– Что вы. Живет и здравствует.
– Славно. Непременно подниму за нее бокал вина, когда разживусь им. Если разживусь.
Я улыбнулся в ответ. Странно… Тяготы дня, полного забот, вдруг ослабили хватку на моих висках. Может, мне приятно было напоминание о Венеции, а может, радовало то, что тон не был колючим, я ведь знал, какими эпитетами, скорее всего, награждал меня отец этого человека.
– Так что же, я угадал?
Была моя очередь искать мягкую, но меткую остроту. По-настоящему задевать нового знакомого я не хотел и слегка поклонился.
– Верно. Теперь мой черед. Итак, вы… – я помедлил, – дарование, некогда производившее фурор по всей Империи. Подающий надежды вундеркинд. Вольфганг Амадеус Моцарт, написавший первую оперу в двенадцать лет.
– Посредственную оперу, – выпалил он, но тут же потупился. – Ложная скромность, простите. Я горжусь той оперой до сих пор, хотя новые и лучше.
– Верный путь. Созданий нашего сердца, даже несовершенных, нельзя низвергать в тень.
Мы обменялись рукопожатием. Ладонь худого австрийца была маленькой, зато пальцы – непропорционально длинными, с выраженными мозолями от письма и игры, с удлиненными ногтями. Я заметил следы чернил на коже. Один темнел даже на манжете.
– Тени… да, в них трудно выжить музыке. Надеюсь, вы не подпускаете их к своей?
Страшное слово – тени. Сомнения, зачеркнутые строки, порванные черновики. Тени подкрадывались ко мне в юности, подкрадываются и теперь, шепча немедленно все бросить. Но когда я был юным, поединки были намного тяжелее.
– Нет… – я все же поколебался, – стараюсь.
Светло-голубые глаза отразили луч солнца. Одновременно я вспомнил, что меня уже ждут, и с некоторой неохотой стал прощаться.
– Что ж. Было интересно узнать вас. Думаю, еще встретимся…
Несколько секунд Моцарт хмурился, наконец ответил:
– Что вы. Я выметаюсь к чертовой матери из города.
Он бросил это с мальчишеским вызовом, по-мальчишески поморщился. Кажется, он очень старался скрыть огорчение, и я ощутил досаду на себя за то, что завел непринужденную беседу в болезненное русло.
– Вот как…
Из светской болтовни я прекрасно знал, зачем Моцарт прибыл в столицу и с чем уезжает. Место придворного композитора, на которое он рассчитывал, намедни получил я. Ему предложили то ли какую-то неоплачиваемую должность, то ли вовсе не предложили ничего. Молодой наследник Марии Терезии, император Иосиф, был влюблен во все итальянское и охладел к родному национальному направлению.
– Возвращаюсь домой, и пусть отец клюет меня дальше, – прибавил мой новый знакомец с той же фальшивой бодростью. – Переживу.
– Мне жаль.
Я был искренен; возможно, он даже верил мне. Впрочем, можно было не сомневаться: встреча с отцом не оставит от веры камня на камне. Немецкие музыканты Империи давно соперничают с итальянскими, нет конца войне. Младший Моцарт встанет на одну из сторон рано или поздно, я не был достаточно наивен, чтобы не понимать, на чью. Намеренно подзадоривая его, я нарушил молчание вновь:
– Что же… вступите в ряды моих ненавистников? Присоединяйтесь, их уже немало.
Я с сожалением предчувствовал, что сейчас дружеская беседа перестанет быть дружеской. Но произошло иначе.
– Чертовски заманчивое приглашение. Но скучное.
Моцарт говорил не так, как до этого: дурашливо растягивал слова и картавил. Я недоверчиво улыбнулся, когда разгладилась морщина меж его бровей. Он словно бы удивился. Без капли насмешки он вдруг пожал узкими острыми плечами.
– За что? Что вы иноземец? Что у вас положение при дворе? Что ваша музыка близка времени? Ни капли. Это вовсе не вы отказали мне, а ваш город, обладающий прескверными вкусами.
– Не мой. – Более я ничего не добавил.
Я всегда считал родиной ледяную Венецию, малой родиной – поселение Леньяго. Вена была мне лишь приемной матерью, временами ласковой, но часто излишне жеманной.
– Вот как…
Он долго и задумчиво смотрел на меня, и я вдруг болезненно понял, почему нам – соперникам – так хочется говорить друг с другом. Все просто: оба мы тут чужаки, оба ищем приюта. Я нашел, он – пока нет.
– Довольно о городе. – Моцарт махнул рукой. – Свести знакомство с одним из первых его музыкантов – неплохое приобретение. К слову, лестно, что слухи обо мне так расползлись. Рано или поздно мое имя будет греметь всюду, не хуже вашего.
– Тогда пусть музы не покидают вас.
– Как и вас. Когда я буду на вашем пути, их помощь вам пригодится.
Наивная самонадеянность не вызвала раздражения. Я знал: слова имеют почву. Вольфганг Моцарт, такой яркий и живой, обладал редкостным даром к музыке и, по слухам, за время зальцбургского затворничества дар только расцвел. Пусть его прежняя слава ребенка-гения, севшего за клавесин в три года, померкла и забылась. Гениальность – слово зыбкое, как вода в быстрой реке. Но у Моцарта были все шансы заявить о себе заново. Я, уже подрабатывавший учительством и повидавший много юношей и девушек, а также их скороспелых сочинений, не сомневался в этом.
– Может, рискнете? Останетесь и сразитесь со мной? Детищем „прескверного вкуса“ Вены?
Он посмотрел на меня серьезно и грустно. Ответ „Я хотел бы“ был в глазах. Губы произнесли „нет“, а за плечами будто выросла тень.
– Я не стратег, но знаю, что сегодня проиграл. И если это задело вас… – снова он слабо усмехнулся, – то под „прескверным вкусом“ я подразумевал общее направление музыкальной жизни столицы. Согласитесь, вокруг вас немало посредственностей. Ваши же сочинения… среди них есть вещи, на которых стоит поучиться, взять хотя бы две оперы, „Армиду“[23]и „Венецианскую Ярмарку“[24]. Они очень разные и говорят о вас отнюдь не как о ремесленнике, но как о творце. Надеюсь, и вы учитесь не только у учителей, но и у тех, с кем приходится сражаться.
Я не поблагодарил его за комплименты моей музыке, хотя они потрясли меня до глубины души. Я лишь кивнул.
– Всегда учился.
– Значит, мы чем-то похожи. Это забавно.
Мы перекинулись парой фраз, попрощались, еще раз раскланявшись, и я отправился на один из пестрых, шумных, бессмысленных балов – любезничать и расшаркиваться. Я был молод и еще не понимал: почти все они, эти балы, были бессмысленными. Моцарт же, как я узнал, вскоре отбыл из столицы с зальцбургским архиепископом Колоредо, которого сопровождал. Наверное, архиепископ, если узнал о первой попытке Моцарта сбежать из провинции, был в гневе. Но тенью за плечами „чудо-ребенка“, которую я так отчетливо увидел, был вовсе не он. Совсем другая тень накрепко держала его вдали от Вены в течение всех следующих лет. Леопольд Моцарт. Отец-деспот с несбывшимися мечтами.
Я и предположить не мог, насколько сложно и перепутано все в их отношениях, впрочем, тогда меня это не интересовало, у меня довольно было своих бед. Смерть любимого наставника, случившаяся вскоре после того знакомства, окутала мою память тяжелым туманом. Я надолго забыл о многих вещах, Моцарт был лишь одной из них.
Теперь, говоря с ним, – а говорим мы часто, – я испытываю временами нешуточную тревогу. Господи, дай мне сил быть своим дочерям и сыну отцом столь же заботливым, но не столь властным. Родитель дарит ребенку свою жизнь и заботу… но не свои мечты и надежды.
Одно непреложно и движет мир: рано или поздно дети всегда вырываются на свободу. Как вырвался однажды мой брат. Как – многим позже – вырвался я. Как вырвался мой своенравный приятель Вольфганг Амадеус Моцарт…»
Интерлюдия вторая, малая. Незнакомка
В большом доме было чердачное окошко – круглое, с витражом-розой. В окошке ярко горел свет. Девушка, стоявшая перед крыльцом, прищурилась, наблюдая за пляской красок цветного стекла.
– Посмотрим, выиграешь ли ты в следующий раз.
Мимо проехал кэб, но девушка не обратила на это внимания. Она не считала нужным прятаться от чужих взглядов: ничто не привлекает столько внимания, сколько прятки, которые затевает зачем-то взрослый. Прятки простительны детям.
Из окна на первом этаже выпустили голубя. Птица взмахнула крыльями, поднимаясь выше; к лапе была привязана записка. Проводив письмоносца глазами, девушка скривилась: она ненавидела животных, впрочем, как и всех созданий, лишенных рассудка. Эта птица была еще и опасной, так как кое-каким разумом обладала. К тому же… опасной, скорее всего, была переданная информация.
Ветер усилился. Невольно девушка вспомнила такой же ветреный вечер в совершенно не похожем на Лондон крохотном городке. Вспомнила, и тело наполнил еще более сильный холод – тот, от которого никогда не получалось спрятаться.
Этот сыщик, Нельсон… девушка внимательно рассмотрела его там, в Королевской Оранжерее. Самодовольный хлыщ из породы, которую она не переносила, но его внешность – темные волосы и синие глаза – остро кое-кого ей напомнили. Поэтому особенно жаль, что он не умер в этот день. Что ж, умрет в какой-нибудь другой.
Развернувшись, девушка направилась к оставленной в переулке неподалеку воздушной гондоле. Вскоре она взлетела и скрылась в тумане.
Интерлюдия третья. Маленький раджа
Карету трясло так, что молодая женщина то и дело подпрыгивала на сидении. Это почти не тревожило ее; покусывая нижнюю губу, она сосредоточенно смотрела в окно. Скоро утомительное путешествие должно было кончиться. В любом городе Венецианской Крылатой Республики к ее услугам был воздушный корабль до Лондона.
Пэтти-Энн устала: она неважно спала, да и день не принес ничего хорошего. Чувствуя себя разбитой, она все время вспоминала, как еще недавно встречала это время суток в теплой постели. В любимой Вене, в прекрасном благоустроен