Сигарета – это средний палец, показанный миру, который требует планов, рассудка и порядка во всем. Впрочем вся банда поваров коптит словно электростанция в Белхатуве[30].
Я обожаю свою работу и не поменял бы ее ни на какую другую, но живу в режиме убийственной нехватки времени.
В "Фернандо" я прихожу в одиннадцать, переодеваюсь, хотя и не обязан – просто люблю я все эти долбанные фартучки – и проверяю список заданий. Вынимаю мясо из морозильника, подгоняю своих подчиненных, чтобы те готовили супы, соусы и другие полуфабрикаты.
Через час открываю заведение, люди приходят жрать, официанты бегают с талончиками, а я готовлю гамбургеры, стейки и форель по-альпийски, постоянно переворачивая куски мяса под очищенным от жира навесом вытяжки. Всегда с одним и тем же вкусом, идентичного веса. Обожаю повторяемость.
И так в течение десяти-двенадцати часов. В течение того же времени чищу столешницы, ящики и плитки, а тут прибегает официант и сообщает, что какому-то пидору срочно, что он голодный, а потому злющий, и пивом не наестся: глупый хер.
Каждый все время чего-то желает, и так без перерыва.
Моя поясница разрывается, у меня частенько стучит в висках, икры у меня разработаны лучше, чем у велосипедистов.
Так что я просто бы с ума сошел, если бы не курево. Как только неприятностей наберется, выхожу во двор и вместе с дымом втягиваю спокойствие. А в средине пускай что хотят, то и делают.
На самом деле, никто еще не подох от того, что получил свою жратву на пять минут позднее. Эти минуты, эта сигарета – это все, что имею от жизни. И, что бы там ни было, я обожаю эту работу, но, если бы не курил – не обожал бы.
Дома я шмалю у кухонного окна и на балконе; Клара все это как-то выносит, один только Олаф делает мне замечания. Потому что от этого умирают, вот он и спрашивает: а не дурак ли я.
Сынок, как мало ты еще знаешь.
Первые сигареты я подворовывал у мамы из сумочки. По-моему, эту процедуру она раскрыла, потому что перетащила курево в ящик, под тряпки, а потом в карман халата.
Помню, как заловил ее посреди ночи. Мне тогда было лет, наверное, десять. Она стояла с сигаретой "кармен" во рту и глядела на темное Витомино и на свою любимую Хельскую косу.
- Это я не в затяжку, - оправдывалась мама.
Она пыталась убедить меня, что задерживает дым во рту исключительно для вкуса. Таким способом радуется сигарете и одновременно заботится о здоровье, ну и, естественно, вне всяких сомнений, у нее нет никотиновой зависимости.
Зимой наша уборная пахла этими "карменами". Тот же самый запах пропитал и мамин кабинет. Еще я видел, как она прикрывает спичечный огонек, ежась под навесом автобусной остановки.
Сейчас же она прерывает свой рассказ, набрасывает на плечи дополнительный свитер и исчезает на террасе – якобы, погонять птиц. Дверь за собой закрывает. Жалюзи опущены.
Так она делает, в среднем, чуть ли не каждые полчаса, потому и слушать ее нелегко.
Меня же зовет пачка в куртке, но при маме я не смею вытащить ее. Трудно сказать: почему, похоже, я только так предчувствую, почему мы не сядем с мамой и не закурим как взрослые люди. В течение всей жизни. Она не затягивается, меня это достает. Мы же знаем, как оно на самом деле.
Когда мама потянется за сигаретой у меня на глазах, случится что-то страшное.
О большой власти
Мама выбрала "Эрмитаж", потому что они с отцом туда не заглядывали. Она объясняет мне, что идея была в нейтральной территории, в месте, где она чувствовала бы себя уверенней. Если вы спросите мое мнение: и на своей, и на чужой земле взбучку мы получаем одинаковую.
"Эрмитаж" работал на улице Щвентояньской. В этом заведении просиживали, в основном, художники и поэты, а еще валютчики и милиционеры в гражданском. Матрона с громадным коком на голове дирижировала маленьким стадом ухоженных блядушек.
Эти чаечки, вспоминает мама, охотнее всего утопили бы ее в ведерке, тем более, когда она подошла прямо к столику, где сидел начищенный старик. Он поднялся и произнес:
- Моя Звездочка.
Маму попеременно заливали волны жара и холода.
Из всего меню она заказала вишневый аперитив, и сразу же за этим – второй. За это время папа извлек из себя все глупости, которые мямлят мужики, прихваченные на измене. Я знавал многих из них. Всегда они мямлят одно и то же.
Начал, естественно, с извинений. Нужно было сразу же сказать про эту вот супругу и ребенка, но, с другой стороны, он же этого никогда и не скрывал и даже думал, будто бы мама об этом знает, раз уж все знали.
- Все, кроме меня, - напоминает ему мама.
На это хитроумный отец призвал все чудесные мгновения, проведенные с мамой, и клялся, как и всякий, у кого горит задница, что в жизни никогда не был счастливее. Только лишь в Гдыне он познал, как выглядит счастье. А раньше жизнь его была словно темная сторона Луны. Потому он и молчал о своей семье, чтобы не уничтожить той радости, ибо же все знают: как только начинаешь копаться при счастье, у тебя сразу же что-то летит к чертовой матери.
Супругу старика звали Натальей, а сына – Юрием.
Папочка защищал Ленинград от Гитлера, дрался в пивных и на гарпунах, но эти два имени с трудом прошли через его горло.
Каждый, кто изменяет, твердит, будто бы жена ему не дает. То же самое сказал и мой отец, только он более красиво это охватил, пытаясь при этом охватить мамины ладони.
Та спросила, почему он не разведется. Генерал Кирпонос развелся, так что ведь он тоже может, не так ли? Папа поначалу заслонился сыном, которого не видел уже год, после чего выдавил из себя правду: Наталья была дочкой одного адмирала.
И так вот стало известно, что старик своей карьерой должен был быть благодарен чему-то больше, чем отваге и удаче.
Он держал совершенно сконфуженную маму за ладони, очаровывал масляным взглядом и клялся, что никогда уже ее не обманет, потому что любит более всего на свете, и что с этого дня между ними поселится любовь да истина.
У мамы затрепетало сердце, и она попыталась не слушать папу. Спросила, в какой-то степени разумно, как старик представляет себе будущее. Что, будут просто встречаться? Ей предстоял экзамен у профессора Шолля. Ведь все это станет известным. У ее родителей разорвется сердце. И что скажут в Медицинской Академии?
На эти слова старик, только что такой на все согласный, поднял голос так, что чаечки повернули головы.
- Не стану я жить под чужую диктовку, сука блядь! – ревел он. – Я ради тебя поджег бы весь мир, а ты покидаешь меня потому, что кто-то там еще будет печалиться?! У всех родителей имеются свои грехи, так что пускай держат руки подальше от чужих. Тот, кто любит, - философски закончил он, - находится за пределами добра и зла.
Мама слушала это, одновременно восхищенная и напуганная. Старик опустился на колени, охватил ее лицо своими ладонями и вытирал ее слезы шершавым большим пальцем.
- Дорога для нас имеется, - сообщил он. – Еще не знаю, какая, но она есть. Я ждал тебя всю жизнь. А ты – меня. Мы нашли друг друга. И это чудо, Звездочка, настоящее чудо.
Признаюсь, папа был мастером пудрить мозги. Но кое в чем он был прав. Если бы я жил так, как того желали другие – с мамой во главе – я бы не создал семьи и не открыл бы "Фернандо".
Но в позиции отца мне, скорее всего, мешали эти его бравада и ложь.
К счастью мы приближаемся маленькими шажками, да и оно не обязано быть громадным. В противном случае, оно просто сожрет человека и выплюнет.
Во всяком случае, отец запулил эту речь, стоя перед матерью на коленях, а курвы проливали слезы литрами. Им казалось, что пан офицер попросил руки и сердца.
- Я в какой-то степени знала, что Коля несет чушь и сделает все, чтобы меня удержать, - признает мама. – Нужно было уйти от него. Я обещала сама себе, что так и поступлю. Но, отправляясь на эту встречу, я обманывала себя. Правда такова, что Коля любил меня, а я любила его, и ничего со всем этим нельзя было поделать. Потому и вернулась. А потом произошло множество важных, ужасных вещей, и иногда я задумываюсь над тем: а могла ли я поступить иначе. Не могла и все.
Ночью в Доме Моряка она не смогла заснуть. Старик храпел, что твой медведь, а она робела при мысли о том, какую же власть он обрел над ней.
О рассказе
От клавиатуры меня отрывает Клара. Она садится возле стола, в ночной рубашке до колен, открывающей плечи. Женские плечи вообще красивы сами по себе, а ее – особенно, некрупные и сильные от ее йоги, с белизной кожи и дробинами родинок, я люблю даже меленькие морщинки на ее декольте, люблю ее всю. И все же злюсь на то, что она пришла.
Клара садится напротив так, чтобы я глядел на нее, а не на экран монитора, и спрашивает, почему это я снова толкусь ночью. Улыбается, поправляет волосы, играется перстеньком. Она всегда так делает, когда чувствует себя не в своей тарелке.
Я отвечаю, что пишу, потому что был у мамы, та снова наговорилась, вот я и записываю, прежде чем вылетит из головы.
Клара вынимает сигарету из моих пальцев, затягивается и отдает. Курить она бросила пару лет назад, когда пришла к заключению, что необходимо позаботиться о себе, потому что часто поднимается усталой, потому что у нее болит спина, и что чувствует себя помятой. Купила себе велосипед: садись и езжай. Потом занялась отягощениями, с отягощений перешла на весло и беговую дорожку в спортзале, а сейчас занялась йогой. Говорит, что это ее укрепляет и помогает привести голову в порядок. Тем не менее, иногда ей нужен дымок, у всей нашей семьи странные приключения с курением.
- Расскажи мне, - просит она. Вроде бы как легко и весело, но я же узнаю ту печаль и ту озабоченность. У нас и вправду нет тайн друг перед другом. – Пошли, - слышу я. – Ну что ты будешь стучать здесь в клавиши, мы ляжем, и ты расскажешь мне об отце, и о том, что там они творили с твоей мамой. Ну, идем со мной…