И фиг с ним, что мама напихала малого шоколадками и желейными конфетами, возила в Макдональд, где Олаф собирал мороженое жареной картошкой-фри – ведь такое же делает каждая вторая бабушка. Но не каждая вторая бабушка забирает внучонка на стрельбище, где сует глок в маленькие ручки с пояснениями, что умение стрелять в движущуюся цель может когда-нибудь очень даже пригодиться. Я хорошо знаю, что происходило на том стрельбище, меня она тоже туда брала.
Олаф был восхищен и хотел снова туда ездить, в школе он проболтался, что мы разрешаем ему играть оружием, что он станет коммандосом и станет убивать людей за большие деньги.
Каким-то образом Клара это проглотила.
Взбесилась она только тогда, когда случился Борнхольм.
Мать охотно забирала Олафа в поездки, они уже были в Леголенде и в Садах Тиволи в Копенгагене.
Ну а на тот Борнхольм она забрала его, не сказав нам ни слова. Вместе они должны были провести субботу, и все, она же тем временем позвонила, как будто ничего и не случилось, что они прекрасно развлекаются в Рённе[39]. Клара взбесилась, я же объяснял ей, что все хорошо. Олаф узнает мир с бабушкой, а сами мы слишком задолбаны.
Мама забрала Олафа на рейс вокруг острова, но не поменяла ему ни мокрые носки, ни штаны. Олаф вернулся весь впечатленный и счастливый, но тут же у него начались горячка и страшный кашель, все это перешло в воспаление легких, да еще такое, что пацан задыхался, когда мы мчались в больницу.
Клара заявила матери, что не впустит ее к нему, что она сама будет сидеть рядом с ним с утра до ночи, если возникнет такая необходимость; и вообще, Олаф для бабушки потерян, два раза она его чуть не убила, третьего шанса не будет; она может видеть его у нас дома, раз в месяц, если, естественно, такая необходимость возникнет. Разосрались они тогда ужасно. По мнению матери, дети просто болеют, так что нечему удивляться; Клара приказала ей валить отсюда; отъебись от нашей семьи, так и сказала, именно так они поговорили, и не разговаривают до сих пор.
О смешении языков
Папочка переживал близкие контакты третьего рода[40], а мама сходила с ума от злости.
Из "Гранд Отеля" ее должен был забрать Платон, но он не приехал. Напрасно она вызванивала отца от портье, в конце концов, она собрала вещи и поехала на практику, где ее ожидал Зорро.
На него это было никак не похоже: в кабинет пропихнулся первым, маска перекошена, плащ небрежно был закинут на плечо, а черной перчаткой он сжимал яйцо вкрутую. Ожидал он, вроде бы как, с шести утра на морозе. Мама затянула его в кабинет.
Там он показал ей яйцо, а в нем три почерневших резца. Под усами у него блестели десны, голые, что кусок вареной говядины.
Перепуганный Зорро сообщил, что приготовил себе элегантный завтрак. После того, как он в первый раз вгрызся в яйцо, резцы застряли в предмете потребления, а остальные зубы застучали о тарелку как в страшном сне или в Писании. Пропали даже те, которые мама ему вылечила. Зорро не мог понять, что случилось, тем более, что теперь о зубах он заботился и ежедневно полоскал рот уксусом.
Мать эту тайну никак не раскусила, так что пообещала протезы с огромной скидкой.
А в это время на Пагеде случилось страшное замешательство.
Все часы стали идти назад, и дедушка ломал себе голову, что же с этим поделать. Он забирался на табуретку и медленно передвигал стрелки. Напрасный труд! Он зыркал на свой "полет" и на мамину "славу", но и они избрали обратный курс. Он еще мог бы понять, если бы это одни часы повели себя так, но все? Тогда попросил бабушку написать письмо в газеты, может те что-нибудь посоветуют.
Но у бабушки в это время были другие заботы. Пропала ее любимая щетка для волос, еще довоенная, в буквальном смысле вырванная из гитлеровского нашествия. Дедушка расчесал бабушке волосы перед сном, положил щетку на столике возле кровати, как и всегда, впрочем. А утром ее уже не было.
Бабушка обыскивала шкафы, готовая вырывать нерасчесанные волосы с головы, равно как и паркет. Дедушка клялся всем святым, что завтра пойдет в универмаг на улице Яна из Кольно[41] и вернется с новой щеткой. Бабка его обрезала:
- Ты что, дурак, никто нам ничего не продаст!
Возвращаясь с практики, мама наткнулась на сборище. Под домом стоял тот самый тип с кроликами в компании соседей и совершенно ничего не понимающей жены. Он толкал речь по-французски, словно бы приехал сюда прямиком с берегов Сены. На самом деле он закончил всего лишь четыре класса, а потом попал в колонию за разбойное нападение с кражей, но сейчас вещал красиво и плавно, упиваясь ритмом слов, почти как генерал де Голль в освобожденном Париже. Когда его кто-то спросил об этой новоприобретенной способности, он клялся-божился, что никогда не учил французский язык и что в жизни француза не встречал. Вот просто проснулся и стал говорить словно Мольер. В связи с этим он рассматривал карьеру учителя или даже, чем черт не шутит, дипломата.
У людей с Пагеда в отношении этого было другое мнение. Часть соседей была в восхищении. Здесь по-французски никто не говорил, так что прозвучало предложение пригласить кого-нибудь из консульства. Таким образом стало бы понятно, а говорит ли этот тип с кроликами что-то осмысленное. Дед утверждал, что устами мужика говорит сам дьявол. От этого соседа он ожидал всего самого плохого.
Жена полиглота упрашивала, чтобы тот кончал маяться дурью. По ее мнению, он выучил французский язык, чтобы никто не знал, из чистого ехидства. Она всем клялась, что тот припрятал дома словарь или какого-то проклятого Дидро.
- А на следующий день все исправилось, - рассказывает мама. – Все часы ходили нормально. Щетка вернулась на ночной столик. Мужик с кроликами снова варнякал по-нашему. Вот только у несчастного Зорро зубы не отросли.
О закрытых воротах
Вечером того же дня отец вернулся в госпиталь в Оливе. Он понял, что по-другому не может. По дороге ссорился с Платоном, который с охотой избежал бы скандала с империалистическим пилотом в главной роли. И кто знает, а может санитар был прав, и это был вообще монгол.
Старик только махнул рукой на эту болтовню и приказал глядеть на дорогу.
Спрашиваю у матери, зачем он вообще туда возвращался, но она молчит. Говорит только, что уж если отец упрется, то нет никаких сил. Он всегда знал лучше, и с этим знанием и покинул наш мир.
Допытываюсь, как же он умер, и слышу, что его историю я должен услышать в свое время. Явно, мама желает видеть меня регулярно. Так я ведь и так прихожу, каждый вторник. Тут я начинаю беситься, поскольку что-то мне подсказывает, что правды я не узнаю: старая сумасшедшая бредит.
Клара находит причину всей этой байде. Она считает, что какой-то русак давным-давно трахнул мать, потом наговорил всякого, и вот появился я. К старости воспоминания вернулись, и вот мама фантазирует, чтобы убить нищету брошенности. Только оно как-то не сходится с ее красотой и гордостью.
Меня она воспитывала в презрении и унижении, как все матери-одиночки в те времена, вот и придумала храброго офицера и потерпевшего крушение с другой планеты. Именно так все и было.
Она преувеличенно, бессмысленно гордая, считает Клара. Только это никак не объясняет, почему эту историю я слышу только лишь сейчас, в возрасте сорока трех лет.
Ну ладно, продолжаем рассказ, а то уже утро. Итак, по мнению мамы, мой старик, ведомый неизвестным зовом, приехал под госпиталь и послал Платона в будку сторожа. Вот только Платон вернулся ни с чем. В этом случае, хочешь – не хочешь, к сторожу пошел уже отец. Но узнал он то же самое. Их не впустят – и все.
Старик считал себя всемогущим, впрочем, так о нем говорила мама. Он доставал билеты на Кепуру и мог застрелить человека среди бела дня, если бы только захотел. В этом весь он, разбалованный, что твой поросенок в трюфелях, с этим своим миноносцем, входящим в порт на полной скорости. А вот тут получил щелчок по носу.
Представляю себе, как он мечется перед въездом и пинает колеса газика. Во всех окнах госпиталя горит свет, за сеткой стоит множество военных автомобилей, "москвич", "лада"[42] и пара "ситроенов". Каждый метр охраняется голубыми беретами их части во Вжеще, с оружием, с собаками на коротких поводках, а бессильный старик только глядит на все это через решетку.
Именно таким я его, как раз, и вижу.
- Возле госпиталя, на лысой поляне приземлился вертолет, – рассказывает мама. - Солдаты метались между ним и госпиталем, таскали какие-то папки и сумки.
Наконец вынесли маленькое тельце, прикрытое простынкой и закрепленное ремнями к носилкам. За ним шла пара офицеров в длинных шинелях. Хромой человечек, что шел впереди, левую руку держал в кармане, а второй придерживал фуражку, чтобы та не улетела под порывами ветра от винтов вертолета.
- Игорь Иванович Едунов устроил тело американца в вертолет и лениво поглядел назад, прямо на твоего отца.
О камешках
А с этими сапогами было так: старик ставил их ровненько, пятками к стене, то есть не так, как все нормальные люди на этом печальном свете. Случалось, что эти же сапоги он поправлял ночью. Мать в это время скрежетала зубами.
- Мы были очень нежны друг к другу, - признается мама, а мне делается как-то неудобно. К такой маме я не привык. – Представь себе сейчас, сынок, что я лежу рядом с Колей, потихонечку засыпаю, а он, орангутанг такой, сбрасывает меня с себя, словно одеяло, и идет проверять сапоги.
Речь идет об офицерских сапогах из телячьей кожи, высотой под колено, на твердом каблуке. Когда старик маршировал, его сопровождало парадное эхо.
Чистил и смазывал он их сам, отказывая в помощи любовнице или услужливому Платону. Сам садился на табуреточку, закладывал ногу на ногу, всовывал свою лапищу в голенище и долго-долго чистил сапог щеткой. Потом смазывал замшу воском и накладывал на обувь, исполняя неспешные, круговые движения.