В конце концов, когда я уже подрос, мама призналась, что, будучи на последних месяцах беременности, поехала на стоматологическую конференцию в Стокгольм, ну а там я неожиданно вырвался на свет.
Возможно, это и правда. Я люблю селедку во всех видах, вот и пришел на свет в ее царстве.
Только весь этот Стокгольм для меня подванивает, впрочем, с тех пор, как выплыла тема отца, я сделался подозрительным и чувствую немного, в особенности сейчас, словно бы кто-то чужой пристроился у меня за спиной. Опять же, непонятки и с фамилией.
Меня зовут Дастином Барским, у дедушки с бабушкой фамилия была Крефт, мама в молодости тоже так звалась. А теперь она Барская, явно это от старика. Мне было, наверное, лет двенадцать, когда пришел к такому вот выводу и продолжал комбинировать в этом направлении. У матери я спрашивать боялся, потому что она снова могла бы рассердиться. Так что я надумал, что сам раскручусь и найду своего папу.
Я вырвал лист из телефонной книги и отметил в нем всех Барских. Я надумал, что смоюсь из школы и начну его поиски; более того, я даже спланировал серьезное путешествие в стиле почтенных муми-троллей, с посохом и бутербродами в узелке. Пойду от дома к дому, буду спрашивать: "Это ты мой папа?", пока какой-нибудь мужчина в кожаной куртке отбросит "кэмэл", присядет передо мной и скажет: "Да, это я. Где же ты был так долго?".
Вот только идти я боялся. Когда оставался сам, пялился на ту страничку, отмечал адреса на карте, пока, наконец мама все это не нашла.
Поначалу мне казалось, что она стукнет меня по голове, так она тряслась над всеми теми бумажками. Но она неожиданно обмякла, села рядом со мной, как должен был бы сделать мой собственный, придуманный старик, и сообщила, что фамилия отца ни в коем случае не была "Барский", а только совершенно другая, а наша фамилия получилась из какой-то другой, совершенно не связанной авантюры, и да, она расскажет мне обо всем, но только потом, когда я стану поумнее, когда подрасту.
Дети обожают подобные ответы. Я же не настаивал, не пытался умолять, чтобы она передумала, потому что знал, что ничего не добьюсь, и, похоже, в тот день я поумнел и подрос, когда мама сжигала листок из телефонной книжки и мою карту в кухонной мойке.
- Мне очень жаль. Просто я хочу отнять у тебя немного печали, - сказала она потом, пичкая меня мороженым. – Ты его не найдешь. Я пробовала много лет.
О телефоне
Папочка был ужасно занят, так что мама сохла от тоски. Она походила на лес, который подъедает пустыня, или же на печень алкоголика.
В свою очередь, по ее мнению тоску можно было сравнить с каплей остывающей смолы, что рождается в сердце и стекает в живот. Она по кругу размышляла о том, а позавтракал ли мой отец, выспался ли он, любит ли он ее до сих пор, и что он вообще делает.
Из того, что он сам говорил, старик пояснял индонезийцам форсирование морских рубежей обороны и принципы группового сотрудничества судов, что бы это ни значило. Он же цементировал польско-советскую дружбу в столовой для моряков и братался с каким-то китайским адмиралом, который заехал к нам, а по ночам валился на кровать с головой, слишком тяжелой от избытка служебных обязанностей. Как раз с этим мама еще согласиться могла. Она понимала, что старик обязан блистать в обществе. Но вот моторную лодку ему не простила.
В этой лодке было метров семь длины, небольшая кабина и прожектор на носу. В документах она была записана как личное курьерское судно капитана. На самом же деле старик выходил на ней ловить рыбу.
Мать никак не могла понять, зачем папочка выбирает рыбную ловлю на удочку, раз у него есть такая девушка, как она. Мудрый отец справился и с этой проблемой – они поплывут втроем: он, мама и Платон в качестве рулевого. В ответ на это она попросила, чтобы он постучал себя по голове рукояткой сачка.
Она боялась ледяного ветра за Хелем, волн, и тянущих в глубину палтусов. Ей казалось, что папа сдастся. Где там. Он забрал Платона, а мама – истосковавшаяся и взбешенная – осталась.
- Очень часто мне в голову приходили какие-то вещи, о которых я сразу же хотела ему сказать, - вспоминает мама. – Но не могла, потому что он был на лодке или у чертовых индонезийцев.
Из того, что я понял, старик жил так, как того сам хотел, но следил за тем, чтобы мать не достигла точки кипения. В конце концов, надумал. И вот в шесть утра на Пагед прибыли рабочие в комбинезонах и фуфайках, с еще вчерашним сушняком, у каждого цигарка во рту.
Мама мылась в миске. Ванной пользовались только по воскресеньям.
Дедушка был уверен что это или убеки, или подпольщики, сейчас их троих расстреляют за измену, как перед тем расстреляли Груну.
Рабочие потребовали кофе и водки. Минуточку покрутились на лестничной клетке, один залез на столб возле дома и чего-то там установил. Остальные рассверлила стенку возле окна; дед подумал, что это устраивают подслушку, бабуля же пришла к радостному заключению, что это на жилмассиве монтируют телевидение. В буфете подскакивали чашки. Со стены слетела картина. Дрожал топор.
Мужики протянули кабель между столбом домом, смонтировали гнездо подключения и черный телефонный аппарат, ну, такой: с диском и трубкой, созданной для того, чтобы бросать ее на вилки. Тот, что сидел на столбе, покопался в прикрепленной к столбу коробке, и телефон зазвонил. Трель звучала чисто и приятно.
Рабочие оставили номер на листочке и ушли, а мама со своими родителями остались с этим вот телефоном. Бабуля сразу же начала убирать штукатурку и грязь, нанесенные на сапожищах.
Дедушка утверждал, что телефон обязательно притянет к ним несчастье. Из-за этих вот современных фанаберий они обязательно окажутся в Иркутске. Хуже того, соседи узнают про аппарат и будут приходить звонить.
- Ты что, забыл, что с нами никто не общается? – спросила у него бабушка.
Дед бурчал и продолжал пугать, но телефон убрать побоялся.
С тех пор мама звонила папе на судно. Спрашивала: позавтракали он, как настроение и так далее. Дедушка с бабушкой притворялись, будто бы этого не слышат.
Бабуля собрала какие-то газеты, подчеркнула телефоны и названивала в охрану памятников в Гданьске и в Артель Потребителей "Согласие". Она расспрашивала о перестройке вокзала в Гдыне, о состоянии тепличных помидоров и про всяческую другую чушь; она буквально цвела зажатой возле уха трубкой. Глаза у нее сделались ясными, с лица ушли лишние годы. Как-то раз она сказала, что телефон – это замечательное изобретение, потому что, благодаря нему, они всегда будут вместе, даже если кого-то, к примеру, мою маму, судьба забросит куда-то далеко.
- Я и не представляла себе, будто бы могу покинуть Гдыню, - говорит мама.
Об одноруком
Еще я сегодня услышал о некоем Едунове. Мама уходила от этой темы сколько могла долго.
У Игоря Ивановича Едунова были холодные, неподвижные глаза, а уши сплющенные, словно у борца. Левую, недвижимую руку он придерживал у тела. Ходил он неуклюже, словно бы вырывал ноги из грязи, зато обожал танцевать.
Он был вице-консулом представительства СССР в Гданьске, огромным приятелем моря и моряков, по крайней мере так о нем говорили.
- Из него такой же консул, как из волка пастушок, - предупредил маму мой старик.
Мама познакомилась с ним на выступлении Ансамбля песни и танца кубанских казаков в гарнизонном клубе. Папа впервые забрал маму в круг своих.
Всю дорогу Платон болтал, что стоит быть такой красивой девушкой, потому что можно участвовать в существенных культурных событиях. Сам он знал свое место, но собирал деньги на граммофон. Парень собирался слушать марши и песни о любви, которые согревают сердце лучше, чем самогонка.
Мама немного боялась, так как не знала, как на нее отреагируют другие офицеры. Платон припарковал машину перед массивным гарнизонным клубом и засмотрелся на ряд освещенных окон.
Большой зал клуба был способен вместить человек пятьсот, а пришло где-то пятьдесят. Едунов сидел неподалеку в компании какой-то шатенки. На ней было черное атласное платье без бретелек, шляпка-ток и прическа под пажа. Щеки она напудрила словно чаечка и сидела при этом Едунове, словно аршин проглотила.
Они пробовали не глядеть друг на друга: Едунов и мой старик. По счастью, на сцене много чего творилось.
Мама вспоминает, что эти казаки и вправду дали копоти, во всяком случае, клоуны из "Корна" могли бы у них поучиться. Бородачи в жупанах подбрасывали девиц так, что бусы у тех поднимались выше голов, искры били из глаз и из-под каблуков. Играли балалайки, аккордеоны и бубны. А песни были словно птицы, что сражаются с ветром, вспоминает мама с ноткой доброй печали, поглядывая на террасу.
- Они, эти песни, были об одиночестве, смерти и сражениях, - прибавляет, что, вроде бы на нее и не похоже, она. Мне тогда было двадцать лет. Я ничего не знала о подобных вещах. Чувствовала лишь, что узнаю.
После концерта они пошли на банкет. Подали икру, баклажаны, рыжики и рыбу на серебряном подносе, в хрустальной посуде блестела водка, а паркет сиял от воска, вся же компания, все эти консулы с офицерами, набросились на жратву, как будто бы никто из них не ел с момента битвы за Берлин.
Одна лишь мама вырезала кусочки из куропатки и только лишь мочила губы в водке.
Пили за тех, кто в море, за поражение Германии и за счастливое крестьянство. Мой старик глушил водяру с Едуновым. Создавалось впечатление, будто бы они знали друга чуть ли не всегда и откровенно ненавидели один другого. Потому-то были так вежливы друг с другом. Разговаривали они о чудовищных санитарных условиях на Каменной Горе и каком-то фраере, который, перед тем, как его сцапали, перевозил доллары в мыле "Палмолайв".
- В те времена я бы сама приняла бы такое мыло и без зеленых, - смеется мама.
Мужчины глушили водяру, поэтому мама пыталась говорить с любовницей Едунова. Удавалось ей это слабо. Та жаловалась, что еда остыла и кусала только правой половиной рта. До мамы дошло, откуда такой плотный макияж – он прикрывал синяки под глазами.