Помню голос Елены Владимировны, ласково называющей дьякона Мишенькой:
― Голод был страшный. А Мишенька все пожертвованные ему продукты отдавал голодающим или нёс передачи в тюрьму.
В ту пору, сразу после крещения, мы с подруж- кой-неофиткой так ревностно соблюдали посты, что с подозрением относились даже к хлебу: вдруг там есть яйца или, не дай Бог, молоко? Вот почему задаю Елене Владимировне актуальнейший для меня вопрос: постился ли уважаемый дьякон в среду и пятницу, и вообще — соблюдал ли пост? Оказывается, не соблюдал. С разочарованием откладываю блокнот в сторону. Не буду записывать. Знаем мы «подвижников» такого рода, насмотрелись!
При чём здесь пост? — не понимает меня Елена Владимировна. — Ведь Мишенька голодал. Ел совсем редко, когда угостят добрые люди. Но вот положат ему в гостях на тарелку котлету. Он отрежет от котлеты для себя малую крохотку, остальное завернёт и унесёт с собой: «Простите, — говорит, — там семья с детишками, деткам нечего есть».
Туберкулёз — болезнь голода. И в лагеря, их было несколько, дьякон Михаил Астров попал уже больной туберкулёзом в тяжёлой форме. В Темни- ковском лагере больного дьякона посылали на тяжёлые работы. Осилить дневную норму он от слабости не мог, а потому получал лишь урезанную пайку, исхудав до состояния дистрофика. А потом был лагерь на Северном Урале, где туберкулёзным отделением лагерной больницы заведовал будущий владыка Стефан, а тогда находившийся в заключении врач Сергей Алексеевич Никитин. Как же он старался помочь больному дьякону! Однажды доктор Никитин выписал отцу Михаилу килограмм сала, а тот отдал сало больным. «Я с таким трудом достал это сало для вас, — рассердился Сергей Алексеевич. — А вам что ни дай, вы всё раздаёте!» — «Простите, Серёжа, — каялся отец Михаил. — Только вы лучше для меня еду не доставайте. Я не могу не раздавать, когда рядом голодают».
— Мишенька был из образованной именитой семьи, дядя — градоначальник Москвы, — рассказывала Елена Владимировна. — А сам он был простой, как ребёнок, и так восторженно любил Христа, что жил, как велел Христос, — по Евангелию.
Умер дьякон Михаил Астров от туберкулёза. А честнее сказать, от голода, потому что он не мог не отдавать свою еду голодающим. Так Христос заповедал, и он исполнил заповедь: «Нет больше той любви, аще кто положит душу свою за друга своя».
А что сказать о нас, строго постящихся, но от избытка «праведности» горделиво осуждающих тех, кто нарушает пост? В общем, оцеживаем комара и поглощаем верблюда в немилосердном отношении к людям. Стыдно за прошлое, но его не вернёшь и уже не расспросишь Елену Владимировну о дьяконе-исповеднике Михаиле Астрове. Сохранились лишь скупые сведения о нём. Но в мартирологе новомучеников и исповедников Российских, составленном протопресвитером Михаилом Польским, есть такие примечательные строки: «Дьякон Михаил Астров. Умер от туберкулёза в ссылке в Каракалинске Семипалатинской области в 1936 году. Монахиня Серафима Наумова ухаживала за ним последние полтора года и видела Ангела при его смерти».
Зелёный мусор
Во дворе Захарихи пронзительно кричат: «Караул! Убивают! Убийца!» Спешу на крик, а навстречу — соседка Захарихи.
― Вы не знаете, — спрашиваю, — что происходит?
― А то происходит, что всегда происходит: Захариха с сыном долляры делят.
Победа в этой схватке достаётся, похоже, За- харихе, потому что со двора вдруг пулей вылетает её сын, здоровенный детина с подбитым глазом, а следом выскакивает Захариха с вилами и кричит ему вслед:
― Убью, если хоть пальцем мои долляры тронешь!
Захариха — мастер перевоплощений. Заметив нас, она тут же напускает на себя благочестивый вид и жалуется на несправедливость:
― Разве я для себя эти долляры собираю? После меня всё сыночку и внукам останется. Ради их счастья себя не жалею и последние копеечки для них с пенсии откладываю.
Соседка Захарихи еле сдерживается, чтобы не рассмеяться, потому что «пенсия» у Захарихи известная — она самогонщица. Раньше самогонку в деревне гнали многие, но чаще не на продажу, а для себя. Теперь с самогоноварением в наших местах покончено, и всё благодаря Захарихе: она написала в прокуратуру такое грозное письмо с обличением самогонщиков, что в гости к ним нагрянул ОМОН. И акция устрашения дала желанный результат — Захариха стала монополистом на рынке алкоголя. Правда, бывалые выпивохи утверждали, что Захариха подмешивает в самогонку такую химию, что от её зелья «глючит», как от наркотиков, нестерпимо болит печень, а вскоре всё — «аллее капут». Один мой приятель купил однажды самогон у Захарихи, а потом умирал в канаве возле её дома. Слава Богу, что его сразу нашли и выходили в реанимации. Но на пороге смерти он пережил такое, что с тех пор даже пива не пьёт.
И всё же выпивохи—народ не боязливый. Они работали на Захариху практически бесплатно — за тарелку супа в обед и бутыль самогона к ужину. Но мастерство, как говорится, не пропьёшь, и они выстроили во дворе Захарихи дом-гостиницу с современными удобствами. Цены в гостинице были высокие, зато кельи удобные, и богатые паломники охотно селились здесь. Именно эти владельцы валютных счетов объяснили Захарихе, что сбережения надо хранить в долларах, а то рубли при дефолте превращаются в прах. И Захариха стала копить доллары. Сколько скопила, никому неведомо. Но она радовалась, как дитя, зелёным бумажкам и чувствовала себя избранницей на празднике жизни. Счастье переполняло её, и во дворе Захарихи теперь часто жарили шашлыки и праздновали, праздновали, праздновали...
Однако снова вернусь в тот день, когда Заха- риха одержала победу в схватке за доллары. Через час встречаю её в деревенском магазинчике, где она торжественно объявляет:
― Долляры снова так подскочили в цене, что душа моя не нарадуется. Что хочу, то куплю!
А покупает она с размахом: виноград, апельсины, шоколад, шпроты. И при этом командует продавщице:
― Мне дешёвых конфет не надо. Дорогих давай, и побольше. Ещё вот этот ликёр возьму, я сладенькое люблю.
Худенькая паломница из Сибири даже ойкнула, взглянув на ценник:
― М-да, на этот ликёр моей зарплаты не хватит...
― Пусть нищеброды копейки считают, — засмеялась Захариха. — А душа моя праздника просит, веселиться хочу.
― Вот-вот, — не преминула заметить сибирячка, — в Евангелии один богач тоже расхвастался: ешь, пей, веселись, душа моя, нынче праздник жизни. И знаете, что с ним случилось?
― Что? — любопытствует Захариха.
― Умер.
― Больной был, наверное, — размышляет Захариха. — А у меня здоровье такое, мне доктор сказал, хоть в космос запускай!
Из магазина Захариха домой не дошла и умерла в той же канаве, где умирал когда-то мой приятель. Канава так густо заросла высоченной крапивой, что обнаружили несчастную женщину нескоро, уже окоченевшую и с трупными пятнами на лице.
А припрятанные Захарихой доллары её наследники так и не нашли. Впрочем, и искать их вскоре стало некому. Внуки пристрастились к наркотикам и скончались от передоза один за другим, а родители после смерти детей переехали в город. За домом теперь присматривала дальняя родственница. Однажды она убиралась в погребе и обнаружила за стеллажами короб с клочками зелёной бумаги, а среди вороха зелёного мусора жила крыса с выводком крысят. Эти бывшие доллары, измельчённые крысами, женщина сожгла во дворе, не подозревая, что сжигает то счастье Захарихи, за которое она билась всю жизнь.
Впрочем, что осуждать других, если мы сами — пленники земной суеты, не желающие помнить о вечном? Даже старея не можем опомниться. И не о нашей ли беспечности мудрый Оптинский старец преподобный Амвросий говорил так: «Вот смерть-то не за горами, а за плечами, а нам хоть кол на голове теши»?
Сиромаха
Сиромахи — это бродячие афонские монахи, не имеющие постоянного места пребывания. На праздники они приходят в тот или иной монастырь и, получив свою толику пропитания, опять от- шельничают, спасаясь каким-то особенным и неведомым миру путём.
В Оптиной пустыни была своя сиромаха — почти девяностолетняя монахиня Варсонофия, неутомимо странствовавшая с посохом от монастырю к монастырю. Всё своё имущество — две торбы на перевязи через плечо и одну в руках — сиромаха носила с собой. И было то имущество, что называется, мышиным счастьем: на дне торбы — огрызки хлеба, а остальное — бумаги да поминальные записки, большей частью до того ветхие и дырявые на сгибах, будто их и вправду погрызли мыши. Приходила странница в Оптину пустынь обычно ближе к ночи и стучала посохом в окно: «Пустите ночевать!» Кто-то пускал её в дом, а бывало, и не пускали, зная привычку монахини не спать ночами и молиться на коленях до рассвета. Ладно бы сама не спала, а то ведь начинала среди ночи будить спящих:
— Что спишь, соня? Прими во уме Суд грядущий и встань помолиться!
Будила она, замечу, настойчиво, а потому и ночевала временами где-нибудь в сарайчике, пристроив в изголовье свои драгоценные торбы. Торбами она необычайно дорожила, а вот тёплые вещи, какие давали ей зимой, теряла или бросала где попало.
Мать Варсонофия была девицей, постриженной в монашество ещё в молодости, а почему она странствует, никто не знал. Не от бесприютности, это точно. Рассказывали, что отец наместник известной обители так возлюбил старенькую монахиню, что выделил ей келью в монастыре. Но мать Варсонофия в ней почти не жила — разве что в лютые морозы, а потом с лёгкостью птицы снова отправлялась в путь.
Раньше она бывала в Оптиной лишь периодами, и только в глубокой старости осела здесь. Годы всё же брали своё — маршруты странствий становились короче, и на службе монахиня теперь сидела. Впрочем, сидела она и не на службе. Как придёт в пять утра в церковь, сядет на лавочке, разложив вокруг себя бумаги из торбы, так и сидит здесь до закрытия храма, перебирая свои записки. В трапезную она не ходила, не интересуясь едой. Угостят её чем-то — она пожуёт, а то достанет из торбы огрызок хлеба, откусит кусочек и запасливо спрячет хлебушек обратно в суму.