– А что вы думаете о том, чтобы однажды создать оперу в соавторстве?
– Кажется, мы рассоримся уже на выборе языка.
– Предложим выбрать императору! Или сойдемся на французском.
– Но дальше надо будет выбирать жанр, и вот тогда…
– Друг мой, я хочу научить вас быть легкомысленным и верить в сказки.
– А я так хочу, друг мой, чтобы вы стали серьезнее.
– Моя супруга говорит, вы зануда.
– Моя супруга считает, что вы – ветреник.
– Что же оскорбительнее для уважающего себя мужчины?
Такие разговоры в тени парков, на чужих постановках и концертах, во время дружеских визитов стали уже привычными. Как и смех, в котором словно есть своя музыка».
День третий. Жертвы моды
Немыслимым усилием я приоткрыл глаза. Белеющий потолок с лепниной был незнакомым. Я попытался сесть, но приступ тошноты тут же заставил рухнуть обратно, на жесткую подушку – совсем не такую, как на моей съемной квартире. Неожиданно отозвалась болью еще и нога. Вчера я ударился, поднимаясь по лестнице. Секунду… по лестнице? Моя квартира на первом этаже. Где я, черт возьми?
Я осторожно повернул голову. Со стены на меня строго смотрел знакомый портрет маленького мальчика. Я выдохнул. Я вспомнил.
Вчера мы с Артуром Сальваторе, кажется, решили, что неудачу с поимкой отравителя нужно залить, и отправились в бар. Мне стоило труда уговорить токсиколога на это, но он сдался. Я попытался прикинуть, сколько мы выпили. Была ли третья бутылка премерзкого виски плодом воображения?.. И как я оказался у Артура?
Вечер и половина ночи сливались в полосу. Мы много говорили. Впрочем, скорее орали: вокруг было чертовски шумно. Черт…
– Знаете, Артур, всю жизнь хотел в большой город. Не к этим диким обезьянам и слонам, а вот в такой, как Лондон! Но политика, управление – это не мое, всегда больше любил стрелять, чем беседовать! Хотя, может… – Чувствуя, что язык заплетается, я подлил себе еще. – Да плевать.
Он не сводил с меня глаз. Он тоже пил много, но, казалось, совершенно не терял головы, даже держал спину по-военному прямо. Это особенно впечатлило меня; я подался вперед и хлопнул его по плечу.
– Люблю таких, как вы. Сам всегда хотел таким стать.
– Каким?
– А… – я нарисовал пальцем что-то неопределенное в воздухе. – Чтобы кто-то, посмотрев на меня, мог сказать: «высший класс».
Он никак не отреагировал.
– Э?..
– Что значит «высший класс»?
Я нахмурился.
– Трудно сказать. Но я чувствую. Как тигр. Тигр чует тигра. Давайте выпьем за тигров.
И мы выпили за тигров. А потом за что-то еще. И еще. Постепенно бар почти опустел, наступила тишина. Сальваторе неожиданно спросил:
– Почему вы меня позвали?
Я был честен:
– Больше некого. И… – я попробовал быть еще честнее, – подумал, что вам нужна помощь в виде чего-нибудь крепкого. Мне вот нужна.
Губы Артура вдруг скривились в нервной усмешке.
– Ненавижу проигрывать, Томас, а сегодня проиграл. Люди погибли. Вы надеялись, а я был недостаточно внимателен. Простите.
Вид стал потерянный, даже слишком. Токсиколог впервые потупился, мне вдруг стало его жаль, и я, подавшись ближе, решительно заявил:
– Вообще не ваша обязанность – быть ищейкой. Я надеялся, что вы заметите что-то, но не так, чтобы особо верил. Бестия хитра. Слишком хитра, мне уже кажется, она невидимка.
– А мне кажется, – отозвался Артур, – что разгадка слишком проста, поэтому мы не можем ее увидеть. Даже Нельсон.
Это «даже» меня покоробило.
– Он правда настолько хорош? Никак не могу в этом убедиться. Может, потому что слишком много из себя строит.
Сальваторе взглянул на плескавшуюся в стакане янтарную жидкость и ответил:
– Герберт Нельсон – хороший детектив, но не настолько, чтобы видеть простые разгадки. Сколько его знаю, он все усложняет. Это ему всегда мешало. Не только в сыске.
Мы долго молчали. Последние посетители вышли, и настала тишина – странная, давящая. Такой же безмолвной была ночная Агра: казалось, выйдя на балкон резиденции, уловишь каждый шорох, каждый вздох огромного города и простиравшихся вокруг бескрайних земель. Но в Индии причиной шорохов не могла быть крадущаяся в темноте многоликая женщина, несущая окровавленные ноты. Я оглянулся. Никого, кроме собаки под соседним столом и бармена, протиравшего стойку и не обращавшего на нас внимания.
– Расскажите об этом типе, именем которого она зовет себя, – попросил я, подпирая кулаком подбородок. Веселость уже покидала меня, ее сменяло знакомое ощущение сонливой опустошенности. – Он был таким же хорошим убийцей?
– Он вообще не убийца, насколько мне известно. Он был богат, счастлив, талантлив. Король музыки того времени, по словам Нельсона. Точнее, наследник, это место он занял вслед за Глюком, о нем-то вы слышали?
Решив не углубляться, я кивнул, и он слабо улыбнулся.
– С чего принцу завидовать нищему? Человеку, у которого не было шансов занять под солнцем место?
– Моцарт прославился, – возразил я. – Его даже я знаю. В отличие от этого, второго…
– Как и многие. – Сальваторе сдул со лба прядь волос. – Запоминают всегда таких. Тех, кто ищет место под солнцем, а не тех, кто его нашел. Сальери почти забыт в Австрийской Империи. Где-то – прослыл убийцей. А вот в Сиятельной Республике, его, я слышал, почитают. Там его родина.
– Не удивлюсь, – хмыкнул я. – Венецианцы всегда были странными. Лучше бы их проглотил какой-нибудь сосед, а не наоборот. То, как они разрослись в годы Великого Взлета, просто ужасает. У этого городишки-мышки зубищи льва!
Артур отпил из бокала.
– Если бы не они, у нас вообще не было бы воздушных кораблей. Мир был бы другим, намного… проще, полагаю, да и скучнее. А мой отец, возможно, был бы дома.
Шутить о венецианцах расхотелось. Мда, мировые перемены уходящего века, даже подняв мир к облакам, возымели прескверную изнанку. Помолчав немного, я спросил:
– Давно вы один, Артур? Почему не женились?
– А вы? С вашим положением святое дело – завести семью.
– Я… – Усмешку пришлось давить силой, – не сидел на месте. У меня была довольно опасная жизнь. Рейд за рейдом, расстрел за расстрелом, да что я вам рассказываю. Даже став политиком, не успокоился, хотя, казалось бы, что может быть скучнее политики?
Последняя фраза ему явно понравилась: уголки губ на секунду приподнялись в улыбке.
– А я вот проявил упрямство. Был недостаточно примерным сыном.
Удивленный этой откровенностью, я хотел задать вопрос, но в последний момент решил подождать. Артур продолжил сам:
– Родители ждали, что я женюсь на одной девушке. Она дочь старых друзей семьи, и мой поступок не одобрили. Они очень хотели породниться. Чтобы у нас с той девушкой родились дети. Конечно, когда я сказал, что не люблю ее, они поняли, но… сами догадываетесь. Все и так было не гладко: им не нравилось, что я ушел в науку, что я замкнулся, да многое не нравилось. Мы отдалились. Когда одна из сестер, как раз вышедшая замуж, прислала из Эдинбурга письмо и сообщила, что у нее будет сын, родители с радостью приняли приглашение в гости – без меня. Отец был свободен. Они уехали. Улетели…
Я налил ему еще виски, но он не стал пить.
– Напали с корабля, вроде бы индийцы, хотя описать детально никто не смог. Запомнили только: молодые, были отлично вооружены. Они спикировали на небольшом бриге, прямо с палубы забрали отца, грозясь, если не пойдет, убить остальных. С ним они сразу исчезли, никого не грабили. Телеграфист дал сигнал поздно. С тех пор я не видел отца. Мать на какое-то время повредилась от горя рассудком. Сейчас здорова, но не захотела возвращаться. Так и осталась с семьей сестры.
Он замолчал. Я посмотрел на его бледное лицо, лихорадочно думая, что сказать, и сказал самое банальное:
– Я верю, что он жив. Глупо похищать такие мозги, чтобы просто от них избавиться!
Ответ прозвучал очень тускло.
– А я знаю, что он жив. После похищения в Эдинбург пришла записка от неизвестного, где он говорил, что отец в безопасности. Но они не отпустят его, пока он не спроектирует для них корабль с аэродинамической железной обшивкой. Это все. Никакого торга.
– И… сколько прошло времени?
– Пять лет, мистер Эгельманн. Но это не все, что вам, наверное, нужно знать. В конверте с запиской лежала и карточка, очень похожая на недавние. С подписью S.
«Она опасный враг». Так Сальваторе сказал однажды. Сказал, а я не послушал. Но черт возьми, почему же теперь…
Кровь прилила к голове. Кулаки сжались сами; я, вскочив, треснул ими по столу и навис над токсикологом.
– Какого черта вы молчали?!
Волна гнева его нисколько не испугала. Лицо по-прежнему было каменным, он даже не шевельнулся. Голос зазвучал еще холоднее, чем раньше.
– Я не глуп, мистер Эгельманн, чтобы утаивать подобное от королевской службы разведки – расследованием занималось именно это ведомство. Они тогда не обратили должного внимания на карточку…
– Понял. – Я опустился на место. Мне стало стыдно за вспышку. – Простите. Но то, что вы молчали, когда моя цель – поймать ту женщину…
– Как видите, я рассказал.
– Но не сразу, а сейчас, когда… – я прищурился, – выпили две бутылки.
– Хотите правду? – Сальваторе закусил губу. – Я боюсь за него. Вот и все.
У меня не было отца. Вообще не было никого, за кого я мог бы беспокоиться в случае исчезновения: все окружение детства состояло из таких же голодных озлобленных мальчишек, принесенных в подолах сестрами милосердия или шлюхами. Еще была пара сравнительно сердобольных женщин, заботившихся о нас, и полдюжины контуженных солдафонов, тех, что не могли уже быть на линии фронта, но не растеряли тяги к муштре и растили в грязных бараках нас – «на убой». Они не особо надеялись, что, даже научившись стрелять, узнав основы стратегии и поняв, с какого бока подходить к лошади и летучей лодке, мы выживем. Ни к кому из них я не привязался и с огромной радостью, едва разменяв шестнадцать, ринулся на фронт. Я не тяготился одиночеством. И совсем перестал ощущать его, когда смерть стала завтракать и ужинать со мной за одним столом. Может, именно поэтому я не был «высшим классом». Но я понимал Артура.