– Дверь кабинета была открыта! Фло всегда все запирал, но призрак…
– Взломал сверхнадежный немецкий замок твоего мужа? Как Гарри Гудини?
Пэтти надулась.
– Именно! А там было окно, решетка которого болталась на одной петле, но на это я не сразу обратила внимание! Незнакомец… он стоял у стола, и там было вот это. – Она указала на папку.
– И что это? – уточнил Падальщик. – Завещание заранее приготовили?
Пэтти не стала реагировать на остроту. Она хмуро принялась возиться с замком.
– Нет. Просто он хотел этого. Как только я взяла папку, призрак исчез. И я вылезла в окно.
– Не прихватив ничего, кроме, – Нельсон вытянул руку и брезгливо стукнул ногтем по черной коже, – этой рухляди?
– Ну… еще я прихватила мелочь, чтобы добраться до Лондона…
Я заглянула в папку, скрывавшую старую тетрадь. Папку и обложку плотно сшили; видимо, владелец хотел защитить содержимое от возможных повреждений. Листы заполнял текст, кажется, на итальянском языке. Нельсон нахмурился.
– Тут проставлены даты. Это личный дневник или расходная книжка твоего муженька.
Пэтти помотала головой.
– Даты вековой давности! И призрак…
Сыщик с неожиданным сочувствием похлопал ее по плечу.
– Пэтти, если бы меня заперли в горящем доме, мне и не такое бы привиделось. Хотя… – он потер подбородок и хмыкнул, – не привиделось бы, я ведь умею думать.
Пэтти-Энн отвесила ему подзатыльник, именно такой, какой уже долгое время мечтала отвесить я.
– Дурень. Но может, Лоррейн согласится мне помочь все выяснить?
– Лоррейн берется за что попало, тут ты по адресу. – Нельсон улыбнулся, поднимаясь. – Спасибо за компанию, сестренка, надеюсь, ты скоро уберешься прочь.
Я хотела одернуть его, но Пэтти неожиданно взяла меня за руку и ухмыльнулась, мотнув головой. Я поняла это как «лучше промолчать». Дверь захлопнулась; господин Падальщик сгинул в своих покоях. Пэтти перестала улыбаться и сказала:
– Если не возражаешь, я буду обживаться. Займу вторую половину этажа, чтобы мой братец больше не беспокоил тебя. Он ведь именно там поставил какое-нибудь пианино, да? Чтобы ты слушала его этюды?
– Нет, туда он переселил некоторую часть своих разросшихся растений, – отозвалась я. – Чтоб они меня кусали, когда я под вечер иду в ванную.
– Ясно, – рассмеялась она. – Меня они не кусают, так что я снесу их вниз. Не возражаешь?
Я не возражала. Мне хотелось ее расцеловать. Пэтти погладила лист тетради и закрыла ее.
– Я буду признательна, если кто-нибудь выяснит, что скрыто в этой вещи. Я не любитель тайн, в отличие от братца, но я боюсь духов. И если мой вернется…
– Я найду знатока итальянского. И мы с тобой будем крепко над всем этим думать.
Пэтти наморщила лоб.
– Думать… звучит как что-то опасное. Но как скажешь, Лори, что-то мне подсказывает, ты лучший сыщик, чем мой брат.
Комплимент меня не впечатлил, но то, что Пэтти сразу назвала меня Лори, почему-то заставило проникнуться к ней еще большей симпатией.
– Ты уверена, что хочешь жить здесь? Твой брат…
– Самая большая лошадиная задница в Британии, именно так, – кивнула Пэтти-Энн. – Но все-таки мы выросли вместе. Я знаю, как с ним управиться. Просто упомяни его ресницы. У нас это семейное.
Я рассмеялась и снова глянула на тетрадь. Мне не хотелось заниматься расшифровкой непонятно чего, особенно если это «непонятно что» при ближайшем рассмотрении окажется дневником сумасшедшего. Но отказывать Пэтти мне не хотелось, поэтому я вновь открыла случайную страницу, наклонила голову и… сразу увидела знакомую фамилию. А через несколько строк вторую – не менее знакомую.
– Пэтти, – тихо позвала я. – А… откуда у твоего мужа эта тетрадь?
Девушка, безмятежно доедавшая последний сэндвич, пожала плечами.
– Не знаю. Он ее вроде купил на аукционе, но подробно не рассказывал, да я и не интересовалась. Хотя, знаешь, мне сейчас кажется, что именно эта тетрадка его и доконала, он ведь и раньше был нервным, а тут просто ночевал над ней. Не уделял мне внимания…
– Вот как… – только и смогла ответить я.
Вскоре я отправилась в ближайшую телефонную будку, звонить Артуру. Больше среди моих знакомых итальянского никто не знал. Ожидая ответа, я прижимала тетрадь к себе. Договорившись и вернувшись в дом, я снова разложила ее на столе, перелистнула наугад и попыталась читать. Но буквы, выведенные аккуратным почерком и вроде бы знакомые, складывались в слова, которых я не знала. Ни одного слова. Только фамилии.
«…Набросок, безголосый этюд, заточенный в чернильную оболочку, был чудесен. Да, он удивительно пишет, а что еще удивительнее – в его черновиках ни одной помарки. Мои вечно исчерканы, измараны, я переписываю ряды одних и тех же, казалось бы, простых созвучий дюжины раз и все равно до последнего мгновения не нахожу идеала. Мои черновики напоминают труд горнорабочего. Его – полет. Но потом…
– Знаете, на что похожа эта вещица?
Он открывает глаза, когда я заканчиваю играть, облизывает губы, будто попробовал музыку на вкус, и наконец тихо говорит:
– Утренний ветер. И роса, блестящая на солнце. Скажите, там, где вы родились, была роса?
– Каждое утро, и она была красива.
– Как местные девушки?
– Пожалуй, красивее и определенно свежее. – Услышав смешок, я невольно улыбаюсь в ответ. – В общем-то, я родился не в самом интересном месте…
Леньяго – городок близ Вероны – приютился на реке Адиджи, среди полей и виноградников. Там узкие улицы, тенистые парки и пологие склоны, тонущие весной и летом в цветах. Особенно много их возле нашей речной пристани, некогда полной жизни, а ныне постепенно приходящей в упадок: место Адиджи как важного торгового пути занимают другие. Может, видя это медленное затухание, я и ощущал такую тоску. Может, я уже тогда пропитался этой тоской и, может, поэтому не хочу возвращаться, держа воспоминания только в самой глубине сердца.
– Скажите, скучаете по дому хоть немного?
Нет… или да. Я уехал давно, но все еще не нашел ответа на этот вопрос. Стоит придумать формальность, чтобы сказать хоть что-то, но я говорю правду:
– Не знаю, Вольфганг. Там осталось много моего горя.
– А счастья?
– А вы скучаете по Зальцбургу? – парируя, спрашиваю я.
Я знаю: слова о разрыве – лишь слова. Он все еще пишет отцу, одобрения которого так жаждет, и сестре, с которой был так нежно дружен в детстве и перед которой ощущает вину за побег. Пишет чаще, чем многим другим, и бережно хранит ответы. Он никогда не вернется на родину, но так же, как и я, не может выбросить родину из сердца.
Он опускает глаза.
– Там остались цепи, которые я с себя сбросил.
– Вы ненавидели их?
Шуршит белое кружево его манжет. Он садится рядом и осторожно касается пальцем клавиши. Извлекает тонкий, чистый звук, который долго звенит в тишине.
– Я их любил. Сейчас я понимаю это как никогда. Поэтому я так стараюсь над ними смеяться и поэтому мне так больно. Вы ведь понимаете?..
Я понимаю».
Звонок раздался, едва я переступил порог кабинета, и я не стал тешить себя надеждой, что звонят по какому-нибудь нормальному поводу. Я просто сразу схватил трубку.
– Слушаю.
– Мистер Эгельманн? Пора за дело.
Моцарт был необычайно бодр и оживлен, и я довольно резко осадил его:
– Я уже в делах. Весь.
– И все же. – Он не повел и ухом. – Ваше сегодняшнее главное дело – наладить отношения с замечательным человеком.
– С вами что ли?
Я не выспался и считал, что могу позволить себе некоторые вольности, тем более что мой таинственный знакомый на эти вольности плевал. Он лишь хмыкнул.
– Мне казалось, мы и так славно дружим. Я о человеке, которого вы сильно обидели, а ведь мне таких трудов стоило уговорить его помочь вам, когда вы умирали. Знаете, учитывая древний миф, который в детстве был вашим любимым, вы наверняка понимаете, что единожды спасенная жизнь – навсегда связующая нить.
Я вздрогнул. Да, конечно. Темно-карие глаза, ледяные руки, странная побрякушка-талисман – клык на шнурке. Доктор из Калькутты, чей адрес я попросил, скорее очищая совесть, ведь я знал, что не заставлю себя нанести ему визит. В конце концов, какого черта? Я – глава Скотланд-Ярда, этот токсиколог должен быть счастлив, что оказал мне услугу. Моцарт, которому, видимо, осточертело молчание, спросил:
– Задремали или задумались? Помните, мистер Сальваторе недоверчив к словам и ценит действия.
– Говорите так, будто он девица, которую я приглашаю на свидание, – фыркнул я. – А между тем, он служил в Легионе и может со злости размозжить мне голову.
На том конце провода звонко рассмеялись.
– Вот именно потому, что он не девица, вы можете не опасаться за свою голову. Поверьте, Артур великолепно владеет собой, намного лучше вас.
– Это я уже понял, – подавленно отозвался я, вспоминая отвратительную сцену сначала на улице, потом в кабинете. Сальваторе тогда буквально пригвоздил меня к месту, а после его, казалось бы, легкого прикосновения мне еще долго казалось, будто меня выпотрошили ледяным крюком.
– Тогда предлагаю вам отправиться прямо сейчас. Думаю, он окажет вам существенную помощь и в деле, которое вас интересует.
– А зачем он вам? – устало поинтересовался я, рассматривая лежащую на столе докладную.
– У него скоро будет то, что я хотел бы получить. Не стану вдаваться в подробности, но думаю, эта вещь позволит мне помириться с моей невестой.
Вспомнив, что говорили Соммерс и Сальваторе, я решился на рискованный ход.
– Той, которая якобы отравила вас в XVIII веке?
Собеседник молчал секунд пять. Когда он заговорил, голос звучал спокойно:
– Не она. Не меня. Не путайтесь, иначе я решу, что вы мне не нужны.