Из этого вот утреннего чайка, ежедневной беготни и вечеров с Кларой я выстроил себе стену. И живу, подпитываясь ее силой.
И безумие матери, ее спокойный, сумасшедший рассказ приводит к тому, что эта стена трясется от страха.
О боли живота
Я и вправду это написал?
Старик объяснял матери, что Едунов воспользовался бы ним и уничтожил. С такими не сотрудничают. Впрочем, для такого он был слишком гордым. Мать считала иначе и предрекала скандал. Она ожидала, когда тот ленинградский адмирал узнает про их роман и прикажет ее застрелить.
До такого так и не дошло, но вот к отцовой жене пришла в гости безопасность. Спрашивали, как их брак, видит ли папа сына, посылает ли деньги, а если посылает, то сколько. Посидели пару часиков и ушли. Старик, когда узнал об этом, чуть не с катушек съехал. Он тяжело дышал и дергался на гостиничном стуле, как вспоминает об этом мама.
Выходит что: где-то в России у меня имеется брат? Мужик, если, естественно, он жив, на четверть века старше меня. Он вообще знает о моем существовании? Женился? Готовит еду для своей семьи? Тоже не спит по ночам?
Слишком много всего этого.
В моей жизни были только лишь дедушка с бабушкой и мать. Брат? Да я вообще не понимаю, что это значит.
У меня крупные ладони, на которых полно мозолей от тесаков и ножей, от разгрузки поставок и выбивания мяса изо льда. И именно сейчас, сам не знаю почему, мне страшно хотелось бы увидеть лапы моего брата Юрия.
Конечно, можно было бы поискать его, но мне не хватает смелости. Интересно, чем он занялся в жизни, случилось бы у нас какое-то взаимопонимание? Если, конечно же, весь этот брат Юрий вообще существовал.
Мать смешивает правду и ложь, но мне нужно как-то отличить одно от другого.
Итак, в этой идиотской части рассказа мой старик приказал Платону с Кириллом заткнуть свои рты. Едунов, ессно, их допросил, но те, вроде как, ни о чем не рассказали. Тем не менее, про дело стало известно.
Люди заметили огни на небе и автомобили, мчащиеся на побережье. Докер с корабля мотанулся в "Вечер Побережья", где тиснули пару строк.
Проверяю эту статью, и выходит, что я прав. Там нет ни слова о космитах или моем отце. Что-то сверглось с неба, наверное, небольшой метеорит или обломки спутника. Как раз такое транспортное средство под названием "Атлас" распался предыдущим днем над Тихим океаном.
В Гдыне сплетничали об атомных испытаниях и взрыве таинственного оружия, которое нацисты оставили в районе торпедной фабрики на Бабьих Долах.
В портовой бассейн съехались геологи из Гданьска и даже дали объявление в прессе, что каждый, кто видел нечто странное, должен немедленно сообщить об этом. Вознаграждение равнялось трем кило бананов. Народ двинулся толпами. Геологи получили в свои руки металлолом, обкатанные морской водой стекляшки и массу неразорвавшихся снарядов.
Аквалангисты работали целый день, но ничего не нашли.
Платон разработал собственную теорию относительно катастрофы. По его мнению, пилот полетел к солнцу и, ошпаренный, свалился в море. Именно так всякое летание и заканчивается. Потому умный Платон и пошел во флот.
- "Признаю, что меня ужас брал, когда я на того американца глядел". – Мама снижает голос, подражая Платону. – "Словно бы это дьявол был с иного света. Дьявол, только без рогов. Только не говорите, пожалуйста, капитану, а то еще за труса меня примет".
В свою очередь, Кирилл, которого допрашивал Едунов, и с чертом бы побратался, лишь бы тот пол-литра поставил.
- Он все повторял, что все мы погублены, искупления искал в бутылке и выл над своим аккордеоном, пока моряки не набили ему морду, поскольку он не давал им спать.
А старик, которого охватили угрызения совести, назначил Кириллу ночные вахты и угрожал карцером, тем самым заставляя его сохранять трезвость.
Клара утверждает, что угрызения совести – это как горб. Жить с ними можно, только солнце мы видим очень редко.
Маме было как-то мало дела до Кирилла, поскольку у нее были другие заботы. Кто-то крутился под дверью на Пагеде, а один раз даже постучал. Она думала, что это Платон с подарками, но на лестничной клетке не застала никого, зато ночью на фоне дерева мелькнула людская тень. Утром в этом месте она нашла окурки.
Она же по-старому ходила на занятия. Всегда под горку. Проходила мимо замерзших собак и мимо детей, которые съезжали на листах картона с горок. Ветер подхватывал снег с сугробов, а за матерью катилась белая "победа". Она ее сразу заметила. Тогда в Гдыне ездило мало машин.
После занятий эти типы из "победы" стояли себе в ватниках в том же самом месте, где когда-то стоял отец. Они ничего не делали, но смотрели так, что живот болел.
- Я боялась, что они меня застрелят, - вспоминает мать. – Когда человек молод, смерть кажется ему чем-то нелепым, словно морщины. Знаешь, о чем я думала? Пускай убивают, ничего не поделаешь. Вот только кто тогда займется Колей?
О белой голове
А через месяц после катастрофы распрощался с жизнью доктор с козлиной бородкой. Пресса напечатала некролог с фотографией, где было полно заслуг. Было даже что-то о медали за мужество во время войны. Мужик откинул ласты в лаборатории, чего-то даже разбил. Знаю, потому что читал: я проверяю архивы, ищу правду.
- Коля сказал, что тот, кто брал Берлин, не гибнет столь глупым образом, - говорит мама. – Сам он чуял заговор и убийство.
На следующий день он за ней не приехал.
Мама не могла собраться с мыслями. Они собирались на "Счетную машину"[43] в Театре на Побережье, и мать, насколько я ее знаю, уже накрученная, напрасно ожидала старика. Она позвнила на миноносец, и там ей сказали, что капитан давно выехал.
Она вспоминает, что совершенно скисла под суровыми взглядами деда и бабки. Мать хныкала, а они глядели. Бабушка сказала, вроде как, будто бы любовь ведет к гибели.
И тут на Пагед прибыл Платон с разбитой головой. Мать хотела затащить его домой, ведь человек ранен и замерз, но дед запретил.
- Он сказал: "Или я, или русские в этом доме". А я опять разрыдалась.
Платон, опирающийся о фрамугу и в полусознательном состоянии, сообщил, что старик жив, да, немного пострадал, но с ним ничего страшного не случится.
Так вот, пахнущий любовью и застегнутый на последнюю пуговку папочка вскочил в "варшаву" и приказал везти себя на Пагед. Платон выжал газ до пола, так, чтобы вся Гдыня знала, что товарищ капитан собирается к своей девушке.
- Сразу же за воротами, возле винта, где железнодорожные пути и школа военно-морского флота, машина сотряслась от взрыва, - вспоминает очень впечатленная всем этим мама. – "Варшава" полетела налево и завертелась вокруг собственной оси, вытесывая искры, а старик сидел, окаменев от страха, и пялил глаза, пока не получил осколком по лбу и не потерял сознание.
Они воткнулись в столб контактной сети и застряли на рельсах. Платон вытащил находящегося в бессознательном состоянии отца из машины. Хорошо еще, что не было никакого поезда.
Отец отделался несколькими сломанными ребрами и рассеченной бровью. Сразу же из больницы он хотел бежать к матери, но Платон его удержал и пошел сам, хотя был ранен.
- Шину, вроде как, разорвало на кусочки. От нее ничего не осталось. Обычно, когда пробиваешь колесо, оно оседает. А тут ее словно бы разорвало изнутри. И звук был совсем другой, более громкий, как от взрыва.
Русский прокурор прибыл на место происшествия, заявил, что это просто пробитое колсо – так что никакого дела нет.
Отец выжил, только не обо всех можно было так сказать. Старший матрос Кирилл во время ночной вахты пропал. На утреннюю вахту он не заступил, на перекличке его не было.
Вроде как, он пил всю ночь – по крайней мере, так утверждал тот русский прокурор, который прибыл осмотреть тело. Мужик просто упился и свалился за борт.
И действительно, неподалеку, в ледяной щели, припорошенная утренним снежком, торчал белая голова старшего матроса Кирилла.
НОЧЬ ЧЕТВЕРТАЯ – 1959 ГОД
Третий вторник октября 2017 года
О тайном знании
Я написал, что с матерью поссорился только раз, относительно профтехучилища. Это неправда. Мы постоянно собачимся относительно ее дома, виллы.
Нет, я не злюсь потому, что сижу с семьей в двух комнатах, а она занимает целый этаж, ни в коем случае. В конце концов, это ее я должен благодарить за квартиру на Витомине и за богатый денежный перевод, за который мы открыли "Фернандо".
Я имею в виду расизм, глупость и стыд.
Вилла стоит на Каменной Горе. Когда человек идет к морю по улице Пилсудского, ему бросается в глаза старое угробище на склоне. Выглядит, словно бы дом залихватски стоял на лапках, с террасой, повернутой в сторону Балтики. Рядом растет каштан. Мать, наверняка, и сейчас стряхивала бы с него листья, если бы только могла.
Вилла включает в себя первый этаж, второй этаж и наполненный нудными тайнами чердак. Вообще-то, террас целых три, но мать пользуется только одной.
Когда-то мама предложила, чтобы мы заняли первый этаж, но Клара заявила, что скорее уж станет жить с оборотнем, чем въедет в дом трахнутой сумасшедшей. Это было уже после того, как мать потеряла Олафа.
Лично я не имел бы ничего против переезда к маме, потому что место красивое, представительское, да и до "Фернандо" было бы идти минут двадцать. Только Клара все знает лучше, и, наверняка, права, тут еще проблема в надписи над входом.
Надпись такая: "Дом под негром".
Я уже просил маму сбить эту хрень или хотя бы пустить там плющ. Она же не желает об этом слышать и удивляется, что я, собственно, имею в виду с тем негром.
Мама, говорят: чернокожий.
Я ей объясняю, что мир изменился, а в словах дремлет заколдованное в них насилие. Мать же считает, что мир такой же, как был, а слова, люди и события – это ничто больше, как чистая жестокость.