– Артур мне не…
– Мне тоже. – Он потер лоб, явно о чем-то думая. – А вот Эгельманну рассказал. А теперь, когда лодки летают над Лондоном, это уже вовсе не тайна.
Слова про Эгельманна прозвучали желчно, про тайну – безнадежно. Вообще от Нельсона, глядевшего на меня исподлобья, теперь будто расползалось уныние. Я встала, взяла со спинки стула халат и запахнулась. Мне хотелось отвлечься хоть на что-то.
– А как думаешь… Раз корабли появились, его отец жив?
– Практически уверен.
– Тогда это утро стало лучше на одну хорошую новость.
Падальщик встал, приблизился ко мне и взялся за концы пояса.
– На две. Вторая: без него тебе лучше. Может, ну его к черту?
– Нельсон. – Чувствуя, как рука касается моей спины, я сердито фыркнула. – О чем ты думаешь, когда…
– Когда Империя в опасности? – Сыщик наконец улыбнулся. – Нет мне прощения.
Я все никак не могла привыкнуть. Это было дикое, почти сумасшедшее ощущение – чувствовать его так близко, не слышать ядовитых замечаний, не видеть колкого взгляда, скрытого сейчас опущенными ресницами. Такие минуты были редкими – проснувшись окончательно, Нельсон снова становился человеком, которому без малейшего сожаления можно пустить пулю в лоб. Но сейчас его ладони осторожно скользили по спине, губы прикасались к коже. Я зажмурилась, подаваясь вперед, привставая на носки. Было спокойно. Хотелось прижаться и расслабиться. И забыть о…
– Братец! – В дверь застучали. – Я понимаю, что вы заняты. Но может, вы помните, что собрались сегодня в какой-то клуб?
Нельсон обернулся. Я, вздохнув, отпихнула его и крикнула:
– Мы идем!
На кухне Пэтти-Энн смерила нас особенно ехидным взглядом.
– Я прямо чувствую себя лишней в этом доме.
– Правильное чувство, – невозмутимо отозвался Нельсон, наливая себе чай.
Пэтти с хрустом разломила пополам тост. Лицо при этом было такое, будто она мысленно ломала Падальщику хребет. За этой родней можно было наблюдать бесконечно.
– Не хочешь с нами? – пытаясь разрядить обстановку, предложила я.
– Знаете, – медленно протянула Пэтти, размешивая длинной серебряной ложечкой сахар, – мне дали понять, что в Лондоне меня могут пристрелить даже в таком милом месте, как кондитерская. Так неужели вы думаете, что меня прельстит заведение с располагающим названием «Последний вздох»?
– Здравый довод, – кивнул Герберт. – Не люблю таскать с собой балласт.
Под окрик «Сам ты балласт!» он бросил рассеянный взгляд в окно, развернул газету и углубился в чтение. Я опять повернулась к Пэтти-Энн.
– Не пробовала связаться с Артуром? Я хотела бы узнать, как идет перевод.
– В последние дни не могу дозвониться ему. Он собирался куда-нибудь?
– Не говорил, – покачала головой я. – А этот его Джек? Не приносил записок?
– Ничего не было, – вздохнула Пэтти.
Я невольно забеспокоилась. Куда мог внезапно пропасть Артур, да еще с такой сомнительной вещью, как дневник? А вот Нельсон, косящийся на нас поверх газеты, выглядел совершенно спокойным. Я хмуро поинтересовалась:
– Ты ведь не скрыл бы от нас, если бы знал, куда делся Артур?
– У меня есть мысль, – неопределенно ответил сыщик. – Пока волноваться не о чем.
Он явно не собирался ничего рассказывать. Пэтти сердито засопела.
– Какой ты черствый! Вы же друзья! А что если его похитили?
– Зачем? – Нельсон поднял брови. – Да и похитить Артура – не такое легкое дело.
Пэтти продолжала сопеть. Я допила кофе и отставила чашку в сторону.
– И все-таки, Нельсон. Давай на обратном пути зайдем к Джеку в ночлежку. Если Артура нет, он должен прохлаждаться там.
– Или на любой улице. – Падальщик пожал плечами, но, встретив разом два злых взгляда, лишь закатил глаза. – Хорошо. Посетим на обратном пути это привлекательное место. А сейчас я посоветовал бы сменить наряд на что-то, в чем можно выйти на улицу.
– Врешь, братец, – влезла Пэтти. – Я-то знаю, что ты хочешь противоположного. А что вы на меня так смотрите? Молчу-молчу…
«…Наш недолгий приют – умирающая и вечная Сиятельная. Город, куда так легко сбежать и так трудно вернуться. Особенно когда каждая улица здесь исхожена тобою прошлым, полузабыта тобою настоящим и вряд ли встретится тебе будущему. Покидая этот город шестнадцатилетним, в обществе маэстро, в сонме робких надежд и влюбленности в загадочную Вену, я думал, что мне уже не вернуться. И все же я здесь.
В городе карнавал. В городе строят воздушные суда две отважных девушки, имена которых скоро войдут в легенды. Город будто разом постарел и помолодел с нашей последней встречи. Я смотрю на него новыми глазами.
Вольфгангу нравится здешний вечер. Нравится набережная, полная силуэтов уснувших кораблей. Нравятся узконосые гондолы, крадущиеся по каналам с пятнышками золотых подвесных фонарей. Сладкое вино в тавернах. Терпкие запахи рыбного рынка, неизменно открывающегося на рассвете близ Риалто. Звучащая из костелов музыка, в которой он пытается услышать что-то мое или что-то от моего брата.
Да, он полюбил этот город. Темные камни и сваи, крикливых жадных чаек, витражи. В Венеции особенно красиво цветное стекло в окнах. И даже удивительно, сколь мрачны и трагичны истории некоторых мастеров, создающих переливающиеся бессчетными красками тонкие пластинки. Иные говорят, к примеру, что неосторожно разглашенные секреты загадочного Стеклянного острова, Мурано, караются смертью. Унесешь тайну за пределы Сиятельной, – и убийца будет красться по твоим следам, пока не настигнет, и отнимет тайну вместе с твоей жизнью.
– И это место, когда меня привозил сюда на концерты отец, могло навевать тоску?.. Я только и ощущал, что запах гнили, никакого трепета.
Ветер крепчает. Но он наслаждается стихией; хочет напиться ею вдоволь, кажется, может и сделать это, опьянев не хуже, чем от вина. Я, наблюдая, как он расхаживает и кормит чаек, кидая им замерзшими руками черствый хлеб, думаю лишь о том, как бы он не свалился в воду.
– На иные города недостаточно взглянуть единожды.
– Как и на иных женщин. – Он бросает лукавый взгляд, полный мальчишеского ехидства: знает, сколь насторожен я к деликатным темам. – Не во всех находишь прелесть сразу. Вспомните хотя бы мою бессердечную Алоизию, за которой я вовсе не видел Станци с ее чутким сердечком.
– Терезия обосновалась в моем сердце с первого взгляда. Среди других учениц она была…
– …сияющим бриллиантом?
– Скорее чудесным бериллом. Бриллиантов слишком много.
Моцарт кидает чайке последнюю крошку, отряхивает руки и греет их дыханием.
– Вы постоянны, верны и быстро находите то, чего хотите. Много ли таких?
В словах есть что-то тоскливое, почти безнадежное. Жалеет ли он меня, будто я болен? Или напротив, ругает себя за слепоту? Его жена действительно казалась бледной тенью подле сестры, мне случалось видеть их рядом на семейном портрете Веберов и позже, на приеме после „Нескромного любопытного“. А меж тем у Моцарта нет ныне существа роднее и ближе, чем „милая Станци“, прощающая каждый его порок и делающая уютной даже самую скромную квартиру, куда семейству приходится перебираться из-за вечных денежных проблем.
– Я нахожу быстро, может, потому, что боюсь не найти вовсе.
В несколько шагов он оказывается рядом.
– Вы не похожи на того, кто часто боится.
– Зато я похож на того, кто научился скрывать страх.
– Еще один ваш талант? Сколько же их?
Разговор, при всей праздности, оставляет горечь. Качая головой, я тихо предлагаю:
– Вернемся в гостиницу. Скоро станет очень холодно.
Он стоит недвижно, прячет руки в карманах, глядит исподлобья. Серое небо отражается в его глазах.
– Что вы…
Он резко разворачивается, издает воинственный крик и бежит на чаек. Развевается косичка длинного парика, сердито раскинуты руки с длинными тонкими пальцами. Похож на сумасшедшего, таких немало на улицах, пропитанных солью и сквозняками. Чайки, скрипуче ругаясь, уносятся прочь, Моцарт останавливается возле самого края набережной.
– Вот так лучше всего поступать со страхами. И… всякими надоедливыми существами, которые кажутся вам глупыми и несуразными.
Он улыбается, потом начинает смеяться. И невольно я смеюсь в ответ…»
Лоррейн отрешенно смотрела вперед. Я примерно догадывался: думает она об Артуре. Мне самому казалось подозрительным его внезапное исчезновение: то, что пришло в голову утром, уже не выглядело очевидным. Поэтому я помалкивал.
– Как думаешь, она… не убила его?
Чушь. Конечно нет, на кой черт ей наш токсиколог? Точно так же она могла напасть на любого из нас. Но у нее наверняка дела посерьезнее. Она найдет другой способ убрать тех, кто мешает. Фелис Лайт. Фелисия Сальери. Или…
– Я все еще не могу поверить до конца.
Я взглянул на поджившие царапины на ее шее. Еще поверишь, придется. Вслух я предложил:
– Думай о ней как о некоем абстрактном зле.
– Но я так не могу. Она не абстрактная. Она моя.
– Тогда вообще не думай. Так будет лучше.
– Она всегда мне помогала. Была такая нелюдимая, только и делала, что молчала на уроках. А со мной становилась другая. Говорила все, за весь прошедший день…
Я слышал, некоторые японские рыбы копят в себе яд[47], получаемый с пищей. А некоторые люди, кажется, копят все, что когда-то причинило им боль, и потом с каким-то самозабвенным наслаждением открывают этот ящик Пандоры. Как глупо…
Лори совсем побледнела, понурилась. Ее надо было отвлечь, и у меня был способ.
– Раз тебя распирает на сентиментальные воспоминания, расскажи-ка мне об этом своем друге. Кристофе.
С одной больной темы на другую, но все же новая пока казалась мне куда более безобидной. Лоррейн пожала плечами.