– У нас проблемы, да?
– Они заканчиваются, Пэтти, – отозвалась я. – Все заканчивается.
– Будешь ужинать?
– С ним. А если он не выйдет, тоже не буду. Пойду отдохну наверху.
Она закивала. Мне почему-то казалось, она хочет сказать что-то еще.
– Да, Пэтти?
– Тут… заходил твой друг. Констебль Соммерс. Он искал тебя.
– Что-то срочное? – Я встревожилась.
Пэтти странно покраснела и потупилась.
– Нет. Просто так.
За наше знакомство я ни разу не видела ее такой: она напоминала нашалившую маленькую девочку. Я нахмурилась сильнее, подошла, и Пэтти, выдохнув, продолжила:
– Он… я пригласила его пообедать, так получилось, что зашел разговор о тебе, и…
С каждой фразой она тараторила все быстрее, точно надеясь, что так я буду злиться меньше. Я слушала… и думала о Дине, о том, как далеко мы в последнее время друг от друга. Жизнь бок о бок с Нельсоном заставила меня забыть слишком о многом. Пэтти-Энн извинялась, а я понимала, что виновата сама. Я прекрасно представляла себе, что чувствует сейчас Дин. Мой Дин. Дин, с которым я в последнюю встречу едва перемолвилась парой слов. Раз за разом я задавала себе вопрос, почему же я такая дрянь. И не находила ответа.
– Пэтти, зачем ты такое ему сказала?
Ответ не слишком меня интересовал, я устала. Устала и обреченно понимала, что, скорее всего, отдых опять придется отложить.
– Я… боялась, Лори.
– Чего, черт тебя дери?! – Я немного повысила голос, она сжалась.
– Что мы можем тебя потерять. Я знаю, я глупая, но ты ведь говорила, сколько Дин для тебя значит, и… прости. Прости, прости, прости!
Пэтти стояла, едва доставая мне до плеча, и смотрела пристально, без обычной улыбки, прижав к груди маленькие ладошки. Я кивнула и пошла обратно к входной двери.
– Лори, уже поздно…
– Возьму кэб.
Я повернула ручку. Пэтти шагнула за мной и остановилась – в своей нелепой домашней юбке, с распущенными волосами, с обреченным выражением на круглом полудетском лице. Я вдруг поняла, кого же она мне напоминает. Констанц Моцарт. Станци. Так же взывает к благоразумию. И так же не понимает, что иногда оно гибельнее безумств.
– Не говори брату, – глухо попросила я. – Хотя бы это ты сделать можешь, ничего не испортив?
Это, наверное, ранило ее, но мне было плевать. Она кивнула.
Я вышла под моросящий дождь. Лондон опустел. Казалось, горожане покинули его, и осталась только я, идущая самыми тихими переулками. Я знала, как быстрее добраться до маленькой, далекой от богатых домов рыночной площади, на которой даже в такое время можно взять кэб. Извозчики коротали там время с восьми вечера, поджидая ночных ездоков.
Я думала о том, что скажу Дину. Слова не шли в голову; мне просто хотелось постучать в дверь и обнять его, чтобы он понял, что у нас все по-прежнему. Что для меня он лучший друг, с которым мы навеки вместе. Даже если…
– Леди не боится так поздно гулять одна?
Голос был незнакомым. Я обернулась. Двое. Один маленький и щуплый, второй примерно моего роста, но тоже не устрашающей комплекции. Потрепанная одежда, испитые лица, нет оружия… Ясно. Медленно развернувшись всем корпусом, я вынула из кобуры револьвер.
– Нет, джентльмены. Не боюсь.
Решили ли они, что это игрушка, были пьяны или полагали, что я не выстрелю… Переглянувшись, они начали подступать. Наверное, в их глазах я выглядела жалко – хромая и промокшая, с опущенной головой. Чтобы решить все их проблемы, мне хватило бы двух пуль, но… Я не хотела решать чужие проблемы так просто и быстро. Я убрала револьвер; рука сжались на трости с тяжелым стальным набалдашником. Они все подходили. Я отступила на пару шагов, но через секунду бросилась вперед сама. Злость застила глаза.
Отец считал своих девочек слишком красивыми, поэтому пытался учить нас драться. Научились только Джейн и я, потом запас моих приемов обогатил Дин, и, хотя боль в ноге часто стесняла мои движения, кое-что я освоила – быстрые удары, после которых поднимаются нескоро. Теперь в них было вся мое нечеловеческое, хлесткое бешенство. Вся долго сдерживаемая, зажатая в тисках холодного рассудка ярость. Немой вопль: «Какого черта, Господи?! Какого черта все вот так?! Чем я это заслужила?» Бить. Просто бить. Чертов Нельсон. Чертов Кристоф. Идиотка Пэтти. Ублюдок Эгельманн, проклятая сука Фелис. И… проклятая моя жизнь.
Я очнулась, будто вынырнув из этого омута гнева. У меня было разбито лицо: со мной не церемонились, все «леди» ушли к чертовой матери. «Джентльмены» лежали на мостовой. Тот, которому я сломала нос и выбила зубы, упал щекой в лужу; вода уже меняла цвет. Багровое пятно темнело и на набалдашнике. Я быстро его вытерла. Мерзость…
Кроме боли в руке, которую мне пытались вывернуть, я не ощущала ничего. Я не совершала подобных поступков раньше, я могла просто выстрелить в воздух – и было бы довольно. Никакого кровопролития. Ничего. И я не поняла бы в эту минуту под дождем, что я уже другая. Спокойной дурочки Лори Белл нет, точно так же, как нет ее любимой подружки-художницы Фелисии Лайт. Есть Синий Гриф и Леди Сальери, и едва ли они имеют что-то общее. Скорее всего, они даже не знают друг друга.
– Развлекаешься?
Я обернулась. Нельсон стоял, привалившись к стене. Плащ на нем был расстегнут, мокрые волосы липли ко лбу. Не приближаясь, сыщик разглядывал два тела под моими ногами. Лицо выражало лишь вежливое любопытство.
– Они живы, – глухо сказала я. – Они просто хотели денег. Я…
Звякнуло несколько монет, которые Нельсон бросил в лужу, замутненную кровью. Три гинеи и полпенни.
– Когда очнутся, им будет приятно. – Он протянул мне руку. – Идем домой.
Серебро тускло блестело в багровеющей воде. Я смотрела на монеты и не могла отвести взгляда. Наконец очнувшись, я покачала головой.
– Мне нужно к Дину.
– Думаю, он у Эгельманна. И думаю, сегодня лучше не тревожить Скотланд-Ярд. Помнишь?
Я кивнула. Он по-прежнему протягивал руку, так же, как в доме у графини, когда я хотела спрятаться от всего, даже от лунного света. Я взялась за его ладонь. Мы покинули переулок, прошли немного по широкой улице и свернули – в тень сквера, пустого и тихого. Здесь, возле небольшого фонтана, Падальщик привлек меня к себе ближе. Коснулся рукой подбородка и приподнял его, осматривая нос и губы.
– Больно?
Я покачала головой и ухмыльнулась, ощущая острое жжение в левом углу рта.
– Долго не было так хорошо, Нельсон. На их месте я представляла тебя и Эгельманна.
Он засмеялся: кажется, ждал именно этих слов. Вынув из кармана платок, он стал стирать кровь. Я поморщилась, вывернулась от него и начала умываться, черпая воду прямо из каменной чаши.
– Она не самая чистая.
– Плевать.
Наконец я снова развернулась к нему. Он улыбался. Я ждала какую-нибудь колкость по поводу воды, или моего внешнего вида, или недавней драки. Но он сделал другое. Не сводя с меня глаз, опустился на одно колено.
– Выйдешь за меня?
Я покачнулась и тяжело оперлась на трость. Он не двигался, глядя снизу вверх. Волосы по-прежнему были мокрыми, воротник трепал ветер. Устремленные на меня глаза оставались почти такими же холодными и хищными, как всегда, но от этого слова будто приобретали еще больший вес, тяжело сдавливали мое дыхание. Я… ждала их однажды. Но не сегодня. И одновременно не хотела слышать никогда.
– Ударился головой, да? – Я отступила.
– Ты подозрительно часто это спрашиваешь.
Падальщик поднялся. Снова посмотрел мне в лицо, будто опалил взглядом. Я прижала к щеке ладонь, понимая, что, кажется, разучилась говорить. Я ведь испугалась… как самая настоящая гимназистка.
– Подумай. – Он взял меня за руку. – Идем. Пэтти волнуется.
Так просто. Будто мне все приснилось.
До дома мы шли в молчании. Я сжимала его пальцы, он спрятал руку в карман. Он не смотрел на меня; я не знала, ждет ли он ответа прямо сейчас. На крыльце я остановилась и поцеловала его, просто так, без слов. Полуобещание. Не более.
Пэтти открыла дверь и, увидев меня, отвела взгляд. Она не выполнила мою просьбу, но… наверное, к лучшему.
– Давай забудем, – попросила я, не переступая порога.
Она подскочила и обняла меня; я едва устояла на ногах, все-таки сестра Герберта была довольно габаритной. Мы вошли, и я наконец решилась спросить Падальщика:
– Как там твой Моцарт?
– Даже сможет летать, я обработал крыло. Такое уже случалось с другими.
Вскоре я засыпала с ним рядом, в густом сумраке комнаты. Мы лежали нос к носу, и глаза Герберта казались совсем темными. Я провела кончиками пальцев по его чуть выступающей ключице и тихо спросила:
– Там, в сквере ты ведь говорил несерьезно?
Ресницы дрогнули, на секунду опустившись. Угол рта изогнулся в улыбке.
– Я говорил очень серьезно.
Я взяла его руку в свою. Прохладная кожа, казалось, не могла принадлежать человеку из плоти и крови. Человеку, ради которого я оказалась от опиума, который сам стал моим опиумом, героином или… скорее морфием, успокаивающим и обездвиживающим.
– Я не могу сейчас думать о таком. Прости.
Он кивнул. Он знал, что я думаю только о завтрашнем дне, на который в аду и в раю, наверно, делались самые разные ставки. Ставки на двух моих когда-то лучших друзей. На саму меня уже никто не ставил.
Томас Эгельманн не был занят бумагами, не говорил по телефону, даже не перебирал револьвер. Он сидел и отрешенно смотрел в какую-то точку на поверхности стола. Смуглые пальцы барабанили по стопке документов. Я ждал. Только что я рассказал об увиденном на верфи, но теперь вдруг засомневался, слушали ли меня вообще. Повисшее молчание слишком затянулось. Помедлив, я кашлянул.
– Сэр…
Взгляд наконец обратился на меня. Глаза были красные, под ними наметились мешки.
– Нет, Соммерс. Броска в Гринвич не будет. И я вынужден взять с вас обещание, что о вашей находке никто не узнает, или вы пойдете под трибунал. Завтра днем мы отправим людей на верфь. После того… – он помедлил, – как сделаем другое.