– И вам никогда не было это интересно?
– Если честно, – равнодушно отозвалась женщина, – нет. Это было одним из условий помощи.
– Одним из? – вскинулась Лоррейн. – А были и другие?
– Охрана, предоставляемая этим лицом, имеет доступ к информации о членах клуба. По первому требованию этого человека они берут личные дела.
– Вы так легко предоставляете незнакомому человеку чужую личную информацию? – недоверчиво переспросил я. – Не очень-то чистоплотное поведение.
Лавиния Лексон резко поднялась и прошла к окну.
– У меня есть выбор? Насколько я помню, это никому еще не навредило.
Мы переглянулись, потом посмотрели на ее спину. Притворялась или действительно не знала? Трудно сказать. Лоррейн снова подала голос:
– Простите, может, вопрос личный, но… почему вы создали этот клуб? Это довольно странное место. Что-то вроде дома смерти?
– Дома жизни перед смертью, – мягко поправила ее Лавиния Лексон, оборачиваясь к нам. – Мой отец долго, мучительно умирал от чахотки. Его мечты остались мечтами: он хотел жить у теплого моря. Денег у нашей семьи было недостаточно, но… дело было не только в деньгах. Мы нашли бы их, если бы была…
– Поддержка? – тихо спросила Лори и получила кивок.
– Мы все – что-то вроде семьи. И поверьте. – Лавиния Лексон расправила плечи. – Я от этого не откажусь. Плевать, на каких условиях мне помогают, если помогают.
– А то… – Лоррейн тоже поднялась с места, – что этот человек убивает тех, кто мог бы прожить долгую жизнь и воплотить свои мечты, тоже не играет роли?
Женщина извлекла из складок одеяния плоскую коробку и, щелкнув крышкой, зажала в зубах тонкую сигарету. Лори, шагнув навстречу, вынула из кармана коробок спичек. Я наблюдал за движением тонкого запястья, потом – за огоньком, отразившимся в глазах обеих. Хотелось вмешаться, но я молчал. Дело было личным. Синий Гриф найдет нужные слова, я знал.
– Я… – сухой голос хозяйки клуба вдруг дрогнул, – не понимаю полицейских шуток. О чем вы говорите? Члены клуба никому не причиняют вреда.
Каждое ответное слово могло бы резать по живому:
– Кити Рочестер. Хелена Белл. Альберт Блэйк. Я назову еще десятки имен.
– Я слышала о тех убийствах. – Лексон затянулась. – Но к нам они не имеют отношения. Вроде бы какие-то загадочные преступления, которые…
– Мне жаль, – наконец я все же решился перебить, – но вы ошибаетесь. Загадок там не так много. А смерть ближе, чем вам кажется.
Она прямо здесь.
«– Я… стыжусь. Но что-то, не знаю, что, толкнуло меня именно к вам, к вам в дом, пусть так поздно, так бессмысленно, но…
– Не надо объяснений, мой друг.
Леопольда Моцарта больше нет, и я никогда не видел Вольфганга таким. Наверное, ему кажется, что он остался один в мире; подобное ощущал и я, потеряв сначала родителей, затем наставника. Я ведь едва ли забуду последнюю, еще удивительно свежую боль. После аварии с каретой герр Гассман угасал мучительно, в конце концов слег и уже не поднялся. Но даже на смертном одре он напутствовал меня, что, какой бы жестокой ни была судьба, у нее припрятано немного солнца на самый тяжелый миг. Мое солнце надолго погасло с его последней улыбкой, но вернулось – в улыбках моей жены и нашего первенца. Учитель был прав, как и во многом. Я очень хотел сказать, что все пройдет. Но слова застряли в горле от надрывного, горестного хрипа:
– Я был жестокосерден… и я жестокосерден сейчас, потому что что-то внутри меня рвется к свободе. Я грешен. Буду гореть в аду. Отец, отец…
Все повторялось, это уже было накануне, когда дурные вести только пришли. Я сжал руку на узком плече и почувствовал бьющую моего друга истерическую дрожь. Бокал вина дрожал в пальцах, через мгновение, выпущенный, упал и разбился. Мутно глянув на расплывающееся алое пятно, Моцарт закрыл лицо.
– Сальери, Господи, простите, я всюду несу один разлад и хаос, я…
– Не важно. Ничего страшного.
Надо было позвать слугу, но губы как онемели. Как беспощадна смерть, как жестоки кровные узы. И как слабы в своих болезненных привязанностях люди, оплакивающие даже разбитые цепи. В алом вине отражалось уличное солнце. В алое вино упала слеза.
– Вы – единственный, кто способен понять меня и это чувство – когда теряешь того, кого любил и ненавидел разом.
Так он сказал, прежде чем лишиться чувств и забыться болезненным сном на узкой софе. Теперь я вижу его лицо в неровном свете заката, слышу тяжелое дыхание и молюсь, чтобы не повторился один из тех эмоционально-лихорадочных приступов, которые с ним случаются: поднимается жар, учащается сердцебиение. Может, все исправит недолгий сон?..
Солнечные тени пляшут на стене. Я узнаю в них что-то, и мне нерадостно от этого узнавания. Я задаю себе вопросы, на которые никогда не найду ответа. Я будоражу собственную память.
Каким был мой отец? У него ведь действительно было общее с покойным Леопольдом Моцартом. Властный и уверенный, умеющий пробивать себе дорогу и вести по ней семью. Правда, они хотели разного. Родитель Моцарта мечтал о славе и блеске, мой лишь жаждал крепкой почвы под нашими ногами. Леопольд Моцарт любил искусство и растил гения. Подчеркивая, насколько его сын особенный, он дал ему имя Амадеус, „любимец богов“. А мой отец… подчеркивая, что я не должен от него отличаться, он назвал меня своим собственным именем. Антонио.
Сочетание звуков, тяжелое, как спилы деревьев, сплавляемых торговцами по нашей реке. Сочетание звуков, которое даже сейчас напоминает о прошлом. Я не люблю свое имя, порой почти ненавижу. Обращение по фамилии, пусть фамилия тоже общая с отцом, приятнее для моего слуха. Так и Вольфганг… он избегает своего второго имени. Даже детские сокращения „Вольфи“ и „Вольферль“, используемые супругой, ему приятнее.
Удивительно, о скольких вещах вроде бы забытых я стал задумываться с тех пор, как пересеклись наши дороги. И сколько вещей преобразились и обрели иные цвета, иные тональности.
…Завтра я сделаю вид, что не видел его пьяных слез, не слышал проклятий и то горестных, то гневных воззваний к покойному отцу. Я просто отправлюсь с ним на новую постановку в Бургтеатр. Это комическая опера какого-то французишки, бездарная, как по сюжету, так и по музыке, пусть голоса и недурны. Думаю, смешение ее с грязью непременно развеет Моцарта. А потом… говорят, его опять пригласили в Прагу, и там он задумал нечто новое. А ничто не лечит израненную душу так, как путешествие вдаль…»
До Паддингтона было не близко. В тумане извозчик боялся подгонять лошадей, и мы уныло плелись по грязным улицам. Из окон сквозило; Джил нахохлилась, забилась в угол. Решив, что надо бы ввести ее в курс дела, я осторожно поинтересовался:
– Что ты знаешь об этой женщине? О Леди?
– Я полицейская с позавчера, – буркнула она. – Я даже стрелять еще нормально не умею. До этого я была стукачом и носила в баре выпивку. Меня это вполне устраивало, только платили бы побольше.
– Так зачем ты Эгельманну? – удивился я.
Джил дернула плечом.
– Он мне доверяет. А тебе нет.
– То есть ты шпионишь за нами и так открыто это признаешь?
Подведенные черным карандашом брови приподнялись.
– А мы – это кто?
– Лоррейн Белл, Герберт Нельсон, я…
Она рассмеялась.
– Чушь. Есть они, а есть ты. «Мы» нет, иначе ты был бы не со мной.
– Не говори о том, чего не знаешь. – Хмурясь, я посмотрел ей в глаза.
– Как угодно, – холодно отозвалась она, щурясь. – Итак… об этой вашей преступнице я знаю только, что она помешалась на каком-то музыканте, и что она помогает отродьям из колоний. Хмырь, к которому мы едем, – ее бывший дружок. Он ее выдаст, да?
– Дружок? Наверное… – медленно ответил я, думая совсем о другом.
«Мы» действительно нет, хватит отрицать это. Я уставился в окно, прижался к нему лбом. Джил вдруг придвинулась и пихнула меня локтем.
– Брось. Я не со зла. Знаю, не мое это дело, да только… она барышня. Да?
– Леди?
– Лоррейн эта ваша. И Эгельманн о ней говорил, и ты… ну, барышня?
– Правильно – дама, – поправил я. – Барышни у русских.
– И еще она сыщик? Верно?
– Да.
– Выбрось ее из головы, найди ровню. – Джил хмыкнула. – Эгельманн сказал, она спит с кем-то своего класса.
– Мне все равно, – отрезал я. – А что ты забыла в полиции? Как тебя взяли?
– У меня голова есть, и я быстро бегаю. Вот и вся ваша полицейская сила. Остальное приобретается, не боги горшки обжигают.
Подумать только. У этой Джил удивительно узкий взгляд на мир. Если работу в полиции она считает такой же простой, как протирание вокзальных столов и кропание доносов, то вскоре будет разочарована. Я не ответил. Она, видимо, недовольная, хмыкнула.
– Что, злю я тебя?
– Нет.
– А я неправду тебе сказала, – продолжала она ерничать.
– Не сомневаюсь, – равнодушно отозвался я.
– Даже не спросишь, о чем?
– Нет.
– Какие же вы, мужчины, обидчивые. Как дети.
С тяжелым вздохом я повернулся к ней. Настроение неуклонно портилось, и только монотонный стук копыт заставлял еще как-то сохранять спокойствие. Джил заявила:
– Ты злой, потому что твоя дамочка тебя бросила. Эгельманн злой, потому что его дружок из лаборатории пропал. А мой хозяин в баре злой, потому что я ему не дала…
– Стой, – перебил я, впервые уловив в разговоре что-то значимое. – Пропал? Артур Сальваторе пропал?
– Да. Пока ждала тебя, слышала, как Эгельманн звонил его начальнику, а потом кого-то опять посылал в лабораторию. Она закрыта, и мальчишки на побегушках тоже нет.
Я прикрыл глаза, нервно затеребил манжету. Самые нерадостные мысли зароились в голове. Я беспокоился за токсиколога, не меньше – за то, как настроение Эгельманна скажется на всем. Даже я заметил, что Сальваторе стал не последним человеком в окружении моего нового шефа. И едва ли не единственным, способным усмирить его взрывную натуру.