– Стойте!
Он обернулся. Я сделал несколько шагов.
– Я…
Он ждал. Я подошел еще ближе. Констебль уступил мне дорогу, и я коснулся плеча доктора. Порог кабинета разделял нас.
– Я действительно хотел забыть встречу с вами. У меня есть причины хотеть этого и теперь. Но… – Понимая, что со стороны выгляжу не лучше какой-нибудь взволнованной леди, забывшей английский, я собрал остатки мужества. – Простите. Я… был там же, где вы. Я знаю, за спасенную жизнь благодарят не так. Знаю, клянусь. Но…
– Крайне неприятно встречать тех, кому чем-то обязаны.
Это не был вопрос. Сальваторе констатировал факт ровным невыразительным голосом.
– Я… плохо умею говорить с такими людьми, – неловко усмехаясь, признался я. – Да и вообще говорю неважно, чаще действую.
Он улыбнулся. Удивительно, его устроили такие нелепые извинения, хотя я прекрасно понимал: они не стоят и пенни. Я глянул на стоявшего поодаль констебля. Судя по испуганным глазам, тот явно ожидал, что к концу беседы кто-нибудь – я или доктор – будет мертв. Где ему знать, что на фронте отношения выясняют и похлеще?
– Заходите оба, – миролюбиво предложил я. – Судя по всему, разговор будет касаться не только рапорта. Когда вы познакомились с Леди Сальери?
Доктор и констебль в недоумении переглянулись, потом посмотрели на меня.
– Как вы ее назвали?
Я пожал плечами.
– Так она подписалась: Леди Сальери. Француженка? Итальянка? Плевать, я хочу, чтобы ее повесили в ближайшую неделю. Хм. Фамилия звучит как сорт колбасы.
Они нервно рассмеялись, но не проронили ни слова. Кажется, они поняли что-то, чего пока не понял я. Я раздраженно их одернул.
– Что не так? Ну Сальери и Сальери.
– Что-то, – медленно заговорил полицейский, – сильно не так. Я пока не знаю, сэр, но, мне кажется, мы имеем дело с сумасшедшей.
– Какая новость. В этом городе стада сумасшедших, некоторые даже сидят в Парламенте.
– Понимаете, – поддержал констебля доктор, – если она так подписывается, то, возможно, считает, что продолжает дело одного… композитора. Он давно мертв, но о нем ходят слухи, будто… он убийца. Она тоже убивает, но чужими руками.
– Которого композитора? – вороша в голове скромные знания по музыке, я высказал догадку: – Шопена? Он что, убил кого-нибудь?
– Антонио Сальери якобы отравил Моцарта. Не слышали о таком?
«Она моя невеста». Да что тут творится?! Я принялся яростно тереть лоб.
Итак, мой странный спаситель зовет себя Моцартом. Его невеста подписывается фамилией Сальери. И, судя по их загадочной неуловимости и неразборчивости в средствах, обоим не составит труда в случае чего убить и меня, и этих двоих, которые явно что-то раскопали. Черт… зачем вообще я принял эту должность? Те, кто воюет здесь, похитрее индийских мятежников. И вся эта ситуация требует обдумывания. Наедине с собой.
– Ммм. Вызывая вас, я ожидал чего-то более… содержательного. – Я надеялся, что в голосе звучит та жесткость, которая всегда заставляла всех подчиняться. – Те композиторы жили давно и не в Англии, разве нет? Так при чем тут они? Что вообще вы несете?
– Но… – робко начал констебль. Я его оборвал:
– Ну давайте, расскажите мне еще про Джека Потрошителя и Джека Прыгуна. Придумайте рабочие гипотезы, если вам нечем заняться. И приходите с ними. А сейчас… лучше отдыхайте, я поспешил с разговором. Для начала ознакомлюсь с бумагами.
– Но… – снова возразил полицейский, – вы ведь примете меры? Та женщина, она…
Я забрал у него папку и прижал ладонью к поверхности стола.
– Не сомневайтесь, приму. Если, конечно, она существует, а не выдумана, чтобы меня разыграть. А сейчас честь имею, доброй ночи. У меня еще много дел.
– Томас, – Сальваторе тоже подал голос. – Вы уверены?
– В том, что у меня полно работы, которую никто за меня не сделает? Уж конечно.
Они вышли, более мне не возражая, и сразу зашептались между собой. Я, опустившись за стол, закрыл ладонями лицо. Красная карточка на столе резала глаза.
Интерлюдия первая. Пепелище
Кудрявая молодая женщина стояла на развалинах особняка. Пожарные, суетившиеся вокруг, были уже бесполезны; они лишь привлекали на место трагедии больше зевак.
– Фрау, как это случилось? – В который спросил плотный подтянутый полицейский инспектор.
– Он… мой муж… сам так захотел, – шепнула Пэтти-Энн. Ее била дрожь. – Это… как помешательство, я не знаю. – Она взглянула на свою обожженную ладонь. – Он пламя любил. Очень… любил пламя.
Инспектор посмотрел на тетрадь, которую женщина прижимала к пышной груди.
– Что это у вас? Смею надеяться, чековая книжка?
– Нет, герр, – глухо отозвалась она. – Безделушка. Я… ничего не спасла.
Кроме пары фамильных украшений, которые продам подальше отсюда. Должно же хоть что-то компенсировать мне весь этот кошмар? Мысль она не озвучила, лишь вновь глянула на инспектора ясными, голубыми и, как она была уверена, несчастными глазами. Он ответил сочувственным, почти нежным взглядом.
– У вас есть родня?
– Брат, в Лондоне. Он поможет мне разобраться с делами, надеюсь… – ответила Пэтти и, хлопнув ресницами, как бы между прочим спросила: – а мне… дадут денег на дорогу? Я пришлю обратно, как только доберусь.
– Конечно, о вас позаботятся! – Сраженный полицейский улыбнулся. – Даже если вам откажут в этой скромной помощи, я сам найду достаточные средства.
Она одарила его благодарной сахарно-солнечной улыбкой – лучшей из своего арсенала.
– Вы так добры, герр…
– Штейберт, фрау. – Он слегка поклонился. – Дитрих Штейнберт.
– Проводите меня, пожалуйста, до ближайшей ночлежки, герр Штейнберт.
– Там же отвратительные условия! – возмутился полицейский. – Я отведу вас до гостиницы. Поселитесь там, хоть какой-то комфорт.
Пэтти-Энн мысленно захлопала в ладоши. Она обожала мужчин, у которых инстинкт к защите красивых женщин сильнее желания дотянуть до жалования.
– Беспредельно благодарю, – кивнула она. – Я все-все верну! Ох… холодно как…
– Боже, о чем я только думаю! – Инспектор стащил с себя мундир и накинул ей на плечи. – Простите. Прошу за мной.
Они направились в сторону переулка: высокий полицейский важно покрикивал, отгоняя зевак, а маленькая кругленькая Пэтти опиралась на его руку, иногда вытирая слезы – вполне искренние. При внешней бодрости и деловитости она была донельзя испугана: не пожаром, а скорее неким событием, случившимся уже в огне. И, прежде всего, по этой причине она спешила увидеть брата – известного детектива. А еще она никак не могла выбросить из головы страшную, противную картинку: маленькое апельсиновое деревце, еще недавно живое, сгорает; сворачиваются, чернея, его зеленые листики.
Из толпы за нелепой парой внимательно наблюдали. Невысокий человек, лицо которого скрывал надвинутый цилиндр, а фигуру – плащ, не сводил глаз с вдовы Кавелли. Точнее, с тетради, которую она несла.
Из-за неожиданного пожара, из-за вспышки помешательства у профессора план пошел прахом, но теперь человек в цилиндре облегченно улыбался: таинственное спасение из огня было чудом. Почти невозможным чудом, впрочем, иногда самый продуманный план невозможно осуществить без случайных чудес.
– Я найду тебя, любимая, – прошептал он, отделяясь от постепенно редеющей толпы. – И ты все узнаешь.
«Они являются незаметно: приезжают в разбитых почтовых каретах или приходят пешком, стоптав несуразные башмаки. Они прячутся в проулках или сразу выступают на яркое солнце площадей, чтобы быть неприветливо обожженными. Они напевают про себя, или во всеуслышание смеются, или дурашливо отвешивают поклоны толпе. А иногда они молчат, глядя на тени и облака, покачиваясь на краю крыши.
У них тонкие пальцы и большие глаза, их волосы легки как пух. Или же они тяжеловесны и нелепы, будто деревянные болванчики. Иногда они крылаты. Иногда – изуродованы оспой или бельмами. Они могут иметь разные облики, это неважно.
Ты замечаешь их и одновременно не замечаешь: большие города полны безумцев разного рода, от святых до убийц, их слишком много, чтобы выделить одного. Но теперь я знаю. Знаю, они есть. Настоящие, необыкновенные безумцы, появляющиеся и исчезающие стремительно, как свет, рассекающий церковный витраж и крадущий его оттенки.
…Мы встретились много лет назад, на смехотворно короткие минуты. Почти сразу мы были разлучены, о чем я не сожалел. Ведь я живу в блистательной столице Империи. Вена – быстрый город, и здесь не запоминают проигравших.
Амадеус. „Любимый богами“. Я не думал, что его возвращение будет сродни буре. Откуда бури, откуда ветры, откуда цветное сияние и дерзкие аккорды в тщедушном создании, над которым посмеиваются в свете? Это не дает мне покоя, особенно теперь, когда мы довольно дружны, хоть и разделены соперничеством разных миров, немецкого и итальянского. Ищу ответ. Просто вспоминаю.
…Разговор вышел странным. Там было много солнца. Солнце переплеталось со словами, в которых оба мы – как и подобает людям, друг о друге наслышанным, но не знакомым и столкнувшимся внезапно, – поначалу запутались.
– Итальянский гений, фаворит императора, Антонио Сальери.
Он улыбался – вроде бы насмешливо, вроде бы настороженно, но вроде бы и с любопытством. Он был такой низкорослый, такой худой, что его голова казалась непропорциональной по отношению к телу. Пышный парик сбился, камзол помялся, рубашка, хоть и свежая, тоже выглядела неопрятно… и столько пыли на башмаках. Будто он долго от кого-то убегал по прескверным дорогам. Позже я понял: так и было.
– Не итальянский. – Это все, что я счел нужным поправить, по устоявшейся привычке. – Я родом из Венецианской республики.
– Ах да… – тонкие губы оживила уже другая по оттенку улыбка. – La Serenissima[22]. Еще не ушла под воду?