Последовавшая за чередой выговоров благодарность ближнего круга непростительно запоздала. Эти люди почему-то не понимали, что в войне вроде той, в которую нас втянули, хороши были любые средства. Это пришлось признать даже мне.
– Знаете, жаль, что тот дневник, настоящий, тоже исчез.
Он хмуро смотрел перед собой. Я кивнул и поспешил успокоить его.
– Вашей вины в этом нет. А история…
– Довольно несправедливая штука, правда? – Начальник Скотланд-Ярда взглянул на меня. – Те двое вообще не вязались ни в какие интриги, писали себе музыку, а в нашем веке из-за них такое заварилось.
Я невольно усмехнулся. Это была философия. Я ее не любил.
– Артур. – Тон немного изменился.
– Да?
– Как думаете, они еще увиделись? А Гильгамеш с Энкиду?
Я положил руку на борт гондолы и посмотрел в небо.
– Вы и в Бога верите, Томас?
– Как ни забавно, верю. – Он сдвинул брови. – Так было проще на войне, вам ли не знать. А вы нет?
Мне было проще не бояться, зная, что никто не обеспечит мне билет в рай. В этом мы с Эгельманном сильно расходились.
– Так что, они не встретились где-нибудь в другом мире?..
– Не задумывался. Не знаю. А как думаете вы?
Томас направил лодку ниже; мы были уже недалеко от лаборатории. Он полностью сосредоточился, казалось, лишь на том, чтобы аккуратно сесть. Только после этого посмотрел на меня со своей обычной усмешкой.
– Конечно, встретились, Артур.
– Почему?
– Это справедливо.
– Вы и в справедливость верите, успев побыть политиком?
Он удивлял меня. Все больше и больше.
– Да. Справедливость точно должна где-нибудь существовать, даже если нет Бога. А не хотите ли зайти куда-нибудь выпить?
О том, кто она и зачем оказалась рядом, я узнал уже через трое суток после взрыва на Даунинг-стрит. Эгельманн рвал и метал, проклиная себя за такую промашку, – подпустить шпионку, взять ее в полицию да еще приставить ко мне. Может, за всю жизнь он не совершал ошибок, может, это просто стало последней каплей. Я ждал, что гнев обрушится на меня, но этого не случилось. Наступила странная тишина, а потом… меня повысили. Я стал сержантом.
Но сейчас я уезжал.
Эгельманн отпустил меня, едва я заикнулся, что хочу побывать в Российской Империи. Он только усмехнулся, кому-то позвонил и… прикрепил меня к очередной дипломатической миссии. Сегодня нас ждал корабль до Москвы.
Я не понимал, что заставляет меня искать встречи с Джил. Она обманула меня; я мог догадаться обо всем, если бы внимательнее прислушивался к ее речи, если бы обратил больше внимания на крест на ее шее – православный. Но сначала она была для меня никем, а потом слишком быстро стала кем-то важным. От этого я и потерял голову.
Единственной, с кем я попрощался, была Лори. Мы встретились странно, случайно: я снова пришел в «Белую лошадь», а она снова пела в одобрительной тишине. Пела в последний день перед своим венчанием, что-то о вечной, неугасимой звезде. Пьяные завсегдатаи смотрели на нее счастливыми сонными глазами. Лори сидела в свете нескольких ламп на веревочных качелях, крепящихся к опорам. Я слушал ее, смотрел, как блики играют на волосах. Она заметила и улыбнулась – только мне, но об этом никто не знал.
Когда музыканты прервались, она спустилась со сцены. Я поддержал ее за руку и почувствовал, какая ладонь холодная; на пальце блестело кольцо с сапфиром. В молчании мы прошли за дальний столик и сели рядом. Мы мало говорили до этого, и сейчас я неожиданно ощутил скованность. Но Лори взяла меня за запястье и уткнулась лбом в плечо.
– Ты как-то вырос в последнее время, Дин. Или мне кажется?
Она была права. Я ответил:
– Ты тоже.
Лори подняла голову. Глаза лукаво блеснули.
– Поедешь за этой девушкой? Правильно, Дин. И знаешь, лучше тебе не возвращаться. Англия – затхлое место. Там у них, наверное, свободно дышать.
Я не знал. Я даже не был до конца уверен, что еду именно из-за Джил, а не из-за слепого желания бежать прочь. И все же Лори снова тихо засмеялась.
– Мой старый Дин, пиши мне. Обязательно.
– На какой адрес?
– В дом с витражной розой на чердаке.
…Теперь я стоял на палубе и чувствовал, как поднимающийся ветер треплет волосы. На сердце не было легкости, не было ожидания чего-то, что изменит мою жизнь. Не было ничего – только чахлое весеннее солнце и покой. Что ж. Жди меня, Джиллиан Уайт. Юля.
Даже в детстве я была странной: не хотела выходить замуж в платье с кринолином, закрывать лицо фатой, нести цветы. А ведь это было почти обязательной мечтой юных леди. Идеальная партия, идеальное платье, идеальное настроение. Идеальный день.
На мне же был ледж – правда, белый и украшенный кружевом на подоле. Белая блуза с пышным воротником по моде XVIII века. Я заколола волосы и выглядела странно со струящимися вдоль висков локонами. Пэтти-Энн восторженно взвизгнула:
– Я тоже буду выходить замуж в седьмой раз вот так! Лори? Лори, не грусти!
…В развалинах не нашли ни дневника, ни фамильного кольца О’Брайнов, ни письма Моцарта. Только шкатулку и искореженных мертвецов. Двадцать одно тело, как в карточной игре. Какие из них были телами моих друзей? Я не узнала; их даже хоронили в спешке. А мне осталось лишь вспоминать одну за другой истории из нашей с Фелис жизни. Посиделки на подоконнике, балы, уроки музыки, где она ссорилась с учителем, печенье мистера О’Брайна. Я должна была написать ему в Австралию, сообщить о смерти племянника, но не хватало духу. В случившемся была моя вина, не меньше, чем ублюдка, подорвавшего их.
В церковь меня и Пэтти должен был доставить экипаж. Когда мы вышли на улицу, он уже ждал. Пэтти первой сделала несколько шагов, а я задержалась, оглянулась на дом. Одиннадцать голубей сидели на крыше. Скоро их снова будет двенадцать: крыло Моцарта заживало быстро.
Резкий звонок телефона раздался из установленной всего несколько дней назад будки. Трезвон испугал лошадей, они замотали головами. Пэтти вопросительно глянула на меня.
– Поломка, наверно. – Я пожала плечами. Телефонный аппарат продолжал надрываться. Я усмехнулась: – Этот день просто не может быть нормальным. Подожди.
Перешагнув несколько луж, я подошла к будке и взяла трубку.
– Вас слушают.
Что-то затрещало, зашипело.
– Все та же чудачка Лори.
Это был ее голос – с хрипотцой, тихий, мелодичный. Я окаменела, выдохнув лишь:
– Ты? Ты… где?..
Ты убила мою сестру. Чуть не убила меня. Чуть не расстреляла мое правительство. А я спрашиваю тебя так, будто ты просто опаздывала на мое венчание.
– Да. – Она вдруг засмеялась. – Чудачка. Но это лучше, чем зануда и дурочка.
– Где ты, Фелис?
– Далеко.
– Ты вернешься?
Молчание.
– Последняя игра стоила свеч, но… неважно. Я просто хочу сказать, что… – она прокашлялась, – я тебя правда любила. Люблю до сих пор, как могу. Мы оба. Прощай. И кстати… – короткий смешок, – Жерару и девочкам привет от вашей гримерши, Леди Луизы. Ищите новую. И не смей оттуда увольняться, у тебя отличные номера.
Я не успела ответить. Связь оборвалась. Я повесила трубку и оглянулась, едва не падая.
Я вспоминала. Двадцать одно наспех захороненное тело. Странное выражение глаз Эгельманна, когда он слушал отчеты судебных медиков и полицейских. Чистый район. И бесконечные тайные выходы, которыми так богато здание Кабинета.
– Лори, опаздываем! – взвизгнула Пэтти-Энн. – Давай поскорее!
– Сейчас, – одними губами шепнула я и повторила то же самое громче.
Я набирала номер, просила поскорее меня соединить. Я надеялась, что Эгельманн на месте. Он подошел, пробасив:
– Да?
– Томас… это Лоррейн.
Он не ответил. Я думала, что немедленно повесит трубку. Но он ждал. Я тихо произнесла:
– Вы меня провели. Простите, мне очень стыдно.
Смех прозвучал глухо, но беззлобно.
– Услышать подобное от самого Синего Грифа? У меня сегодня хороший день.
– Вы злитесь?
– Это глупо – злиться на женщин.
– Тогда сегодня вечером я снова буду петь в «Белой лошади». Мы все там будем. Придете?
– Ммм. И мистер Сальваторе приглашен? – В словах опять зазвенела насмешка.
– Конечно.
– Что ж… тогда подумаю.
Поколебавшись несколько секунд, я предложила:
– Виски за мой счет?
Это было решающим доводом.
В тот день она дала мне по лицу и назвала ублюдком. Пожелала сдохнуть, не стесняясь крепких выражений, которые не часто употребляли даже знакомые мне мужчины. Она была в яростном отчаянии, а я стоял и вытирал кровь. Я не чувствовал ничего, странное онемение захватило меня. Я устал. Мне плевать было на всех, кто тряс меня, задавал вопросы, просил объяснений. Я видел только то, что происходило за секунду до моего приказа.
Остальное слилось для меня: лощеный холод министерских приемных, блестящие железные бока кораблей, смуглые лица сипаев – всех, кого мы задержали во время облав. Лоррейн Белл смазалась, исчезла в этой топи. Все случившееся лишь в очередной раз напомнило: у меня не может быть друзей. Может, один, тот, кто простил мне все и принял мою сторону. Ведь в конце концов, у Гильгамеша, царя Месопотамии, тоже был только Энкиду. Лоррейн и Нельсон едва ли простили бы меня. Ну и плевать.
…Тогда, у графини I., перед самым отъездом, Кристоф Моцарт отвел меня в сторону.
– Я знаю, что вы извернетесь, Эгельманн. Вы обманете. Вы даже уже придумали, как.
Он смотрел серьезно и устало. Я, почему-то оправдываясь, сразу сказал:
– Я не могу так рисковать, поймите. Вы не сможете ее убить. Я бы тоже не смог, если бы пережил то, что вы.
Он молчал. Поднял ладонь и поймал несколько капель дождя.
– Что это будет? – наконец глухо спросил он. – Стрелок в верхнем окне? Газ, который тайно разрабатывают в министерских лабораториях? Удавка прямо сейчас?