И вот как раз на все это прибыл Зорро. Мама как раз высунула голову из кабинета, чтобы оценить, сколько пахоты ее ожидает.
Зорро даже в декабре не расстался с велосипедом. Он ехал на нем по льду от самой эскаэмки. Все так же он носил мокрые пелерину, шляпу и маску. Он сидел на стуле, словно бы шпагу проглотил, и так и застыл, скрестив руки на худенькой грудной клетке.
Пациенты входили и выходили, а он так и сидел, надвинув шляпу на глаза, целых полдня, если не больше. Он пропускал даже тех, кто пришел после него.
Наступил вечер, в поликлинике сделалось пусто. Мама загнала его на кресло без особых любезностей и заставила снять шляпу, что тот сделал без особой охоты, обнажая лысину. Маска осталась там, где и была.
Зубы у него были того же цвета, что и пелерина.
Если бы он пришел к ней сегодня, можно было бы спасти практически все, говорит мама, но в те ужасные времена редко когда пользовались бормашиной. Зуб вырывали – и до свидания.
Бормашина. Мама обожает это слово.
Зорро с прореженной клавиатурой во рту выглядел бы довольно глупо, поэтому мама сказала, что повоюет за них при условии, что он прийдет еще пару раз, опять же, если потратится на коронки из собственного кармана.
Народная власть оплачивала удаление, но никак не коронки с протезами.
Зорро заявил, что в таком случае заработает песнями на новые зубы. Мама приняла эту идею благожелательно, лишь бы только он не драл горло у нее в кабинете.
В принципе, весь этот Зорро ей даже понравился, потому что пришел то к ней с воспалением зубной пульпы. Весь день сидел выпрямившись и даже не застонал, только дрожал во время удаления, стискивал пальцы на подлокотниках кресла и таращил глаза.
Мама, врач с многолетним опытом, утверждает, что с болью воспаления пульпы может сравниться разве что приступ радикулита или первая дефекация после удаления геморроя.
Под конец Зорро сполз с кресла и, похоже, попробовал заснуть.
Мама подняла его на ноги, поправила пелерину и надела шляпу на потную голову. Напомнила, чтобы он снова пришел к ней, потому что всякий летит к дантисту, когда болит, а так нельзя. Зорро поблагодарил и уселся на велосипед.
И тут же с него свалился, настолько он был ослаблен. Мама его как-то привела в себя.
Она сказала ему, что велосипед в декабре – идея дурацкая, тем более, после такого удаления зубов, тут и Тарзан слетел бы с лианы, так что стыдиться нечего.
В результате, на электричку они пошли вдвоем, болтая о всяких мелочах, а велосипед скрипел между ними. Уже на гдыньском вокзале Зорро поправил свою масочку и сказал, чтобы мама ни в коем случае не морочила себе голову ненавистью и той чушью, которую про нее говорят. У всей этой чуши столько же силы, как у брошенных в воду котят.
- Ты просто другая, ты просто великолепная, а как раз этого люди и не прощают, - выпалил он и покатил, крутя педали, в сторону бараков на улице Авраама.
И после того стал регулярно приходить в кабинет.
О моем имени
Долгое время я считал, будто бы мать меня ненавидит.
Понятное дело, всякий малолетка утверждает подобное, тем более, когда старуха заберет у него барабан или запретит играть на компьютере. Мой же повод был глубинным и мрачным, связанным с тайной.
Лично я считал, будто бы мать мстит мне за что-то, произошедшее еще до моего рождения, или же она просто ненавидит весь мир. И свое разочарование, боль и ярость она замкнула, словно ведьма, в этом проклятом имени.
Зовут мен Дастином Барским, детство я провел на закате коммуны на крупном жилмассиве Гдыни, а ко мне цеплялись всякие Яцеки, Томеки и Бартеки.
Другим бывало и хуже, не отрицаю, потому что сам знаю одного дружбана, которого так отпинали по яйцам, что он месяц провел в больнице на Кашубской площади. Произошло все это на балу для министрантов[33]. Парень так в себя и не пришел.
Меня, самое большее, затягивали в сортир на последнем этаже, куда даже наш швейцар побаивался заходить. В меня плевали пережеванной едой и ссали в портфель. Ничего такого, чего нельзя было бы пережить.
Еще был массаж мошонки. Бедняге-министранту, похоже, устроили нечто подобное.
Для забавы необходим некто вроде меня и трое других участников. Парни валили меня на спину, двое растягивали мои ноги в шпагат, а третий – король всей развлекухи, вонзал каблук в промежность, причем так, что я чувствовал, как яйца трутся о таз.
Не знаю, зачем я об этом пишу. Ведь те давние времена уже не имеют никакого значения, я человек сильный и способен дать сдачи старым преследователям.
Я вижу их иногда, как они дремлют на остановках или ходят кругами под "Жабкой"[34] словно слепые рыбы. Я проигрывал в школе, зато выиграл в жизни. Просто я бегун на дальние дистанции.
Но пишу об этом сейчас, в половине четвертого ночи, весь вонючий от курева и селедки, хотя это вовсе не тема. Вроде как должно было быть об отце и маме; а я ведь к этому совершенно не пригоден, где я со всей этой писаниной и тем, что она делает с человеком; тем не менее, вижу сейчас наш кремовый школьный коридор с папоротниками на окнах, королями Матейко в рамках из фанеры, с бумажными полотенцами, свисающими с панелей из пробки. Пахнет ржаным хлебом и мокрым мелом, слышно шарканье обуви и веселая дразнилка: "Дастин – Джастин, Дастин – Джастин".
Клара чаще всего зовет меня Барсуком. По ее мнению, я похож на этого ночного, крупного и агрессивного чистюлю, который любит свой дом и ворчит на все иное: Барсучок, Барсуня, иногда бывает, но пускай уж: Барсучище.
Когда-то я Барсуком не был. Помню рисунки в школьном сортире, как я сру в штаны или лижу задницу корове.
А как-то раз девахи дали мне пиздюлей.
В нашей школе имелась банда девиц-старшеклассниц из неблагополучных семей: они сидели в одном классе по два года, присматривали за потомством своих старших братьев и шмалили под свалкой. Девахи веселые и высокие. Меня захватили в коридоре, отлупили так, что у меня рожа опухла, а под конец сбросили меня с лестницы, а сами помчались дудлить плодово-выгодное.
И сделали так, потому что могли.
С этой лестницы и валился живописно и красиво, как ящерица или паук из лизуна; были у нас в то время такие игрушки, если их бросить в стекло, они медленно стекали по окну.
Я никому не говорил о безжалостном массаже мошонки, ну а про девах – вообще, потому что стыдно, опять же, кто должен был меня защищать: педагог или училка по пению? Возможно, без яиц.
Помогли поварихи. Я прятался в школьной столовке. Глядел, как они готовят клецки с земляникой, макароны с творогом и сахаром, а еще томатный суп на воде; я им чистил картошку, делил треску на порции и задумывался, счастливый, в безопасности: что нужно делать, чтобы блюдо было еще вкуснее. Каким-то образом, за нынешний свой успех я должен благодарить давнюю жестокость.
Не следует проклинать судьбу слишком поспешно.
Мать чувствовала проблемы носом и спрашивала, все ли в порядке. Но я зашнуровал хлебало.. Не буду я летать со слезами к собственной старухе, так я себе говорил, но, как-то раз вернулся с рожей, избитой теми большими девицами, и тогда мать попросила, чтобы я наконец-то сказал правду. Тут я раскололся, чего уж скрывать.
Наврал только, что били знакомые парни.
Мне казалось, будто бы мама затеет какой-нибудь скандал, помчится к директору, к кураторам школы, потащит меня врачу и в полицию, словом, заставит меня чудовищно стыдиться. Ан, нет.
Она сказала, чтобы я дал сдачи. Иного выхода нет. Я обязан этим преследователям прихуярить так, чтобы у какого-то из них почка из носа выскочила. Именно так она и сказала, слово в слово. Еще прибавила, что шансы на победу у меня ничтожные, наверняка снова получу, так ведь я и так получаю, короче, разницы почти никакой.
Не подставляй вторую щеку, сынок, и даже первую не подставляй, услышал я от нее - Великого Инквизитора Витомина. Давай сдачи до тех пор, пока от тебя не отстанут, потому что сила уважает только силу.
Вопрос: как дать сдачи девушке, я оставил для внутреннего употребления.
- Пни его под колено. Вонзи ботинок вот сюда, в коленную чашечку снизу. – Она показала, куда следует бить, на себе, той деликатной рукой, которой рвала коренные зубы. – Поймаешь его на неожиданности, боль повалит его, и он будет твой. Но если не попадешь, бери ноги в руки…
На следующий день мы поехали в клуб карате на улицу Хващиньскую. Тренер, увидев меня, заломил руки, после чего заявил, что даже Брюс Ли должен был с чего-то начать. И он был прав. И мама тоже была права. После пары занятий я таки дал жару преследователям и вскоре обрел покой.
Помню страх перед нанесением первого удара и сам пинок, неправильно проведенный от бедра, дрожь тела и оглушительный стук сердца, но и болезненное столкновение ботинка с голенью, и глаза врага, лезущие наверх из орбит в изумлении. Прикрасно! Удары, которые я собрал после того, тоже застряли в голове.
Сильнее всего мама запомнилась как раз в тот день, когда девицы надавали мне звиздюлей. Она поднялась с места, выключила телевизор, уселась и какое-то время глядела на меня, словно пораженная током. Потом говорила. Не пыталась прижимать к себе. Мы сидели далеко друг от друга. Я увидел в ней вину, печаль и стыд. Сама хвалила силу, но сейчас сидела на краю дивана такая хрупкая…
Наверняка думала: и почему я дала тебе такое имя?
О Барских
К особому имени еще прибавляются хлопоты с местом рождения, ну еще и с фамилией.
На свет я появился в Швеции, по крайней мере, так написано в моих документах.
В детстве я спрашивал у матери, что за дела с этой Швецией, и почему мы не живем в Стокгольме. Она отвечала, что на севере люди мрачные, а море холодное, не то, что в нашей Гдыне. Она права, здесь неплохо, хотя швед, наверняка, не пашет с утра до ночи в самом скромном бизнесе. Мама лохматила мне волосы, говорила, что я умный мальчик и что не следует морочить голову всякими глупостями. А я чувствовал, что ей хочется избавиться от этой темы.