Вот и на Красной площади в Москве близ величественного собора Василия Блаженного есть такая «часовенка» — мавзолей с трупом Ленина. В православных храмах есть мощи святых, и здесь тоже «мощи» — нарумяненная мумия «святого» вождя революции. Советских школьников в обязательном порядке водили в мавзолей, а после поклонения мумии они должны были написать в сочинении о величии вождя революции и воспеть его: «Ленин всегда живой, Ленин всегда со мной». Но дети есть дети, и один простодушный ребёнок написал в сочинении: «Ленин лежал в гробу, как пластмассовый». Сочинение сочли идеологической диверсией, и «диверсанту» крепко влетело сначала на педсовете, а потом дома. Словом, нас с детства учили врать.
Ленин был самым великим «святым» Страны Советов. Но, кроме него, были «святые подвижники» — у каждого поколения свои, но непременно окружённые тем ореолом «святости», когда их неустанно величали СМИ, шло всенародное прославление, а гражданам вменялось в обязанность подражать им. Таким было когда-то движение стахановцев, названное так в честь шахтёра Алексея
Стаханова, выполнившего за смену 14 рабочих норм. Позже было движение гагановцев — это в честь героини тех лет Валентины Гагановой, которая добровольно перешла в отстающую бригаду и вывела её в передовые. В народе тогда пели частушку:
Брошу я хорошего,
Выйду за поганого.
Пусть все люди думают,
Будто я Гаганова.
В добровольно-принудительном порядке в га- гановском движении участвовали все — рабочие, колхозники и даже школьники. В нашем классе на роль гагановки выдвинули робкую отличницу, обязав её подтянуть и перевоспитать злостного хулигана и двоечника Погосова. Перевоспитание завершилось тем, что хулиган научил отличницу курить, а потом они целовались в зарослях сирени.
Уточню сразу — я с большим уважением отношусь к Алексею Стаханову и к Валентине Гагановой. Самоотверженные были труженики. Речь идёт лишь о том феномене, когда во времена тотального атеизма советская власть облекала свои начинания в форму некой религии без Бога, внушая людям веру, что именно так можно построить на земле рай, то есть коммунизм. Вот и расскажу об опыте построения коммунизма в одном отдельно взятом литовском селе.
Знакомство с этим опытом состоялось так. Однажды по случаю очередного юбилея делегацию московских писателей и журналистов отправили в Литву, а там нам предложили ознакомиться с передовыми достижениями народного хозяйства. Короче, привезли нас в передовое село. Мои спутники, люди бывалые, сразу же устремились к конечной точке маршрута — в банкетный зал, где уже были накрыты столы с изысканными литовскими ликёрами. Мне же, как человеку непьющему и ничего не понимающему в ликёрах, было рекомендовано ознакомиться с достижениями.
Зрелище, признаюсь, было любопытное. Вместо привычной деревни — коттеджный посёлок, где у каждой семьи свой двухэтажный особняк с городскими удобствами: ванная, туалет, газ, телефон и централизованное отопление из общей котельной. К сожалению, рождаемость в Литве низкая, семьи немногочисленны. А потому предполагалось, что столь благодатные жилищные условия породят и ту благодать, когда в каждом особняке будет семеро по лавкам. Прогнозы были самые радужные, но рождаемость ещё больше пошла на спад.
Возле особняков были лишь узкие полоски земли, на которых росли цветы. И было что-то чужеродное в этой урбанизированной деревне, где возле домов нет огородов, нет хлева, где, пережёвывая сено, шумно вздыхает корова, а в курятнике клекочут куры.
— А зачем? — сказал сопровождавший меня парторг. — У нас, как при коммунизме, всё бесплатно.
Оказывается, они действительно жили как при коммунизме. И зачем ходить за коровой и горбиться в огороде, если можно подать заявку, и вам бесплатно привезут на дом всё необходимое — картошку, морковку, молоко или яйца?
— У людей толжен быть тосуг, — важно сказал парторг, выговаривая «д» как «т».
— А что делают, — интересуюсь, — люди на досуге?
— Пьют, — засмеялся он. — Владас звонит Пе- трасу и говорит: «Что ты делаешь?» — «Пью». — «И я пью. Давай выпьем вместе».
Совсем спиваются мужики, — вмешалась в наш разговор бабуля, долго жившая в России и хорошо говорившая по-русски. — И без коровки стало скучно жить. Раньше придёшь в хлев расстроенная, а она дышит теплом тебе в ухо и слёзы слизывает со щёк. Очень ласковая у меня была коровка, а теперь я без ласки живу.
— Вам давно пора пообедать, — увёл меня от бабули парторг.
И вдруг я почувствовала, что ему до смерти надоело рассказывать байки про коммунистический рай. Мы взглянули друг на друга, улыбнулись и поняли без слов: в отношении к коммунизму мы одного поля ягоды. И что поделаешь, если советская власть устроила на Литовской земле «витрину коммунизма» для Запада и вбухивает в эту показуху миллионы, разумеется, российских рублей? Знакомиться дальше с показухой как-то расхотелось, и мы решили ограничиться посещением музея старого быта.
Это был даже не музей, а усадьба 40-х годов XX века, сохранённая в том первозданном виде, что даже казалось — хозяева всё ещё живут здесь или вышли отсюда на минуточку. Солнце золотило массивные брёвна старинного дома, построенного прочно, на века.
Дом осеняли зелёные кроны дубов, могучих, столетних и таких величественных, что вдруг вспомнились слова поэта: «Высокие деревья, как молитвы». Это была та Литва, в которую я влюбилась с первого взгляда. В памяти замелькали кадры из фильма — на красивых конях красиво скачут лесные воины, «мишкенайте», и воюют с большевиками за богатую вольную Литву. Конечно, в идейном смысле это были плохие «редиски», но сердце сочувствовало именно им.
А в доме, казалось, продолжалась жизнь. На громоздком деревянном ткацком станке хозяйка ткала ещё совсем недавно это толстое серое сукно, колючее на ощупь. Возле корыта с бельём — глиняный горшок с золой и мыльником (это трава такая). Мыло, оказывается, было слишком дорогим, и стирали такой вот смесью. На каганце — лучина для освещения дома. Но больше всего меня поразили самодельные спички. Да каким же надо обладать терпением, чтобы вытесать из дерева эти тонкие палочки! Уму непостижимо — на спичках экономят!
— Хозяин усадьбы был бедным человеком? — спрашиваю парторга.
— Это Йонас был бедный? — усмехнулся он. — Богаче Йонаса никого в округе не было. Олигарх был по-нынешнему. А потом пришла советская власть, и, как это сказать по-русски, взяли кота за ворота — ив тюрьму. Долго сидел, но вернулся довольным.
— Как — довольным?
— А вы сами с ним поговорите. Он рядом живёт.
Вот и не знаю, как рассказать о человеке, который вернулся из лагерей не то чтобы довольным, но благодарным жизни за её уроки. Однако по порядку.
Йонас очень обрадовался, когда парторг представил меня как писателя из Москвы, и тут же извлёк из сундука полсотни толстых тетрадей, исписанных таким мелким-премелким почерком, что стало понятно: он экономил бумагу.
— Я тоже пишу, — сказал он взволнованно. — Тут вся моя жизнь.
Парторг сразу заскучал при виде тетрадок и заторопился к гостям.
— Назовите любой год и любую дату, — торжественно объявил Йонас, — и я вам зачитаю, как прошёл этот день.
Я называла наугад годы и даты, а Йонас зачитывал летопись своей жизни: «15 мая. Восход солнца в 4.47». Это была удручающе однообразная летопись, где менялись дни и годы, время восхода и захода солнца, но неизменным оставалось одно — Йонас спал не больше четырёх часов в сутки, а остальное время неистово работал во исполнение любимого завета протестантов: «Трудолюбивые приобретают богатство» (Притч. 11, 16.).
— Говорят, вы были самым богатым человеком в округе, — спрашиваю Йонаса, — и некоторые даже завидовали вам?
— Да, мне многие завидовали, — сказал он, приосанясь. — У меня был железный плуг, а не деревянная мотыга, как у прочих. Я имел вторые штаны — настоящие, из магазина, а не эти колючие, из самодельного сукна. И в кирху я приходил в сапогах. О, все оглядывались: «Он в сапогах!»
Правда, в кирху, признался Йонас, он шёл сначала босиком, — берёг сапоги. И только неподалёку от кирхи, вымыв ноги в ручье, надевал свою драгоценную обувь.
Миф о богатой Литве, которую потом разорила Москва, рушился на глазах. Позже я специально поинтересовалась статистикой: 80 процентов населения довоенной Литвы были заняты в сельском хозяйстве, из них только 2 процента имели кожаную обувь, а остальные ходили в деревянных башмаках. Вот цены тех лет в переводе на натуральные продукты: один костюм — 3 тысячи литров молока или 16 тысяч 700 яиц. Одно платье — 15 кур или 10-15 килограммов сливочного масла.
— Я так хотел купить велосипед, — вдруг как- то по-детски жалобно сказал Йонас, — но за него надо было отдать пять коров! Разве можно себе такое позволить?
На условия жизни в лагере он не жаловался, привыкнув ещё на воле вставать раньше, чем зэки, спать меньше заключённых, а работать он умел и любил. Наконец, в лагере, как считал Йонас, ему повезло — он работал на огородах при зоне. Когда-то, единственный во всей округе, он выписывал сельскохозяйственный журнал, знал в теории новинки сельхозтехники и передовые приёмы агротехники. Как он мечтал воплотить это на практике! Но удалось купить лишь железный плуг. Зато на зоне он развернулся и выращивал такие рекордно высокие урожаи, что начальство удивлялось неистовому литовцу, готовому работать даже при луне. Йонаса поощряли, разрешая ему посещать лагерную библиотеку.
— Я всегда хотел учиться, хотел читать! — восклицал он. — Я читал в лагере. Я читаю сейчас!
Йонас торопливо доставал из сундука подшивки каких-то старых журналов, учебники, и среди них — учебник «Астрономия».
Я думал всю жизнь, — продолжал он, — и понял: главное зло — это богатство и зависть, самая чёрная зависть, если у кого-то чуть-чуть больше вещей. Я знаю, как правильно устроить жизнь. Запишите, пожалуйста. У меня всё продумано.
В изложении Йонаса план переустройства мира выглядел так. У всех людей должна быть одинаковая одежда и одинаковая еда. Ничего лишнего, чтобы не было зависти! Тогда наука и учёные будут править миром, а люди станут ходить в библиотеки и читать книги.