– Да за кого ты меня принимаешь, милая? За жиголо?
«Милая» улыбалась. Улыбка была странная, не по себе от таких. Слова звучали желчно:
– Это же не только деньги. Если вы связаны с Индией, как тут болтают…
– Стой! – Марони терял всякую учтивость. – Это уже точно не твое дело.
– И все же? В конце концов, это… еще и недурное развлечение. Разве нет?
Некоторое время Марони молчал, сверкая глазами куда-то в пустоту, наконец снова пригубил вино и все же ответил:
– Может, и сойдемся. Вот только надо поболтать еще. Ты не раскрываешь всех карт.
Девушка покладисто, понимающе кивнула.
– Что ж. Подумайте, ну а завтра я с вами свяжусь. Доброго дня.
Она грациозно встала и направилась к выходу; вслед уже не свистели. И хозяин «Трех пенни» отлично помнит, что именно с этого началось худшее.
Пэтти-Энн варила кофе. Уже на пути к кухне я услышала пение – арию все из той же «Волшебной флейты». Теперь Пэтти мнила себя Папагено и гремела вместо музыки приборами. Едва я вошла, она обернулась.
– Как спалось?
Я пожала плечами, рассматривая ее аккуратно расчесанные, уложенные волосы.
– Неплохо… А где мистер Нельсон?
Пэтти двусмысленно фыркнула и оправила платье.
– Расстроена, что он спал не с тобой?
Она засмеялась, отвлекаясь от кофе на поджариваемый хлеб. Я не стала комментировать оскорбительное предположение и просто сообщила:
– Мы сегодня наверняка понадобимся Эгельманну. Не хочу попасть под горячую руку.
Пэтти сдвинула брови.
– Сначала завтрак. Приведи себя в порядок, а я накрою.
Я в замешательстве уставилась на нее. О таких вещах, как прическа и тонкости туалета, у меня никогда и речи не шло, пока не выпью кофе и не почувствую себя человеком. Завтракать я привыкла в древнем отцовском халате; я буквально выросла в нем и только недавно окончательно перестала тонуть в длинных полах и рукавах. Я потерла лоб.
– Как бы сказать… для данного времени суток я одета очень прилично.
Пэтти, расставляя кофейник, кастрюлю с овсянкой и несколько тарелок с ветчиной, тостами и сыром, вздохнула.
– Клянусь Богом… Вы с моим братом живете в столице, а повадки как в глухой провинции. В Вене не так.
Опускаясь за стол и беря приборы, я тихо ответила:
– Здесь не Вена, Пэтти. По крайней мере, мы не поджигаем дома.
Она закусила губу. Я, понимая, что повела себя нетактично, собиралась извиниться. Но морщинки на низком лбу уже разгладились; Пэтти будто спохватилась:
– Да что я, в Вене-то прожила недолго. Просто это чудесный город, Лори, и хочется иногда вернуться туда. Кстати… – Она с надеждой заглянула мне в лицо, – что с тетрадью?
Здесь мне было чем порадовать ее и загладить вину.
– Договорилась с приятелем, знающим итальянский: как только встретимся, отдам тетрадь ему и узнаю, что это. Так где Нельсон?
Пэтти уже отвлеклась на кашу, ответ прозвучал довольно невнятно.
– Ушел с утра, ничего не сказал. Только предупредил, что заниматься «идиотскими кондитерскими» сегодня не намерен, так и передать. У него важные дела.
От возмущения я уронила ложку. Какого черта этот… сыщик меня подводит? Раз уж Эгельманн поставил нас в упряжку, можно было и пожертвовать делами, просто ради того чтобы новый сумасбродный шеф Скотланд-Ярда не лишил нас обоих лицензий! Нет. Как только закончим «сладкое дело», съеду. Лучше жить в борделе и по ночам слушать стоны моих девочек и мальчиков, чем оставаться в сумасшедшем доме с элементами зоопарка.
– Но, – от нерадостных мыслей меня отвлек голос Пэтти-Энн, – сегодня вместо него можешь располагать мной.
Я вынырнула из-под стола, положила ложку на салфетку и взяла с тарелки хлеб.
– Спасибо, Пэтти. Но боюсь, Эгельманн не перепутает тебя с твоим братом. Так что…
Раздался стук дверного молоточка. Пэтти выскочила в холл и вскоре вернулась, ведя за собой чумазого мальчишку в истрепанной одежде и нахлобученном на нос дырявом цилиндре. Лицо было частично то ли в саже, то ли в грязи, лишь по количеству сережек в ушах я узнала цыганенка Джека, помощника Артура. Мальчик помахал и, бесцеремонно пройдя к столу, ухватил кусок хлеба и два ломтя ветчины.
– Я это… – Прежде чем приняться за счастливо найденный завтрак, он решил все же доложить: – Мистер Сальваторе и мистер начальник полиции просили передать, что ждут вас через час в «Викторианской пышке» – это кофейня на Бейкер-стрит.
Я знала заведение, находящееся неподалеку от дома знаменитого Холмса. Что ж, мальчики выбрали старый сценарий, неудача ничему их не научила. Снова будет напичканное бесполезной полицией помещение? Но кое-что удивило меня еще больше.
– Мистер Сальваторе и мистер Эгельманн тебя послали? Они вместе?
Джек, занятый едой, неопределенно пошевелил пальцами и, проглотив кусок, ответил:
– Дома у мистера Сальваторе он был. Еще мистер Сальваторе просил вас взять вещь, которую вы должны отдать. Вот.
Попутно стащив со стола два куска сыра и начатую бутылку молока, он протопал мимо Пэтти в коридор. Только звук захлопнувшейся двери вывел мою новую соседку из оцепенения.
– Кто это? – возвращаясь за стол, спросила она.
– Джек. Странный, но, как Артур говорит, умница. Пора собираться, путь неблизкий, а, судя по туману… – я кинула взгляд в сторону окна, – гондол сегодня не будет.
– Лори. – Пэтти допила кофе и подняла на меня взгляд. – Я с тобой. Надоело дома.
– Мы будем вести слежку, и…
– Я тихонько! – Она схватила меня за рукав. – Совсем-совсем!
Спорить не хотелось, настроение испортилось окончательно. Поэтому я кивнула и отправилась собираться. Причесываясь перед зеркалом, я смотрела на отражение. За последние дни я осунулась, немного похудела и выглядела очень сонной. Хорошо, что Жерар не планировал пока фееричных постановок и не нуждался в помощи. А еще… как только все кончится, устрою себе опиумный вечер. Хорошо бы все кончилось сегодня.
Пэтти тем временем пришла в небывалое оживление. В Вене кофейни, кондитерские и «шоколадные дома» были основным местом досуга, надевать туда полагалось лучшее, и поэтому, когда по лестнице, подпрыгивая, сбежало завитое существо в платье с турнюром[37] и шляпке, я не особенно удивилась. Пэтти деловито потерла руки.
– Что берут на слежку? Лупу? Бинокль?
Я покачала головой, спрятала револьвер и направилась к двери.
– Внимательность, терпение и логику.
И еще странную тетрадь, которую я всю дорогу не решалась выпустить из рук.
«…Последняя нота – удивительно задорная – тает в воздухе. Публика, даже не дав тишине укрепиться, аплодирует. С места дирижера мне прекрасно видно: у многих в зале сияют глаза, исчезла некоторая сонливость, в какую погрузило их предыдущее сочинение. Определенно, я сделал правильный выбор, завершая программу вечера: есть особое, неповторимое, энергичное очарование в третьем концерте Баха. Хотя все партии здесь струнные, звучание пестро играет, сродни радуге. Но если радуга рано или поздно исчезает с неба, музыка Баха незримо живет уже больше полувека. Я вовсе не согласен с теми современниками, кто считает ее безнадежно устаревшей. Жаль, Баха редко исполняют. Даже этот концерт, если бы не случайная находка, мог бы пылиться в одной из библиотек Бранденбурга, как пылился почти все предыдущие полвека[38].
– Это было чудесно. Спасибо, Вольфганг.
Я давно укоренил традицию: по завершении концертов Венского Музыкального Общества лично благодарить исполнителей-участников, хотя бы тех, с кем успею перемолвиться словом. Я не знаю, важна ли эта благодарность, но точно знаю, что для меня невыразимо ценна помощь каждого. Общество, начинание чисто добровольное и существующее за счет пожертвований и сборов, не оплачивает эту помощь за редкими исключениями. Каждый флорин идет в поддержку вдов и сирот музыкантов, и многие одаренные мастера прекрасно понимают значимость фонда. Великий талант часто неотрывен от великого добросердечия.
– Не стоит благодарности. Я говорил не раз, участие в таком концерте – честь. Да и есть ли что-то чудеснее, чем играть Баха для тех, кто не погряз в современной музыке и хочет его слушать? Но вообще-то… я передумал. Мне нужна плата.
Услышав это, я нервно задерживаю руку Моцарта в своей. Он тут же смеется.
– Не денежная. Если у вас нет срочных дел, прогуляетесь со мной?
Я невольно смеюсь в ответ, киваю ему и, быстро уговорившись о времени, оставляю. Мне еще со многими нужно поговорить, многое сделать – от помощи в оценке сборов до написания пары деловых писем. Только когда сгущаются сумерки, обширный зал остается пустым и чистым, а по коридорам гуляют слабые вечерние сквозняки, я позволяю себе уйти.
– У вас вид, будто вы самолично вычистили паркет, задули свечи, задернули гардины и потом, возможно, заранее написали приглашения на следующий концерт.
Слова Моцарта и его шутливо-тревожную улыбку я встречаю смехом.
– Далеко от правды. До следующего концерта долго. И мои обязанности отнюдь не так обширны, я лишь…
– Вы – сердце этой организации, – перебивает он, глядя мне в глаза. – Пусть вы – лишь один из дирижеров. Да и кто, как не дирижер, оживляет музыку?
Порыв ветра заставляет поднять воротник. Моцарт, поморщившись, прячется под своим. Но мы не ускоряем шага: таких прогулок не было слишком давно. К тому же рано или поздно прогулка, даже без цели, приведет к теплым огням кофейни или трактира.
– Кто оживляет? Каждый, кто играет. Важен каждый. Согласитесь… Концерт звучал бы совсем иначе, к примеру, без вашей скрипки.
– Приятные слова.
За словами многое. Есть что-то в игре Моцарта, что делает ее – по крайней мере, для моего уха, – особенной. Я всегда слышу и отличаю скрипку Моцарта среди других скрипок оркестра, и это вовсе не следствие огрех либо попыток выбиться вперед. Он играет в точности то, что предполагает партия, играет чисто, но незримо, неосязаемо оживляет остальных. И это удивительно. Виртуозный композитор далеко не всегда идет в ногу с виртуозным исполнителем, напротив: как правило, затмевает его. В случае же с Моцартом – идет, и, помимо довольно громкого имени, это одна из вещей, делающих его помощь неоценимой.