего не помогало.